— Кто хочет пожрать? — весело крикнул Краевский. — Ну? Ням-ням, выродки! Вот он я!
Хиленький заложный с вырванным куском левого бока сдавленно зарычал, дернулся к барону, сделал пару нетвердых шагов, издал тоскливый вой и попятился назад. И как это понимать? Рух от удивления открыл рот. Сашка обернулся и изобразил истинное непонимание. Творилась какая-то невообразимая херота: на виду у голодных заложных расхаживал живой окровавленный человек, и им было абсолютно плевать. Мир определенно сошел с ума.
Бучила, чертыхаясь вполголоса, выбрался из кустов и попер к барону, решив разбираться на месте. Стоп. На каком месте, куда ты идешь? Он внезапно осознал, что это тупое решение принял не он. Вернее, он и одновременно не он. Все его существо вопило против того, что он делал. Надо было вернуться, скрыться в лесу и бежать, но ноги против воли несли его к мертвякам. Сашка что-то орал, но Рух не слышал, словно провалившись под толщу земли. Голова раскалывалась, он перестал чувствовать тело, словно им завладел кто-то иной, сильный, ломающий всякое сопротивление, заставляющий пресмыкаться и верно служить. По толпе заложных прошла рябь, словно в трясину бросили камень, кошмарные тварищи, застывшие в центре поляны, чуть разошлись, и Бучила сквозь мутную пелену, застившую глаза, увидел две искривленные, гротескные фигуры в черной одежде, замершие среди мертвяков. И тогда затухающим разумом он понял все: сраные колдуны, устроившие Нарыв, не подохли в лесу, а сбежали, чтобы собрать армию мертвецов. Невиданной силы некроманты, с легкостью подчинившие себе сотни заложных и призывающие еще и еще. И Рух Бучила, приготовивший ловушку, сам в нее угодил.
— Сашка! Сашка! — закричал Рух, проглатывая слова. — Уходи! Быстро!
Барон опрометью кинулся назад, подлетел к упавшему на колени Бучиле и завопил:
— Ты чего, мать твою? А ну, вставай!
— У-уходи, — простонал Бучила, из последних сил сопротивляясь чужой воле. — Там к-колдуны. П-подловили, бляди, меня. Уходи. Забирай коней и мчись в Волочек. Б-быстро. Расскажешь все бургомистру, он знает, что делать. Консистория нужна, Консистория, пускай зовут всесвятош. Торопись.
Бучила, едва владея руками, перерезал веревку на Сашкиных руках и повалился плашмя.
— Пошел ты. — Сашка едва не расплакался. — Я тебя вытащу. Вместе пришли, вместе уйдем.
Он схватил Руха и поволок в сторону леса.
— Брось меня, идиот, — прохрипел Бучила. — Не могу сопротивляться, подчиняют меня, как всякого мертвяка. Уже поздно, вцепились как псы. Раньше надо было думать. — Он хрипло рассмеялся. — Брось и беги, иначе через минуту я перестану быть собой и вцеплюсь тебе в глотку. Тогда вместо одного они получат двоих. Беги.
Сашка сдавленно заматерился и разжал хватку, Рух упал на четвереньки и застонал. Последним, что он видел меркнущим взглядом, был убегающий в заросли барон. Бучила взгромоздился на тряпичные ноги, и они понесли его к вонючему шипящему стаду. И единственное, чего ему отныне хотелось — это служить…
Анчутка по имени Балабошка, мелкий лесной нечистик, никому зла не желавший и уж тем более зла никогда не творивший, притаился на ветке могучего дуба, росшего на берегу Хмарного болота, которого Балабошка сильно побаивался и не то чтобы ночью, но и белым днем бы сюда не пришел, если бы не большая беда. Милый и родной лес в одночасье стал опасным, чужим. В одну ночь вдруг вспыхнуло алое пламя и задул плохой ветер, исковеркал без счету деревьев, испоганил землю и воду, превратил в чудищ птиц и зверей. Балабошкин сосед и дальний сродственник Кропуля вместе с семейством угодил под порыв в ту кошмарную ночь. Балабошка едва не умер со страху в своей берлоге, когда небо горело красным огнем, и поутру помчался к соседу делиться последними новостями и хлебнуть хмельного взвара, который варил Кропуля из бледных поганок и волчьего лыка. Навидался всяких страхов без счету: оживших деревьев, сросшихся меж собою волков, землю, спекшуюся в песок, еле сбежал от страховидлы, свитой из мяса, грязи и веток, погнавшейся за крохотным анчуткой с воем и криками, от которых застыла Балабошкина кровь. Прибежал к Кропуле и увидал, как сосед, слепой, оплывший, вместо красивых утиных лапок отрастивший ком шипастых хвостов, пожирает собственных детей на пару с женой. Балабошка передумал пить хмельное варево и бросился наутек, снова забился в нору и стал ожидать сам не зная чего. Думал, станет получше, а стало только хужей. В лесу объявились твари, которых он отродясь и не видал — громадные слизистые мешки на тоненьких ножках, пожирающие все на пути. В битве с ними погиб местный хозяин Шушмар Зеленая Борода, и тогда Балабошка понял — надо тикать. Тикать подальше и не оглядываясь, как ни в жисти еще не тикал. Хоть побегать ему и пришлось, всяк на этом свете норовит обидеть маленького анчутку. Леший может играясь прибить, кикимора сцапать, волколак утащить, мало ли у анчуток врагов. Но люди хуже всего, ох и дурные, выдумали ни с того ни с сего, будто всякий анчутка знает, где клад несметный зарыт. Оттого охоту на анчуток несчастных ведут, ловят в силки и пытают до смерти, выспрашивая про горшки с самоцветами и колдовские диковины. Но чего греха таить, сокровища у Балабошки в вправдево были, уходить с пустыми лапами было нельзя, оттого Балабошка и оказался ночью на дубе возле проклятого болота. Здесь, в старом дупле, прятал Балабошка свои наиглавнейшие ценности — черный плоский камушек с непонятными завитушками и полуистертым изображением рогатого человека, связку сорочьих перьев, позеленевший медный гвоздь, найденный в развалинах человечьей деревни, да осколок красивейшего темного стекла, выменянный три года назад у заезжего черта на три никому не нужные золотые монеты. Той сделкой каждый остался доволен и горд, считая, что другого страшным образом надурил. Балабошке порой казалось, что он все же сглупил, отдав красивые блестящие кругляши, но он всякий раз брал в лапы осколок стекла, прикладывал к глазу и ахал от сотворенного волшебства, делавшего привычный лес искривленным, темным и сказочным.
Балабошка, натерпевшись ужасного ужаса, тайком, замирая и подолгу прислушиваясь, добрался до дуба и только вытащил заветные драгоценности, как вдруг замер и застриг длинными ушками, уловив приближающиеся шаги. Много, очень много шагов. Медленных, шаркающих, заплетающихся, внушающих тревогу и страх. Мерзкое Пужало, огромный шар высоко в ночном небе, заливало лес мертвенной белизной, и ветвящиеся прожилки на его лике дергались и извивались, похожие на хищных пиявок, обитающих в черных глубинах мертвых болот. Шаги все приближались, и Балабошка почувствовал резкий запах гниющего мяса, заброшенных склепов и разоренных могил. Он прижался к грубой коре, всем сердцем желая слиться с деревом в единое целое. Анчутку забила крупная дрожь. Он увидел. По старой, накатанной, а потом заброшенной человеками дороге шли ожившие мертвецы, и были их сотни, а может, и тысячи, у страха глаза велики. Такие и прежде появлялись в лесу — слабые, медлительные, поросшие грибами и мхом, они слонялись в чаще, гортанно выли от голодухи да подъедали всякую падаль. Шушмар Зеленая Борода старался их сразу же изловить и прибить огромной дубиной. Но теперича лешего не было, а живых мертвяков приперлось целое войско. А Балабошка однажды войско видал. Давным-давно, когда он еще был молодой, с полудня пришли злые люди в железе, а навстречу им явились другие, еще пуще злые и тоже в железе. Принялись землю делить, ту, которая им не принадлежала от веку и отродясь. Бились целый день, жестоко и страшно, и многие померли, а потом разошлись, и чем все закончилось, Балабошка не знал и знать не хотел. Наверное, и ничем, уж больно люди любят убивать друг дружку безо всякого повода.
Древний дуб ощутимо подрагивал, и мертвяки повалили потоком — страшные, жуткие образины шли нестройными, кривыми рядами, и было их, словно деревьев в лесу. Прогнившие, червивые, безрукие, вонючие, исходящие гноем и ядовитой слюной. У одного отвалилась нога, он упал, загундел и был тут же втоптан в липкую болотную грязь. Среди мертвецов вышагивали твари прежде невиданные — высоченные, тощие, кривые, разорванные, ощетинившиеся острыми костяными пиками и шипастыми позвоночниками. У многих зубастые пасти открылись в спинах и животах, а некоторые и вовсе срослись, превратившись в многоголовую мешанину черного мяса, вздутых отростков и длинных хвостов. Балабошка едва с ума не сошел, молясь всем лесным и небесным богам, лишь бы чудища не заметили маленького анчутку. Но мертвяки шли мимо и мимо, пока не иссякли и не растворились в ночной темноте. На дороге, размолоченной сотнями ног, ворочался растоптанный в кашу мертвяк. Злое колдовство, вернувшее его к противоестественной жизни, все еще цеплялось за продавленные ребра, размолоченное мясо и расколотый череп. Балабошка дождался, пока шаги затихнут вдали, слез с дерева, храбро плюнул в расплющенного мертвяка и кинулся наутек.
Это был он и одновременно не он. Странное ощущение, такое, наверное, бывает у обездвиженных с перебитым хребтом. Когда ты знаешь, кто ты и что случилось, но руки и ноги не слушаются, и от осознания собственной беспомощности страшнее всего. Он словно медленно тонул в густющем, плотном болоте, среди кромешной тьмы и абсолютной, звенящей в ушах тишины. Парил в пустоте среди пустоты и сам был пустотой, выпотрошенной оболочкой, комком грязи и зеленых костей. Куклой на веревочках, за которые дергал кто-то другой. Тьма сменялась вспышками слепящего алого света, и тогда тишина принималась мерзко хихикать и неразборчиво, быстро-пребыстро шептать. Порой он различал слова и слова эти угрожали, обещали, умоляли и звали. И он верил этим словам и хотел лишь одного — служить. Служить верно и преданно, беспрекословно подчиняясь любому приказу, не испытывая сомнений и готовясь отдать никчемную жизнь ради общего дела. И еще он был счастлив впервые за множество лет, маршируя плечом к плечу с братьями, однажды потерянными и обретенными вновь. Братья не судили, не насмехались, не хвастались богатством и не плакались нищетой. Им было достаточно идти вместе и выполнить то, что им сказано. И Рух Бучила, Заступа села Нелюдова, шел вместе с ними, сам не зная куда. Это было совершенно не важно, достаточно идти, осознавая себя частью большого и важного.