– Хорошо, Лили. Кофе будешь?
– Нет. Заткнись, пожалуйста. Спасибо. – Она помедлила и поглубже вдохнула, но руку из-под спины Чарли не вытащила. – Много лет ты был добр ко мне, и хоть я никому другому бы в этом ни за что не призналась, без тебя, наверное, я б и школу не закончила, и не получилось бы из меня ничего путного, если бы не твое влияние.
Чарли по-прежнему смаргивал кристаллы льда, стараясь хоть что-нибудь увидеть: он уже думал, что веки у него обморожены.
– Это ерунда, – сказал он.
– Пожалуйста, прошу тебя, заткнись, – повторила Лили. Еще один глубокий вдох. – Ты всегда прилично ко мне относился, несмотря на мои, как я их называю, стервозные моменты и несмотря на то, что ты связался с темными делами, и вообще смертельный чувак, и тебе есть о чем подумать и без меня… мои соболезнования, кстати.
– Спасибо, – ответил Чарли.
– Так вот, учитывая то, что я слышала про то, как ты провел ночь до того, как умерла твоя мама, и все такое, и то, что я видела сегодня, я думаю – и это правильно, – что я тебя чикну.
– Чикнешь меня?
– Да, – ответила она. – Ради вящего блага, хоть ты и конченый чурбан.
Чарли отъерзал от нее подальше по дивану. Секунду смотрел на нее, пытаясь понять, не разыгрывают ли его, затем, решив, что все же, видимо, нет, ответил:
– Лили, это с твоей стороны очень мило, и…
– Только никаких дикостей, Ашер. Ты должен понять, что я на это решилась только из жалости и человеческой порядочности. А если тебе надо выебываться, иди к шлюхам на Бродвей.
– Лили, я не знаю, что…
– И только не в попу, – добавила Лили.
Из-за дивана послышался пронзительный девчачий смешок.
– Привет, папуля. – Софи высунулась у них за спинами. – Я по тебе скучала.
Любящий отец выхватил ее из-за дивана и звучно чмокнул в щеку.
– Я тоже по тебе скучал, солнышко.
Софи его оттолкнула:
– А почему у тебя снег на голове?
– А, это… Лили нужно было немножко поморозить Элвина и Мохаммеда, чтобы они успокоились, и чуточку попало на меня.
– И они по тебе скучали.
– Я так и понял, – сказал Чарли. – Солнышко, сходи поиграй у себя в комнате, пока мы с Лили тут о делах поговорим, а?
– А где собачки? – спросила Софи.
– Они у папы в комнате… втыкают. Сходи поиграй, а потом мы поедим “Сырных тритончиков”?
– Ладно. – Софи соскользнула на пол. – Пока, Лили. – И она помахала Лили.
– Пока, Софи, – сказала Лили, побледнев больше обычного.
И Софи зашагала прочь под новый марш собственного изобретения:
– Толь-ко не в по-пу – толь-ко не в по-пу – толь-ко не в по-пу.
Чарли повернулся к Лили:
– Это наверняка оживит уроки в первом классе у миссис Магнуссен.
– Ну да, это пока неловко, – ответила Лили не моргнув глазом. – Но придет день, и она скажет мне спасибо.
Чарли постарался смотреть на пуговицы своей рубашки так, будто глубоко задумался, но не вышло, и он захихикал, попробовал перестать и в конце концов просто фыркнул.
– Господи, Лили, да ты мне как младшая сестренка, я бы ни за что…
– О, великолепно. Я предлагаю тебе дар – от всей, можно сказать, души, а ты…
– Кофе, Лили, – вздохнул Чарли. – Можно я попрошу тебя сварить мне кофе, а не чикать меня, а затем посидеть и поговорить со мной, пока я его пью? Тебе одной известно, что у нас с Софи происходит, а мне нужно привести мысли в порядок.
– Чикнуть было бы, вероятно, быстрее. – Лили посмотрела на часы. – Давай я позвоню вниз и скажу Рею, что задерживаюсь.
– Здорово, – ответил Чарли.
– Я все равно собиралась тебя чикнуть только в обмен на информацию о Торговле Смертью, – сказала Лили и взяла трубку со стойки.
Чарли опять вздохнул:
– Те же мысли мне и нужно привести в порядок.
– Как угодно, – сказала Лили, – но в смысле попы я несгибаема.
Чарли постарался мрачно кивнуть, но опять захихикал. Лили метнула в него телефонную книгу Сан-Франциско.
Морриган
– Эта душа пахнет ветчиной, – сказала Немайн, морща нос, к которому поднесла кусок мяса, нанизанный на длинный коготь.
– Я тоже хочу, – сказала Бабд. – Дай. – И она цапнула падаль, на лету отхватив кусок размером с кулак.
Троица расположилась в забытых остатках фундамента ниже подвалов Китайского квартала: Морриган возлежали на балках, обгоревших еще при великом пожаре 1906 года. Маха, у которой уже проступал жемчужный головной убор, который она гордо носила в своем женском облике, рассматривала череп мелкого животного при свече, которую сама натопила из жирка мертвых младенцев. (Маха всегда тянулась к искусствам и ремеслам, и остальные две сестры завидовали ее талантам.)
– Не понимаю, зачем душа – в человечине, а не в человеке.
– И на вкус ветчина, по-моему, – сказала Немайн. Светящиеся красным кусочки души брызгали у нее изо рта, когда она говорила. – Маха, ты помнишь ветчину? Нам она нравится?
Бабд пожевала свой кусок мяса и вытерла когти о нагрудное оперение.
– Ветчина – это новое, по-моему, – ответила она. – Как сотовые телефоны.
– Ветчина не новое, – сказала Маха. – Это копченая свинина.
– Нет! – потрясенно ответила Бабд.
– Да, – сказала Маха.
– Не человечина? Тогда как тут может быть душа?
– Спасибо, – сказала Маха. – Именно это я и пыталась сказать.
– Я решила, что нам ветчина нравится, – сказала Немайн.
– Тут что-то не так, – промолвила Маха. – Не должно быть настолько легко.
– Легко? – взвилась Бабд. – Легко? Да чтобы дойти до этого, ушли сотни… нет – тысячи лет. Сколько тысяч лет, Немайн? – Бабд посмотрела на ядовитую сестру.
– Много, – ответила Немайн.
– Много, – сказала Бабд. – Много тысяч лет. Куда уж легче.
– Души к нам приходят сами, без тел, без душекрадов, – это как-то слишком легко.
– Мне нравится, – сказала Немайн.
Минуту все молчали. Немайн покусывала тлеющую душу, Бабд прихорашивалась, а Маха изучала череп зверюшки, вертя его в когтях туда и сюда.
– Мне кажется, это сурок, – сказала она.
– Ты не можешь отличить ветчину от сурка? – спросила Немайн.
– Фиг знает, – сказала Маха.
– Я не помню сурков, – промолвила Немайн.
Бабд тяжело вздохнула:
– Все идет так хорошо. Вот вы когда-нибудь вообще задумываетесь: когда мы все окажемся Сверху и Тьма будет править всем – ну, типа, что дальше?
– Ты это в каком смысле – “что дальше”? – осведомилась Маха. – Мы будем властвовать над всеми душами и карать смертью как захотим, пока не поглотим весь свет человеческий.
– Ну да, это я знаю, – сказала Бабд. – Но потом-то что? В смысле… ну, властвовать и все такое – это, конечно, очень мило, но что – где-нибудь всегда будет Оркус? Фыркать и рычать?
Маха отложила череп и выпрямилась на обугленной балке:
– Это еще что за базары?
Немайн улыбнулась – зубы ее были идеально ров-ны, лишь клыки длинноваты:
– Она все сохнет по этому своему тощенькому душекраду с сабелькой.
– По Новому Мясу? – Маха не могла поверить своим ушам – те стали видны лишь несколько дней назад, когда прямо в лапы Морриган забрела первая из “дармовых душ”, так что слух Махи уже давненько ничего не возмущало. – Тебе нравится Новое Мясо?
– “Нравится” – это немножко сильное слово, – ответила Бабд. – Мне просто думается, что он интересный.
– Интересный – в смысле, тебе хотелось бы разложить его кишки в грязи интересным узором? – уточнила Маха.
– Вообще-то нет – это ты у нас талант.
Маха посмотрела на Немайн – та ухмыльнулась и пожала плечами.
– А не грохнуть ли нам Оркуса, сразу как восстанет Тьма? – предложила Немайн.
– Я уже немного утомилась от его проповедей, а если не явится Люминатус, Оркус станет совсем невозможный. – Маха пожала плечами, сдаваясь. – Ну да, а чего нет?
Император
Император Сан-Франциско был озабочен. В городе что-то ощутимо испортилось, однако его величество толком не знал, что делать. Ему не хотелось недолжным манером полошить людей, но он и не желал, чтобы те оказались не готовы к опасности, которая им, вероятно, грозит. Император верил: справедливый и милостивый правитель не станет пускать в ход страх, дабы манипулировать подданными, – а пока он не отыщет надежного доказательства, что угроза подлинна, звать к оружию преступно.
– Иногда, – излагал он Лазарю, своему неколебимому золотистому ретриверу, – человек должен собрать в кулак все свое мужество и просто сидеть тихо. Сколько рода человеческого перепорчено из-за того, что движение путали с прогрессом, друг мой? Сколько?
И все равно – Император видел разное. Странное разное. Однажды глубокой ночью в Китайском квартале по улочкам вился дракон, сотканный из ту-мана. А еще раз, очень ранним утром, у пекарни “Бодин” на площадь Гирарделли из ливнестока выползло что-то похожее на голую женщину, измазанную моторным маслом, схватило из мусорной урны картонный стаканчик, где еще плескался латте, и нырнуло обратно в канализацию, едва из-за угла вывернул полицейский на велосипеде. Император твердо знал: он такое видит потому, что чувствительнее многих, потому что живет на улице и способен ощутить мельчайшие оттенки перемен. А кроме того, потому что совершенно, бесповоротно, до лая на луну ебанут. Однако все это не освобождает от ответственности за подданных, да и легче ему не становится: природа того, что он видел, крайне его тревожила.
Особенно Императору не давала покоя белочка в фижмах, но он не мог сказать наверняка почему. Белочки ему нравились – вообще-то он часто водил свою армию в парк Золотые Ворота за ними гоняться, – однако прямоходящая белочка в розовом бальном – платье XVIII века, что копалась в мусорном баке за “Империей Эмпанад”, – ну… это несколько обескуражи-вало. Император был уверен, что Фуфел, спавший, свернувшись калачиком, в огромном кармане царственного пальто, с ним бы согласился. (В душе крысятник, Фуфел имел менее чем просвещенное мнение насчет – уживаемости с любыми грызунами, и уж подавно – с грызунами, разодетыми ко двору Людовика XVI.)