Действительно, это был нож. Огромный кухонный тесак, в труху изъеденный ржавчиной. Возможно, он лежал тут целую вечность, забытый кем-то из служителей церкви. Однако интуиция подсказывала Тияне, что старик появился здесь неспроста – может быть, как раз для того, чтобы она обратила внимание на этот предмет. Ее охватило странное волнение от мысли, что найденный нож выглядит очень знакомым, более того, она видела его в деле, правда, тогда он не был таким ржавым.
Тияна нагнулась и подняла свою находку. В тот же миг грянул гром, но как будто не снаружи, а внутри нее, и вместе с этим в ее памяти ожила картина, увиденная не то во сне, не то в параллельной реальности: темная сырая пещера, сверток в шерстяном одеяле на каменном полу, торчащий из свертка нож с точно такой же костяной рукоятью – одна лишь рукоять и видна, а лезвие полностью скрыто внутри свертка. Одеяло вокруг рукояти намокло не только от крови, но и от слез, пролитых женщиной по имени Наджа, склонившейся над свертком. Снова гром, и следом – грохот падающих камней. И синее сияние, разрастающееся в глубине пещеры. Оно росло с каждой секундой, и своды пещеры трещали под его натиском. Еще немного, и они рухнут. Тияна начала озираться в поисках выхода, и видение рассеялось.
Вмиг все вернулось на свои места: церковь, колокольня, угрюмый дом из красного кирпича и аккуратный белый домик с цветочными горшками на окнах. Вернулась зеленая трава, вернулись деревца, растущие в церковном дворе. Нож по-прежнему находился в руках Тияны. И вроде бы все было по-прежнему, но в то же время что-то изменилось. Вечернее небо прямо на глазах наливалось чернотой, лавина грозовых туч надвигалась с гор, вытесняя пышные многослойные облака, пылающие в последних отблесках заката. Все краски разом поблекли, а воздух, казалось, стал гуще воды, и звуки вязли в нем, оставаясь где-то далеко, за пределами сознания: Тияна слышала их, но они ее не тревожили – ни раскаты грома, ни крики Ника, ни другие голоса, которые послышались позже.
Все внимание Тияны сосредоточилось на проеме в кирпичной стене, которого раньше не было. Там, с обратной стороны стены, стоял старик. Его черная ряса сливалась с темнотой, и лишь лицо, сморщенное, как прошлогоднее яблоко, маячило бледно-желтым пятном. Тияна шагнула к старику, не обращая внимания на враждебность, читавшуюся в его взгляде.
За кирпичной стеной обнаружилась монашеская келья без окон: узкая кровать из старого рассохшегося дерева, несколько икон на полке в углу и горящие свечи в подсвечниках перед ними. Дрожащее пламя свечей слабо разбавляло мрак и отбрасывало причудливые тени на стены, покрытые грубой серой штукатуркой: казалось, тысячи вертлявых чертенят носятся там в бешеном хороводе.
– Что тебе нужно? – спросил старик, удивительно похожий на отца Стефана.
– Мне нужен человек, который может говорить с Богом, – ответила Тияна.
– Зачем он тебе?
– Хочу узнать, есть ли способ уничтожить Аждаю. – Тияна догадывалась, что старику известно о существовании этого дракона, и не ошиблась.
Старик отступил назад и скрылся в глубине кельи.
– Входи, – донесся оттуда его приглушенный голос.
Тияна пригнулась, пролезла сквозь дыру в стене и замерла в нерешительности. Старик стоял на коленях под образами и что-то тихо бормотал. За спиной Тияны послышался странный звук, будто один за другим столкнулись между собой тяжелые камни. Обернувшись и увидев, что проем в стене исчез, она принялась лихорадочно ощупывать старые кирпичи. Между ними не нашлось ни малейшей щели. От резких движений Тияны воздух в келье всколыхнулся, пламя свечей затрепетало, как крылья умирающего мотылька, и погасло.
*****
Казалось, беседа со стариком длилась целую вечность. Его размеренная речь, глухо звучавшая в темноте кельи, действовала на Тияну магическим образом, создавая в ее сознании яркие видения, в которых она ощущала себя полноценной участницей и могла не только наблюдать, но и осязать происходящее. Она мысленно следовала за стариком, как следовала за Наджой, когда ее вела за собой Йована. Старик увел ее на двести лет назад, а по пути растерял весь груз прожитых лет и оказался тем самым отцом Стефаном, который был знаком Тияне, – священником в местной церкви, мужем Наджи и отцом близнецов, один из которых исчез, когда ему не исполнилось еще и месяца. И Тияна увидела то, что было дальше.
Однажды отец Стефан проснулся позже обычного и заподозрил неладное, обнаружив, что одна из двух колыбелек пуста, а жены нет дома. Если Наджа отправилась на прогулку, то почему взяла с собой только сына, а дочь оставила? Малышка Йована еще спала, а ее пеленки промокли насквозь, и это тоже показалось отцу Стефану странным: ведь обычно дочь сразу начинала возмущенно кричать, если Наджа, закрутившись с делами, не успевала перепеленать ее сразу.
Едва он собрался выглянуть во двор, надеясь, что его жена гуляет с сыном где-то неподалеку, дверь дома открылась, и вошла Наджа, грязная с ног до головы, с лицом, покрытым сажей. От нее разило гарью. Но, что самое ужасное, сына при ней не было!
Наджа рассказала о том, что попала в грозу во время прогулки с сыном и решила спрятаться в пещере, а там случился обвал, и она, получив сильные ушибы, потеряла сознание. Когда очнулась, не смогла отыскать тело ребенка, который, конечно же, погиб, ведь, по ее словам, обвал был очень сильным, пещера почти полностью обрушилась, и Наджа даже не поняла, каким чудом сама осталась в живых.
Отец Стефан ей не поверил. Он всегда чувствовал ложь, но в тот момент горе скрутило его так, что ему стало не до расспросов.
В тот же день выяснилось, что крепость, в которой обосновался враг, полностью разрушилась, лишь от сторожевой башни остался жалкий огрызок, а долину под горой, где стояла крепость, затопило хлынувшими из горных недр ключами. Жители списывали это на грозу и землетрясение, хотя не нашлось никого, кто слышал бы гром или шум ливня, и никто не мог объяснить, почему ни один дом в поселке не то что не рухнул, но даже нигде ни одной новой трещины не появилось.
Никто из врагов после странного природного явления не выжил, новый враг не появлялся, и в поселке воцарился мир. Люди радовались спокойной счастливой жизни, которой прежде не знали. Кто-то предложил переименовать поселок в Миран, и с тех пор новое название закрепилось за ним.
Только отец Стефан не знал покоя. В поисках истины он бродил по горам, обследуя пещеры и расщелины, ворочал огромные валуны, разбирая завалы в надежде отыскать останки своего сына. Просить Наджу показать место, где это произошло, он не стал, будучи уверен, что она солжет ему. Он больше не верил ей и даже заподозрил, что жена занялась ведьмовством: однажды он заметил у нее на шее металлическую подвеску яйцеобразной формы. Поинтересовавшись, откуда взялась эта вещица, услышал в ответ, что она заказала себе украшение у местного кузнеца. «Разве нормальная женщина будет думать об украшениях, когда еще и сорок дней со дня смерти сына не истекло?» – подумал отец Стефан, но жене ничего не сказал, просто стал за ней наблюдать. Он собирался повнимательнее рассмотреть подвеску, когда жена однажды снимет ее, но Наджа не расставалась с нею даже на ночь. Однако он все-таки изучил эту штуковину, выждав, когда жена крепко уснет.
Внутри подвески что-то было. Когда он потряс ее, то услышал шуршание внутри, а сквозь прорези на ажурной поверхности увидел голубоватые искорки, мерцающие в глубине. Укрепившись в своих подозрениях насчет колдовства, отец Стефан стал еще пристальнее наблюдать за женой и выяснил, что иногда она уходит из дома, но идет не туда, куда собиралась пойти. Задавать вопросы не имело смысла, и он решил проследить за ней. Правда оказалась настолько ужасной, что, узнав ее, отец Стефан стал совершенно седым.
Оказалось, Наджа поодиночке заманивала односельчан к руинам сторожевой башни, и после этого тех больше никто не видел. Что происходило там с этими несчастными, отец Стефан долго не мог выяснить. Он замечал голубое сияние, струившееся из трещин в полуразрушенных стенах, но не понимал, что это такое. О драконе он узнал позже, как и том, что обычному человеку не дано лицезреть это мистическое существо. Видеть драконов могут лишь ведьмы, которые создают их с помощью своего колдовства. Наджа и была такой ведьмой.
Отец Стефан ушел от Наджи в тот день, когда отыскал то, что осталось от его погибшего сына. Он не прекращал своих поисков и как-то раз, наткнувшись на кучу камней, начал разбирать ее. На глаза ему попалось истлевшее одеяло. Разворошив лохмотья, он обнаружил внутри крошечный скелет и огромный кухонный нож, который был в длину едва ли не больше этого скелета.
Не желая предавать огласке свое страшное открытие, отец Стефан похоронил останки сына под одиноким дубом, росшим у подножия горы. Он надеялся, что дуб простоит еще очень долго и будет служить ему ориентиром: по нему всегда можно будет найти это место и положить помин на крошечный могильный холмик, который вскоре зарастет травой и станет совсем незаметным. Нож отец Стефан зачем-то забрал с собой: как чувствовал, что тот однажды еще понадобится.
Вскоре отец Стефан постригся в монахи и дал обет молиться с утра до ночи, не покидая стен монастыря, до тех пор, пока не услышит голос Бога. Или же пока не умрет.
Дочь Йовану пришлось оставить с Наджой, но ведь ради дочки отец Стефан и пошел в монастырь: надеялся спасти ее от участи стать ведьмой, как ее мать. Он чувствовал, что Наджа не совершит над малышкой такого же злодейства, как над сыном (а он не сомневался, что она убила его ради своих колдовских целей). «Нет, Йовану Наджа не убьет, скорее, сделает своей помощницей, когда та вырастет, – рассуждал отец Стефан, заметив, что жена окружила малышку заботой и любовью. – Но, возможно, Бог услышит мои молитвы и не допустит этого».
С тех пор дни отца Стефана стали похожи один на другой: все время он посвящал молитвам и порой засыпал под образами, а после пробуждения вновь начинал молиться. Служители церкви приносили ему еду, но он никому не открывал, да чаще всего и не слышал, как они стучали в запертую дверь его кельи. Позже, обнаружив у своего порога миску с кашей или похлебкой, ломоть хлеба и кувшин с водой, он съедал это, не чувствуя вкуса, просто для того, чтобы не умереть с голоду. Однажды он заметил, что для насыщения ему требуется все меньше и меньше еды, и вскоре совсем перестал есть. Это его не встревожило, даже наоборот: ведь времени для молитв стало больше.