У ручья было тихо, слышался только шелест листвы, словно кто-то сминал и расправлял рулон упаковочной пленки. Я ощущала жар, гудение во всем теле – так гудит кружка, когда в нее наливают горячий шоколадный напиток «Майло». Я вытащила из рюкзака лапшу и стала есть. Однажды во дворе нашего дома мама сфотографировала нас с Эстер в купальниках. Эстер смотрела не в объектив, а на что-то за маминой спиной. А я вовсю улыбалась, так широко, что на снимке моя улыбка больше походила на гримасу боли. Мы стояли вполоборота друг к другу, мокрые волосы липли к головам. У Эстер ноги и руки длинные и тонкие, у меня – пухленькие. Вспоминая эту фотографию, я почти чувствовала ее близость. Потом перед глазами возникло ухо Эстер: внутри извилистый выступ – очертания другого уха, поменьше и посветлее. Бывало, когда мы лежали на полу, задрав вверх ноги, и Эстер вдруг зачем-то отворачивалась от меня, я дула ей в ухо. Как же она хохотала!
Неожиданно я осознала, что сижу у ручья уже довольно долго. Который час? Я кинулась к берегу. Если бежать вдоль ручья, так будет быстрее. Спина под ранцем вспотела. Я оглянулась на наш пень, все еще надеясь, что из-за него вдруг появится Эстер. Никого. Я вскарабкалась на крутой берег. Справа от меня с шумом вспорхнула птица, словно кто-то швырнул на землю толстую стопку газет. Чувствуя, как по спине струится пот, я на пределе сил мчалась сквозь заросли. Знала, что безнадежно опоздала.
Войдя во двор через боковую калитку, я сразу поняла, что мне влетит. Мама сидела на ступеньке у двери и курила. А она ведь бросила курить, когда я пошла в начальную школу. Мама неотрывно смотрела на наш батут, давно провисший и ржавеющий без дела на пыльной площадке посреди двора. Фли, дергая хвостом, сидел на ступеньке у двери надворной прачечной. За спиной у мамы, с телефонной трубкой у уха, появился дядя Питер; за ним с шумом захлопнулась дверь с проволочной сеткой. Мама подняла голову и увидела меня. Она вскочила на ноги, отшвырнула сигарету – та упала на бетонную дорожку двора. Дядя Питер сказал что-то в телефон и дал отбой.
Мама кинулась ко мне, дядя Питер – за ней.
– Вероника Элизабет, где ты шляешься, черт возьми?
– Эв, она нашлась, – сказал дядя Питер.
Он взял ее за плечо, возможно хотел успокоить, но мама ринулась ко мне и так крепко меня обняла, что мы обе повалились на сухую траву сбоку от дорожки.
– Я просто пошла прогуляться, – ответила я.
– Чтоб больше такого не было! – сердито воскликнула мама. – Мы же договорились: ты будешь сидеть дома.
Мы обе стояли на коленях, и она держала меня за плечи.
Мама уткнулась лицом в мою футболку.
– Все в порядке, Эв, – снова произнес дядя Питер. – Она нашлась.
Он опустился на корточки, положил руку мне на голову, а другую – на мамино плечо.
– Все хорошо, Эв. Она цела и невредима. – Вскинув рыжие брови, дядя улыбнулся мне через мамино плечо. Я знала, что он не позволит ей наказать меня слишком строго.
– Доброе утро, золотко. – Мама взъерошила мне волосы, поставила на стол передо мной пакет молока. Воскресное утро, наша кухня.
Мини-подушечки со звоном ударились о дно миски. Я залила их молоком, наблюдая, как бледные мешочки всплывают на поверхность. Потом стала топить их ложкой, чтобы они пропитались молоком и осели на дно. Фли петлял между ножек стула, словно мохнатый акуленок. Я нагнулась, чтобы приласкать его, но он, выгнув рыжую спину, увильнул от меня. Моя ладонь коснулась лишь взбаламученного воздуха.
– Ты ведь знаешь, что я люблю тебя больше, чем печенье, да? – Мама со слезами на глазах смотрела на меня с противоположной стороны стола.
– Прости меня за вчерашнее, – сказала я.
Крем из подушечки прилип к коренному зубу. Крем со вкусом ежевики, как написано на упаковке. Но ежевику я никогда не пробовала, так что судить не могу.
– Я уже не сержусь, Ква-Ква. – Мама налила себе в чай молоко.
– Сегодня я опять пойду с тобой на работу? – Мне вовсе не хотелось снова целый день сидеть на той скамейке, но я решила, что это наказание заслужила.
– Нет. Утром позвонил дядя Питер. Он взял несколько отгулов. Спросил, не хочешь ли ты поехать с ним и кузенами в бассейн.
– Здорово. А тетя Шелли тоже там будет?
– Нет, она пока дома у Эстер. Но если и будет, что ж в этом такого? Она нам родня, Ква-Ква. Но сегодня ты должна вести себя хорошо.
– Обещаю. – Я запихнула оставшиеся подушечки в рот, пока они совсем не размякли.
Мама улыбнулась мне. И тут я решила снова попытать счастья; с последнего раза прошло уже много времени.
– Мам, а кто мой папа?
Это было рискованно. Ведь вчера я сильно проштрафилась. Но, возможно, в этот раз ее защита даст сбой.
– Ква-Ква, – вздохнула мама, – я уже говорила. Он никто. Не думай о нем. Он не достоин твоего внимания.
Она поднялась из-за стола и отошла к раковине. Разговор был окончен.
Мама высадила меня у дома дяди Питера. Сказала, что после работы заберет меня из бассейна, чтобы ему не пришлось делать крюк. Я сидела в гостиной на диване с обивкой из коричневого вельвета. Сборы заняли довольно много времени. Мама уже часа два была на работе, а мы только выехали. Все разместились в большом зеленом фургоне. Дядя Питер разрешил мне сесть впереди.
Пристегиваясь, я слышала, как на задних сиденьях недовольно ворчат мои кузены – те, что постарше.
Дядя Питер подмигнул мне.
– Мой босс не любит, когда я беру отгулы. Но ничего, переживет.
Я промолчала, и он добавил:
– Напугала ты вчера свою маму.
Я кивнула.
– Что-то тихая ты сегодня, а? – заметил он. – Прямо на себя не похожа!
Дядя Питер принялся меня щекотать. Я старалась сохранять невозмутимость, но он знал, где у меня щекотное место на левом боку, и я, как ни пыталась сдержаться, все равно расхохоталась.
– Вот так-то лучше, – с улыбкой сказал дядя Питер.
Вслед за старшими кузенами я вошла в приземистое здание, в котором размещалось еще и кафе при бассейне. Жена пожилого инструктора по плаванию взяла у меня двухдолларовую монету и жестом велела идти через турникет. Я пыталась вспомнить, когда я приходила в бассейн без Эстер. Так и не вспомнила. Дядя Питер расположился на дальней стороне, под деревьями. Он встряхнул полотенце и замер, наблюдая, как оно опускается на траву. Мои кузены, расстилая полотенца вокруг него, опять о чем-то пререкались друг с другом. Я соскользнула с бортика в воду и поплыла на середину бассейна: для младших кузенов там было слишком глубоко, а старшие туда не заплывали, предпочитая купаться в самой глубокой зоне.
Я стала плавать, как дельфин: держа ноги вместе, старалась волнообразно поднимать и опускать их в воде. У Эстер это всегда получалось лучше, чем у меня. Через какое-то время я разомкнула ноги и нырнула до дна бассейна, а потом резко вынырнула, чувствуя, как воздух из легких со свистом выходит через нос. С Льюисом мы вместе в бассейне никогда не были. Как-то раз он пришел ко мне домой, и мы втроем – он, я и Эстер – играли в «Уно»[17]. Как ни странно, его присутствие в моей комнате взволновало меня меньше, чем я ожидала. Я думала, у нас не складываются более тесные отношения именно потому, что мы испытываем друг к другу сильные чувства; это примерно как стоять близко к костру – хочется отойти подальше. Но когда он был рядом, я начинала сомневаться, что между нами существует уникальная, нерушимая связь, хотя в другое время была уверена в этом на сто процентов. В тот день он заявил, что мы играем в «Уно» не по правилам, а меня обвинил в жульничестве. На следующий день я дулась на него всю большую перемену. Нет, Льюис не попросил прощения; он был не такой. Но, заметив, что я молчу, попытался меня разговорить. И я поняла, что он сожалеет о случившемся.
Я продолжала резвиться в бассейне: опускалась на дно, взлетала вверх, как пробка. Мне было жаль, что Эстер и Льюис не видят, как я ныряю. Я вспомнила, что положение ламы в стаде может в любой момент измениться. Они постоянно перемещались по иерархической лестнице вверх-вниз, устраивая между собой стычки. Иногда меня терзало беспокойство: Льюис умел рассмешить Эстер так, что она хохотала до упаду. Ему нравилось отпускать шуточки на мой счет, а я принимала это за знак его особого расположения ко мне, за подтверждение нашей взаимной привязанности. Порой мне бывало обидно, что Эстер смеется с ним надо мной, но я проявляла великодушие, ведь это Льюис подтрунивал, а не кто-то другой. Я была уверена, что влюблена в него. Когда он был рядом, во мне словно колокольчики звенели. Вернее, такое чувство у меня возникало в присутствии их обоих – и Льюиса, и Эстер. Но ведь Льюис был мальчик. И я решила: пусть насмехается, я не буду реагировать. Я выше этого.
Дядя Питер позвал меня обедать. Он был в мешковатых шортах, и я обратила внимание, что его ноги выше колен совсем незагорелые – молочно-белые. Я жевала бутерброд с сыром и пастой «Веджемайт»[18], а с меня на коврик капала вода. Доев, я тут же снова прыгнула в бассейн.
Стоило уйти с головой под воду, все звуки вокруг – визг детей, объявления по громкой связи о том, что нельзя бегать по краю бассейна, – мгновенно стихали. Мне это ужасно нравилось. И под водой не ощущался запах хлорки. Я знала, что у крокодилов две пары век: внутренние веки они закрывали, когда погружались на глубину, чтобы вода не заливалась в глаза. Может, и у меня в ноздрях имелся такой затвор? Тонкая перегородка, не позволявшая воде проникнуть в нос? Я оттолкнулась от выложенного плиткой дна, всплыла и легла на спину, закрыв глаза от яркого солнечного света; уши были под водой.
Дядя Питер помахал мне с края бассейна.
– Ронни, сейчас приедет твоя мама! – крикнул он, подбоченившись, другой рукой он поглаживал свою козлиную бородку.