– Почему вы так считаете?
– Я не пытаюсь задеть чьи-либо нежные чувства, – он остановил взгляд на грудях Сары, – видимо, в его представлении именно там находились ее «нежные чувства». – Просто другого определения он не заслуживает. Спросите кого угодно. Смазливый говнюк.
– Что вам известно о наркотиках, которые мы обнаружили в воде у дамбы на окраине города?
Сара внимательно наблюдала за его реакцией. В лице Клинта что-то мелькнуло, и затем его черты сложились в неестественно невозмутимое выражение, отметила она.
Пожав плечами, Клинт улыбнулся.
Сара спросила о его прежней судимости – пятнадцатилетней давности.
– Послушай, лапочка, не там ты роешь. Для меня все это давно в прошлом. Я теперь балдею только от жизни.
Он подмигнул Саре. Его взгляд пополз вниз по ее фигуре и остановился на бедрах – очевидно, Клинт пытался пополнить багаж своих эротических впечатлений. Сара едва сдержалась, чтобы не закатить глаза. «Это еще кто из нас не там роет», – подумала она.
– Ну, как все прошло? – полюбопытствовал Смити после ухода Кеннарда.
– Мне бы очень хотелось добыть улики против Клинта Кеннарда и установить его причастность к наркоторговле, – сказала Сара.
– Думаешь, он имеет отношение к исчезновению дочери Бьянки? – спросил Смити. Оба вспомнили, но промолчали о том, что Стивен был задержан в Роудсе лишь благодаря провокации Смити.
Сара положила локти на стол и уронила голову в ладони.
– Пока нет вещественных доказательств, спекуляции на эту тему бессмысленны, – произнесла она в стол, закрыв глаза.
– Бессмысленны, но увлекательны, да?
Она рассмеялась. Смити напоминал ей отца. Неиссякаемый источник энергии.
– Завтра будет новый день, босс. Разберемся.
Она надеялась, что Смити прав. Этим он тоже напоминал ей отца: всегда настаивал, что время на их стороне. За минувшим днем всегда наступает новый, и в расследовании всегда открывается что-то новое. Сара остро ощущала, что их время в Дертоне истекает.
Мы
Декабрь 2001 года
У одного из нас отец любил за ужином читать газету – раскладывал ее на столе, подтыкая под край тарелки с мясом и овощами, и читал во время еды, периодически беря в руки и переворачивая страницы. (Хотя из книг и фильмов, которые мы читали и смотрели, нам было известно, что газеты обычно просматривают за завтраком.) В ту пятницу вечером за ужином отец рассказал, что в одном из соседних городов какой-то мужчина провалился в зернохранилище: оборвался страховочный трос. Подробности трагедии в статье не излагались; просто говорилось, что он утонул в зерне, которое обрушилось ему на голову огромными волнами. Отец объяснил, что зерно засосало беднягу, а рядом не оказалось никого, кто смог бы его вытащить. Этот человек был не из местных, не являлся отцом кого-либо из наших знакомых.
– Давление массы зерна, надо думать, было безмерно велико, – сказал отец, не отрывая глаз от газеты.
Когда читаешь утром о каком-то несчастном случае, кажется, что еще возможно что-то исправить, предотвратить. Но к вечеру уже возникает ощущение, что изменить ничего нельзя. Оставалось только есть десерт – натуральный йогурт с бананом или, если мама ходила в магазин, карамельный пудинг в стаканчике, с которого надо снять фольгу, – и благодарить бога, что на сей раз беды и несчастья обошли стороной нас и наших близких.
А в воскресных газетах – вот это да! – упомянули наш город. Кто-то поговорил с кем-то из нас и узнал, что Дертон мы называем Грязным городом. И один из заголовков гласил: «Исчезновение в Грязном городе». Вот и мы прославились.
Правда, тогда мы все еще думали, что Эстер вернется домой. Прошло ведь всего два дня. Ее еще могли найти. Вероятно, обгоревшая на солнце, изнывая от голода и жажды, она плелась по одной из бесконечно длинных пыльных дорог за пределами нашего города.
В понедельник мы снова пошли в школу. Это был наш первый учебный день после исчезновения Эстер. Когда мы бежали, ранцы подпрыгивали у нас на спинах, а широкополые шляпы слетали с голов, отчего их тесемки, завязанные под подбородками, натягивались и врезались в шеи. Мы ходили по школе, иногда группами, иногда по одному. Обедали, писали в тетрадках друг другу записки, смеялись. Говорили об Эстер, потому что о ней говорили на собрании в школе. Потому что ее имя не сходило с языков наших родителей. Мы пока еще не понимали, что Эстер уже не вернется.
Ронни
3 декабря 2001 года, понедельник
В понедельник утром мама довела меня до ворот школы. Последний раз такое было, когда я только-только пошла в детский сад. Тогда она водила меня за ручку всю первую неделю. В Дертоне имелась только одна школа, где учились и малыши, и старшеклассники. На уроки сюда приходили каждый день все дети города, за исключением тех, кто учился в Роудсе, – потому что они были либо слишком тупы, либо слишком непослушны, либо слишком умны.
У самых ворот мама, недовольно цокая языком, большим пальцем что-то вытерла у меня на лице. Должно быть, на подбородке остались следы клубничного джема, который я ела на завтрак. Чистой рукой она погладила меня по голове.
– Я люблю тебя, Ронни, – мама обняла меня на прощание и пошла прочь.
– Мама! – окликнула я.
Встревоженная, она обернулась. Я хотела спросить, где, по ее мнению, сейчас Эстер, но знала, что от этого мама снова расстроится.
– А ты знаешь, что у ламы очень короткий язык и его нельзя высунуть больше, чем на тринадцать миллиметров? Поэтому она не может сделать вот так. – Я как можно дальше вытянула язык.
– Будь умницей, Ронни, – только и сказала в ответ мама.
Я бродила по школьному двору, высматривая Эстер, и мне постоянно казалось, что краем глаза я ее видела. Но только я собиралась кинуться к ней, как понимала, что опять обозналась. Значит, сегодня на большой перемене мы с Льюисом будем вдвоем. При этой мысли меня охватило волнение. Я огляделась – площадка для школьного гандбола, фонтанчики, футбольное поле, – но Льюиса нигде не заметила. А он всегда, всегда приходил рано: мы все трое рано приходили.
Я вернулась на наше обычное место. Льюис пока еще не объявился, и я решила больше никуда не ходить. Одетые в форму школьники влетали в ворота и рассыпались по двору, словно стеклянные шарики по столу. Я села по-турецки и опустила подбородок в ладонь. Думала, что ребята, может быть, захотят поговорить со мной об Эстер, ведь я как-никак ее лучшая подруга. Это что-то да значило. Ждала, ждала, но ни один из «шариков» так и не подкатился ко мне.
Я вытащила из рюкзака свой контейнер с обедом, взяла из него упаковку печенья «Данкарус», которую положила мне мама. Обычно она покупала продукты марки «Блэк энд Голд», но знала, что «Данкарус» я очень люблю.
В моем ранце лежала книга, которую Эстер дала мне почитать пару недель назад. Это была книжка о лошадях, и я принесла ее в школу, чтобы показать Льюису. Надеялась, что вместе мы сумеем расшифровать ключ к разгадке, который в ней содержался. На обложке над фото вороной лошади стояло заглавие «Свободные и независимые», напечатанное жирным фиолетовым шрифтом. Книжка была библиотечная, и, если я не верну ее, никто не догадается, что она у меня. У Эстер, когда она найдется, возникнут неприятности: ей больше не разрешат брать книги в библиотеке. Эстер всегда возвращала библиотечные книжки. И мне казалось, что, раз я сижу здесь и держу эту книгу, значит, с Эстер ничего плохого не случилось.
Едва я облизала с пальцев остатки густого шоколадно-орехового соуса, прозвенел звонок. Из динамиков, развешанных вокруг двора, прозвучало трескучее объявление о том, что сейчас состоится собрание. Мне оставалось только дождаться, когда миссис Родригес выведет во двор наш класс.
Это был последний год, когда весь мой класс сидел на собрании. Ученики семи-десяти лет приносили стулья из классов. Школьники одиннадцати-двенадцати лет стояли сразу за ними, причем не по стойке смирно, а расхлябанно, наваливаясь друг на друга. В белых поло и синих брюках они выглядели почти как взрослые. На мне было форменное платье младшеклассницы в сине-белую клетку на голубом фоне. Мятое: мама не успела погладить. Высадив меня у школы, она даже не обратила внимания, что на мне ободранные кроссовки, хотя обычно строго следила, чтобы я была одета по форме. Когда она крепко стиснула меня в объятиях, мне стало стыдно, что я заставила ее так переволноваться в субботу.
У миссис Родригес, несмотря на ее экзотическую фамилию, было бледное одутловатое лицо, с которого не сходило удивленное выражение, будто она только что услышала нечто поразительное. Сейчас ее щеки раскраснелись и блестели от пота. Ребят из нашего класса она, как обычно, усадила слева от огромного фигового дерева. Ученики помладше сели перед нами. Некоторые с выражением скуки на лицах сосали пальцы. Другие, держа свои туфли за носы, колотили ими по земле. Двор заполнялся учениками, а Льюиса все не было.
Миссис Уорселл встала перед учащимися, готовясь обратиться к нам с речью. Льюис появился, когда исполнялся государственный гимн. Он подбежал туда, где расположился наш класс, но сел на два ряда впереди меня – слишком далеко, чтобы мы с ним могли перешептываться. Возможно, он меня не увидел.
Волна возбуждения прокатилась по рядам сидящих. Старшеклассники сзади зашушукались. Рядом с миссис Уорселл, говорившей в микрофон, стояли два человека. Оба в пиджаках, несмотря на жару. Я узнала в них полицейских, которые в субботу опрашивали учеников в кабинете миссис Уорселл.
– Что происходит? – шепотом спросил у меня мой сосед.
Казалось, полшколы перешептывалось. Директор Уорселл подняла руку, призывая всех к тишине.
– Сейчас перед вами выступят следователи. – Ее взгляд подразумевал: если мы не умолкнем, нам не поздоровится.
Все притихли. Никто не стучал, не вертелся. Вся школа затаилась в ожидании: что сейчас будет? К микрофону подошел полицейский. Обращаясь к нам, он смотрел не на нас, а куда-то в сторону, словно выступать перед школьниками ему было скучно и неловко. За все то время, что меня опрашивали в субботу, он не произнес ни слова. Теперь же громко и четко объявил, что полиция до сих пор ищет Эстер. Что они уже побеседовали со многими из нас, но если у кого-то есть дополнительная информация, мы должны поделиться ею с учителем. «Полиции нужна наша помощь, чтобы найти Эстер», – сказал он.