Из черной пластиковой вентиляционной решетки на приборной доске дул тепловатый воздух.
Смити выезжал на автостраду. Сара повернула голову, проверяя, нет ли на дороге других машин.
– На основании одной только туфли мы никогда не добьемся обвинительного приговора, – сказала она, стремясь выветрить из головы мысли, не дававшие ей покоя с той самой минуты, как она проснулась в четыре часа утра. – Ни один суд не признает его виновным, если тело не будет найдено.
– Из-за этого дела на Кинуака будут давить со всех сторон, – ответил Смити. – Сегодня выйдут статьи в газетах.
Словно в подтверждение его мысли, Сара заметила команду телерепортеров у школы. Блондинка говорила что-то в микрофон, оператор снимал центральные ворота школы. Прибыли журналисты из Сиднея. Соперничество со СМИ – заведомо провальный бизнес. За нераскрытые преступления полицейских наказывали, за удачи – награждали молчанием.
Сара представила, как ее начальник сидит в своем кабинете за столом, на котором разложены газеты.
– Казалось бы, народ должно тошнить от этих ужасов, – произнесла она.
– Это заразительно, ты не находишь? – спросил Смити, не отрывая глаз от дороги.
– Что?
– Пропавшие маленькие девочки. Какой-нибудь гнусный подонок сидит в своей гостиной, рассматривает их фото, положив газету на колени, и втемяшивает себе в голову, что он вправе похищать детей. Если б газеты не мешали нам делать свое дело, такое дерьмо никогда бы не случилось.
Сара знала, что Смити отслеживает газетные сообщения. Благодаря ему, ей самой этого делать не приходилось.
– Ты так думаешь? – хмыкнула она.
– Да нет, пожалуй. Гнусные подонки всегда были, есть и будут. Но ведь он ее отец. А газетчики оказывают нам медвежью услугу. Лишь разжигают нездоровый интерес.
– Мы пока не можем утверждать, что Стивен виновен в исчезновении девочки.
Смити шумно выдохнул через нос. Точно так делала Амира, когда Сара выбирала скучный фильм.
Сара и Смити подъехали к школе, где их встречала директриса. Первой им предстояло опросить ее. Накануне они беседовали с ней по телефону. Теперь она должна была ответить на те же самые вопросы под протокол.
– Что вы можете сказать о Веронике Томпсон? – спросила Сара после того, как они поговорили об Эстер, которая, по словам директрисы, была «девочка хорошая, разве что немного необузданная».
– Тоже хорошая девочка. Немного упрямая, любит все делать по-своему. Лучшая подруга Эстер. Она живет с матерью, Эвелин Томпсон.
– Кто отец Вероники? – В ее школьном досье в графе «Отец» стоял прочерк.
– Никто не знает. Эвелин неожиданно уехала из города, никому ничего не сказав, а когда вернулась, Ронни уже был год. Ее все всегда зовут Ронни. Даже я, признаться, так ее зову.
Она помолчала. Сара видела, что директриса раздумывает, почему она употребила слово «признаться». Беседа с полицейским немного напоминает разговор по телефону, когда на линии возникает эффект эха и ты слышишь собственный голос, только более гулкий и непривычный.
– Эвелин сейчас с кем-то встречается? – осведомилась Сара.
– Нет. Если б встречалась, мы бы знали. – Заметив, что Сара удивленно вскинула брови, директриса объяснила: – Город у нас маленький.
– Вам есть еще что добавить? – спросила Сара.
Директриса покачала головой.
Вероника Томпсон оказалась пухленькой полнощекой девочкой с агрессивно рыжими волосами, которые пушились вокруг ее лица, несмотря на все попытки собрать их в аккуратный «конский» хвостик. Ее мать, стройная женщина, пришла в школу в джинсах и распахнутой фланелевой мужской рубашке поверх тонкой белой футболки. Волосы у нее были такие же, как у дочери, только менее насыщенного цвета. Жилистая, как конькобежка, она тем не менее производила впечатление миниатюрного хрупкого создания. Опустив подбородок, она рыскала взглядом по комнате в поисках угрозы. Сара была уверена, что при ином освещении ее глаза имели бы другой цвет. У первой возлюбленной Сары были такие же глаза. Она мысленно поморщилась. Не самое подходящее время облизываться на мать девочки, у которой берешь показания. Сара снова сосредоточилась на стоящей перед ней задаче. Опрос они проводили в кабинете миссис Уорселл – в одном из немногих помещений в школе, оборудованных кондиционерами, которые распространяли аромат терпких леденцов, какие обычно продают в круглых жестяных баночках в аптеках. Беседуя с Вероникой, Сара восстановила череду событий пятницы. Порой она умышленно путалась, и девочка поправляла ее в нужных местах. Показания Вероники согласовывались с тем, что она сообщила Маку, и с тем, что они узнали от директрисы.
Во время разговора Сара думала о других детях, с которыми ей приходилось беседовать в других школах. В ее бытность сотрудником отдела по защите прав детей она часто первоначальный опрос проводила прямо в классе. Чтобы преступник не догадался, что с ребенком беседовали. «Никому, кроме мамы, не надо говорить, что сегодня тебя расспрашивали полицейские. Тебе ничто не угрожает. Ты такая хорошая девочка. Такой хороший мальчик. Такая храбрая. Такой храбрый». Ее особенно поразил один мальчик, повзрослевший раньше времени. Он так серьезно кивнул, молча согласившись хранить еще один секрет. Мама мальчика, побелевшая от напряжения, сидела в углу комнаты в притворно небрежной позе, а у самой по лицу струились беззвучные слезы. Мать Вероники Томпсон тоже внимательно наблюдала за дочерью. Это и заставило Сару вспомнить те другие беседы с детьми. Эвелин Томпсон держалась так, будто против них давали показания в суде. Но сомневаться не приходилось: мать она была хорошая. Ее дочь абсолютно спокойно и непринужденно отвечала на вопросы взрослых. И это само по себе говорило о многом.
По окончании беседы Эвелин сказала дочери:
– Ква-Ква, подожди меня за дверью. Я задержусь буквально на минутку.
Сара видела, что Вероника хотела выразить недовольство, но Эвелин усмирила ее взглядом. Взгляд был не сердитый, не суровый, но девочка, понурившись, молча вышла из кабинета директора.
Эвелин повернулась к Саре. Глаза ее теперь имели ореховый оттенок в золотистую крапинку. На взволнованном лице – ни следа косметики; нос и щеки усыпали веснушки. Она была на целую голову ниже Сары.
– Прошу вас, постарайтесь найти Эстер. Ронни жить без нее не может.
– Мы делаем все, что в наших силах, – заверила ее Сара. В воздухе витал слабый запах талька.
– Надеюсь, – промолвила Эвелин, глядя Саре в лицо.
Сара посмотрела на Смити. Тот тихонько сидел в углу, пытаясь спрятать в усах натянутую улыбку. На него никто не обращал внимания.
– Что вы думаете по поводу того, что она сказала о Стивене Бьянки? О том, что он заходил в раздевалку? – осведомилась Сара.
– Ронни любит отца Эстер. Наверно, потому что растет без отца, бедняжка. – Словно почувствовав, что ляпнула лишнего, Эвелин добавила: – Вряд ли она поняла, как это прозвучало.
– Стивен Бьянки никогда вас не настораживал? – спросила Сара.
– Я ко многим отношусь настороженно, когда дело касается моего ребенка. Но ему я позволяла отвозить Ронни в бассейн, потому что он ей нравится и я ему доверяю. Это правда.
Разумеется, Эвелин еще не знала, что Стивен Бьянки задержан. Сара старалась сохранять в тайне его арест, пока это было возможно.
Когда Сара с Эвелин вышли из кабинета директора, где работал кондиционер, обеих мгновенно сдавила жара, удушающая, липкая, как змея, обвивающаяся вокруг своей жертвы. На веранду падали лучи палящего солнца, и Сара была рада, что солнечный ожог на руке прикрывает длинный рукав рубашки.
– Спасибо, что пришли, – поблагодарила она, кивнув Эвелин. Та пыталась пригладить непослушные волосы дочери.
В кабинете директора школы по-прежнему ощущался запах талька. Сара записала в блокноте показания Вероники Томпсон о Стивене Бьянки и рядом начертила треугольник. Сержант-инструктор в полицейской академии всегда напоминал о важности вести диалог с самим собой в письменной форме. «Способность делать записи для себя, складировать информацию вне пределов своего тела – это то, что отличает нас от животных. В этом и есть наше главное отличие от обезьян, чтоб им пусто было». А треугольники Сара использовала в качестве пометок, потому что они сразу бросались в глаза, когда она листала свой блокнот. А еще потому, что они навевали мысли о заговорах, о трудных для понимания вещах, которые не лежали на поверхности.
Неосознанно Сара достала из кармана мобильный телефон и уставилась на маленький зеленый экран. Чувствуя в руке его тяжесть, она снова подумала о том, чтобы удалить номер Амиры. По большому счету, это был бы исключительно символический акт, поскольку телефон Амиры впечатался в ее память, но, может быть, удалив его, она бы перенастроилась, освободила тот уголок сознания, где роились мысли об Амире, заставляя грустить об их расставании.
После того, как Сара поговорила в школе со всеми, с кем хотела, – с девочками и учителями, общавшимися с Эстер в последние минуты перед ее уходом из школы, с мальчиком, который, по их словам, сидел с ней на большой перемене, – она просмотрела свои записи. «Позвонить Констанции Бьянки и сообщить ей о последних результатах расследования». В общем-то, делать об этом пометку было необязательно, но теперь Сара с удовлетворением подумала: хорошо, что не поленилась. Она гордилась тем, что не забывала держать семьи жертв в курсе дела. В данном случае это было тем более важно, потому что муж Констанции находился под стражей. Обстоятельства постоянно напоминали Саре, что нужно записывать все до мельчайших подробностей. Если она не записывала, думая, что уж такую важную информацию никак не забудет, тогда-то обычно дела и шли наперекосяк. Прямо в машине Сара набрала номер домашнего телефона Бьянки. Трубку сняли после первого же гудка.
– Здравствуйте, миссис Бьянки. Это сержант Сара Майклс.
– Есть новости?