Мужчина стоял неподвижно.
Франческа снова ударила его. Один, два, три, десять, сто раз.
«Умри. Сукин сын. Умри, ублюдок», — кричала она ему.
Джованни, чужак, злой человек, просто упал. Навзничь. Как статуя, из-под которой вынули пьедестал.
Простонал только, почти удивленно:
«Черт, Франческа. Ты меня… меня убила!»
Франческа ударила его еще раз. И еще. И еще.
Солнце наконец появилось, вместе с туманом, превращая все предметы в один, серый и светящийся. Дождь закончился. Солнечный свет проникал в окно, освещая пылинки в воздухе. Было холодно.
Франческа приоткрыла глаза.
Солнце! Наконец-то солнце.
Она ощущала озноб в теле. Должно быть, у нее температура. И даже высокая.
Сколько времени?
Видимо, поздно. Солнце за окном стояло уже довольно высоко. Франческа не хотела вставать, но было холодно, и она чувствовала себя разбитой.
Она натянула простыни до самого носа.
Но простыни были мокрыми и липкими и совсем не грели. И пол, на котором она спала, был холодным и жестким.
Возможно, это повод одеться, — подумала она.
Она скинула с себя простыни. Совершенно красные простыни. Как и все вокруг. Ковер. Пол. Стены.
Она тоже была вся красная. Только красное, бывшее на ней, высохло и теперь стягивало кожу, но не больно.
Она встала на ноги, вся дрожа.
Огляделась.
«Ничего себе беспорядочек!» — сказала вслух.
Пошла на кухню. Поставила греться воду.
Полицейские из Скотланд-Ярда приехали, когда Франческа пила в гостиной чай и смотрела телевизор.
Полицейские машины — две, если быть точным, — остановились прямо около дома мисс Ренделл.
Инспектору Шеллу полчаса назад позвонили из Италии. Какой-то комиссар Пачинетти на школьном английском объяснил ему, что имеет веские основания считать, что одна молодая итальянка, Франческа Морале, в настоящее время проживающая в Лондоне, совершила серию убийств в Риме два года назад.
Инспектору Шеллу совсем не хотелось никуда ехать, хотелось остаться в своем кабинете, в тепле. Этим утром у него ужасно болела голова, вчера вечером он немного перебрал, но настойчивый и тревожный голос комиссара Пачинетти заставил его пошевелиться.
Когда он подъехал ко входу в дом девушки, то обнаружил, что дверь открыта и стекло выбито. Вместе с тремя агентами он бегом поднялся по лестнице. На втором этаже дверь была выломана. Он вошел.
Франческа Морале была голая, вся измазанная кровью.
В спальне инспектор обнаружил безжизненное тело мужчины, пронзенного тридцатью вязальными спицами.
Кровь из тела вытекла на матрас, придав ему цвет красного вина.
На лице молодого, не старше тридцати лет, мужчины было странно-удивленное выражение из-за двух спиц, проходивших насквозь через обе щеки. Длинные волосы пепельного цвета, собранные в конский хвост, слиплись, как невымытая кисть. Длинное пальто было распахнуто, открывая подкладку, старую и рваную. Рубашка расстегнута. На груди у парня был вытатуирован китайский дракон, плохо различимый из-за крови и спиц, пронзавших его. Жертва оказалась, как выяснилось потом, Клайвом Элсоном, художником.
Инспектор накинул на девушку свое пальто.
Девушка улыбнулась и спросила, не хочет ли он чаю, — только что заварился.
Зоолог
Я хорошо помню.
Пивная называлась «Желтый клюв».
Маленькая, полная народа, отделанная под английский паб — деревянные стены, бокалы, подвешенные над стойкой.
Я сидел за столом вместе с преподавателями, ассистентами и исследователями Болонского университета.
Я с ними был не очень хорошо знаком.
В то утро на факультете естественных наук я участвовал в конференции, посвященной гормональным процессам у хвостатых земноводных в процессе метаморфоз.
Я имел успех.
После конгресса я остался один, и мне ничего не оставалось бы, как вернуться в гостиницу, в мой убогий номер, если бы коллеги не предложили мне пойти выпить с ними.
Я согласился.
Мы выпили много пива и в конце концов стали обсуждать университет, конкурсы для исследователей и докторантов. Теплый и дымный воздух заведения располагал к беседе, к университетским сплетням.
Всегда одно и то же (обычное дело).
Собери вместе двоих коллег, не важно каких — математиков, банкиров или футболистов, и в конце концов они начнут говорить о работе.
Рядом со мной сидел пожилой и уважаемый профессор Таури с кафедры биохимии. Полный мужчина, нос картошкой между таких пухлых розовых щек, что хотелось за них ущипнуть.
Он недовольно пыхтел. В один прекрасный момент он схватил свой бокал и несколько раз стукнул им по столу как судья, который стучит молоточкам, требуя тишины.
«Пожалуйста! Мы не можем говорить все одновременно. Я тоже хочу сказать. Или я уйду», — потребовал он с видом могущественного моржа.
«Пожалуйста, профессор, говорите», — сказал я.
Он огляделся, чтобы убедиться, что его аудитория приготовилась внимательно слушать, потом вытянул свою шею тапира и удовлетворенно заговорил:
«Котлеты, отдельно — мухи отдельно. Будем называть вещи своими именами. Молодежь, студенты не хотят ничего понимать. У нас здесь ничего толком не умеют. Все они должны уйти. Совсем уйти. Пусть учатся где-нибудь в другом месте. Настоящих исследований в Италии не проводят. Это бесполезно. Мы всегда отстаем года на два. Совершенно бесполезно. Я сам мог уехать в Беркли, но моя жена не захотела никуда ехать. Она говорит, что если куда-то уезжаешь, то отрываешься от корней. Ну, я и остался тут, послушался, но если бы я был помоложе…»
И тут, как по команде, все начали жаловаться.
Incipit lamentatio[16].
Все отвратительно. Результаты конкурсов покупаются, подделываются, отменяются. Обычная итальянская дрянь. Деньги на исследования разворовываются. Частных вложений нет. Профессионализма нет. Ничего нет. Все прогнило.
Профессор Таури спросил, что я думаю.
«Я с вами согласен, думаю, что сегодня мало что можно сделать…» — ответил я, а затем добавил, стараясь быть объективным, но не слишком резким: «даже тому, кто обладает железной волей, приходится все время считаться с тем, что жизнь — постоянная борьба, и приспосабливаться к ней. Нужно же как-то выживать. Тот, кто хочет преподавать в итальянском университете, должен обязательно найти какого-нибудь профессора, обладающего влиянием в политических или академических кругах, который бы проталкивал его, расчищал ему дорогу и не давал его сожрать. Даже самые умные и талантливые студенты не могут рассчитывать только на свои силы».
Все согласны. Поддакивают.
И вдруг один странный персонаж, который сидел тихо до этой самой минуты в сторонке и слушал, перебил меня.
«Простите, я хотел бы сказать кое-что…» — вмешался он робко.
«Пожалуйста», — сказал я и посмотрел на него.
Глаза у него маленькие и темные, а нос длинный и заостренный. И вообще вид у него был какой-то мрачный, может быть, из-за черных длинных волос, падавших ему прямо на худое лицо.
Я хорошо знал, кто он, но знаком с ним не был. Даже ни разу с ним не говорил.
Корнелио Бальзама.
Довольно известный исследователь-эмбриолог. Он занимался искусственной регенерацией варанов в Камодо. Я знал, что он ампутировал лапы более чем у тысячи ящериц, чтобы исследовать феномен заживления. Он и стал известен именно благодаря этим жестоким экспериментам. W.W.F.u другие организации, борющиеся с вивисекцией, выступали против него, и им как-то удалось остановить эту мясорубку.
«Я не согласен. Не всегда это так», — коротко сказал Бальзама.
Голосу него был низкий и приятный.
«Почему? А как же тогда?» — полюбопытствовал я.
Должно быть, это был редкий случай, чтобы он вступил в разговор, потому что все, кто до этой минуты трещал, перебивая друг друга, замолчали и приготовились слушать странного персонажа.
«Я думаю, что если у человека есть сильное желание, огромная любовь к тому, чем он хочет заниматься, он может очень высоко подняться по научной лестнице, а те барьеры, которые встретятся ему на пути, исчезнут сами, как по волшебству…»
Э, да он настоящий оптимист, подумал я.
Эмбриолог, казалось, несколько смущался присутствующих: он говорил, не отрывая взгляда от своей пивной кружки.
Он меня сильно заинтересовал. Я спросил, знает ли он хоть кого-нибудь, кому бы это удалось.
Он выпил еще один бокал пива, пока все мы молча ждали ответа.
Он сказал, что знает одну историю, которая способна изменить наши представления обо всем этом.
Вот его история, и я постараюсь изложить ее так же, как излагал ее профессор Корнелио Бальзамо тем февральским вечером в Болонье. История эта подлинная, и я намеренно изменил имена, чтобы сохранить анонимность ее героев.
Андреа Милоцци изучал естественные науки в Римском университете. Он поступил на третий курс экстерном, и его научная карьера не была успешной.
У него были проблемы со всеми важными экзаменами. Математика, физика, химия органическая и неорганическая были камнями преткновения на его пути к профессии биолога.
Он занимался с репетиторами, посещал дорогие дополнительные курсы и после многократных попыток наконец сдал эти экзамены.
Не то чтобы ему не нравилась учеба, но мысль о том, чтобы засесть дома на несколько часов со скучными учебниками, его совсем не радовала.
Он не был тупицей, он был просто парень, который предпочитал сходить куда-нибудь, развлечься с друзьями, почитать детектив или приключенческий роман.
И вот наконец настало время последнего, самого ответственного экзамена в его долгой университетской жизни.