Седоватый мужчина снял одну перчатку и поправил на лице очки.
– Но более вероятно, что ее сбила машина. Большая машина, ехавшая на большой скорости. Точнее скажу после того, как мы сделаем рентген.
В своем блокноте Сара отметила, что, по мнению патологоанатома, наиболее вероятная причина смерти – черепно-мозговая травма. Но особенно Сару заинтересовали четыре коротких волоса, которые патологоанатом обнаружил на одежде Эстер и на черном полиэтилене. Она наблюдала, как их поместили в прозрачные пакетики. При искусственном освещении волосы имели яркий рыжий цвет.
Сара описала волосы в своем блокноте.
– Сколько времени уйдет на экспертизу этих волос? – спросила она.
– Анализ мы сделаем быстро, но, если в базе не найдется совпадений, вам от этого толку будет немного.
Патологоанатом бросил перчатки в урну и проводил Сару к выходу.
– К ней кто-нибудь прикасался? – первым делом спросил Стивен, когда Смити сообщил ему, что найдено тело его дочери. Они находились в помещении, отведенном для допросов в тюрьме, которая располагалась в часе езды от Дертона. Стивена уже уведомили, что сегодня его отпустят из КПЗ.
– Нет, признаков сексуального насилия не обнаружено, – ответил Смити.
Стивен опустил голову, ероша свои темные волосы.
Смити рассеянно потер шишку на носу. Из коридора донеслись крики, топот бегущих ног.
Плохо, конечно, что изначально они подозревали Стивена, но Сара не корила себя. И не собиралась извиняться за то, что делала свою работу. Она старалась не думать о том, как ее действия отразились на Констанции Бьянки: несчастная женщина с готовностью поверила в худшее. И Стивену все равно придется ответить за нападение на сотрудника полиции, за что, собственно говоря, его и задержали. К сожалению, Эстер была мертва, ее тело обнаружили в Дертоне. Не исключено, что девочку убил кто-то из тех, кого она знала. Ее отец был исключен из списка подозреваемых, и Сара не могла избавиться от чувства, что гибель Эстер как-то связана с наркотиками: она не верила в случайные совпадения. Результаты патологоанатомической экспертизы на многое пролили бы свет, и Сара хотела получить их как можно скорее.
Льюис
4 декабря 2001 года, вторник
Во вторник утром, после напряженного разговора с женщиной-следователем, который состоялся накануне, Льюис с матерью всю дорогу до больницы ехали молча. Мама была без макияжа и выглядела утомленной. Стекла на окнах были опущены, потому что кондиционер перестал работать: пытаясь включить его, они услышали астматическое «кхе» и затем щелчки – щелк, щелк, щелк. Кондиционер сломался еще вчера, когда мама отправилась за Льюисом в Роудс, куда он добрался на попутной машине, чтобы повидать Ронни. Словно автомобиль подчинялся Клинту и хотел им досадить.
В больнице мама Льюиса сразу направилась к лифту. Льюис плелся за ней следом. Они прошли в конец коридора и остановились перед большой голубой дверью, вдвое шире стандартной; прямо над головой Льюиса в ней имелось маленькое стеклянное окошко. Мама Льюиса постучала по стеклу, и буквально через несколько секунд им открыла мама Ронни.
В палате он увидел две койки, но одна из них пустовала. Ронни с закрытыми глазами лежала на той, что ближе к окну. Вся правая сторона ее лица была скрыта под бинтами.
Льюису хотелось поговорить с Ронни и многое объяснить: сказать, что он передумал и передумал благодаря ей. Но вдруг Ронни откажется с ним разговаривать? Вдруг закричит на него или снова станет допытываться, что он делал у ручья? Казалось, живот его наполняла монтажная пена; однажды он видел, как Клинт такой пеной заделывал щели в стенках сарая. Тот напрыскал в щель пену, которая на глазах у Льюиса принялась набухать, выползая за края. Льюис думал, пена так и будет увеличиваться в объеме до бесконечности.
– Эвелин, по-моему, тебе надо выпить кофе. – Мама Льюиса взяла маму Ронни за плечо. – Я бы тоже с тобой сходила. А Льюис пока побудет здесь.
Мама Ронни сбросила ее руку, потом повернулась, глядя на дочь.
– Что ж, ладно, – согласилась она. Затем взяла свою сумку с бледно-зеленого винилового стула у койки и поцеловала Ронни в макушку. Та не открыла глаза.
– Мы недолго, – пообещала мама Льюиса.
По дороге в больницу Льюис только и думал о том, чтобы поговорить с Ронни наедине, но теперь, когда их оставляли вдвоем, ему хотелось броситься за мамой из палаты.
– Льюис, смотри не трогай тут ничего. – Мама Ронни окинула взглядом койку. – Сейчас она спит. Я принесла ей кое-что почитать, так что не скучай. – Она кивнула на стопку книг. В глаза ему бросился журнал с яркой желтой каемкой. На обложке была помещена фотография дряхлой-предряхлой старухи, которой одежду заменяли одеяла. – Может, почитаешь ей, когда она проснется?
Льюис кивнул, хотя он сомневался, что Ронни этого захочет, когда узнает его новости.
Обе мамы ушли, и Льюис опустился на виниловый стул. Какое-то время слышалось только ритмичное пиканье аппаратуры у койки Ронни. Он подумывал о том, чтобы разбудить ее: ему необходимо было поговорить с ней до возвращения мам.
Ронни зашевелилась, койка под ней заскрипела, и Льюис выпрямил спину.
– Привет, – произнес он, когда она открыла глаза и повернула голову в его сторону. – Прости. Это все я виноват, – выпалил Льюис, не дожидаясь, когда она скажет что-то или накричит на него.
– Льюис. – Он с трудом узнал ее сдавленный голос.
– Я пытался им рассказать. В полицию сходил. Очевидно, я там был… – Он отвел глаза. – …когда на тебя напала собака. Я знаю, ты, наверное, думала, что у меня самого не хватит смелости, и поэтому шла в полицию.
– Полицейские мне сказали, – просипела Ронни.
– Ронни, – начал Льюис, – я сказал им, клянусь. То есть я попытался, но, возможно, мне не поверили, а потом появился мой папа, и он ударил одного из полицейских, но это было потом, при маме Эсти, и… – Льюис посмотрел на Ронни: хотел убедиться, что она слушает. – А потом я понял, что видел не Эсти.
Ронни села в постели. Льюис ощутил резкий соленый запах – возможно, это был запах мочи.
– Но ведь вчера ты был абсолютно уверен, что видел именно ее, – произнесла Ронни.
– Я думал, что это была Эсти, но я ошибся. Кэмпбелл Резерфорд видел ее лицо, и он уверен, что это была не она. – Убежденность Кэмпбелла передалась и ему.
Хмурясь, Ронни снова легла.
– А Кэмпбелл откуда может знать?
Льюис проглотил комок в горле.
– Он тоже там был. В тот день после школы мы вместе пошли к ручью. Я не хотел, чтобы у Кэмпбелла были неприятности, потому и не сказал ничего про него. – Льюис уперся ногами в больничный пол, застеленный линолеумом. – Прошу тебя. Ты должна мне поверить.
Ронни покачала головой.
Льюису казалось, будто на грудь ему положили что-то тяжелое. Он не мог вздохнуть.
– Ты можешь мне не верить, но, клянусь, это чистая правда. Девчонка, которую я видел, была не в школьной форме. Прости. Прости, что я не послушал тебя. Я такой дурак. Какой же я дурак!
Ронни молчала.
– Дело в том, что, по-моему, мне не нравятся девчонки. – Льюис смотрел на нее, пытаясь определить, поняла ли она, что он имеет в виду. Он чувствовал, как у него самого вытягивается лицо от того, что он произнес это вслух. – Потому я и побоялся сказать тебе про Кэмпбелла. Мы были вместе, и я испугался, понимаешь, да? Не хотел, чтобы отец узнал. Он убил бы меня. И это не пустые слова. Не так, как мы иногда говорим. Не так, как мама твоя говорит, когда злится на тебя. Правда убил бы.
Ронни снова села в постели, открывая и закрывая рот, как та золотая рыбка. Льюис подумал про Эсти, про то, какое освещение было в классе в тот день.
– Ты знаешь, что с собакой? – спросила Ронни после долгого молчания.
– Что?
– С той собакой, которая меня покусала. Мне никто не говорит. Что с ней?
Прежде чем Льюис сообразил, что ответить, в палату влетела медсестра.
– Молодой человек, – заявила она, увидев его, – прошу вас на выход.
Она выставила Льюиса в коридор и захлопнула тяжелую дверь, закрыв на окошке жалюзи.
Когда мама вернулась за Льюисом, медсестра все еще находилась в палате.
В машине по дороге домой мама, глядя прямо перед собой и обеими руками сжимая руль, произнесла:
– Прости, Льюис. Прости, что позволяла отцу жестоко обращаться с нами. Ты, наверно, считаешь меня ужасно слабым человеком.
Он вспомнил тот момент в машине на парковке супермаркета, когда его охватил гнев на маму. Тогда казалось, что все это очень важно.
– Прости, если была тебе плохой матерью. Прости, что слишком многого требую от тебя.
– Мы не делали ничего плохого, – ответил Льюис. – Клинт просто хотел, чтобы мы постоянно чувствовали себя виноватыми перед ним.
Мама вздрогнула, когда он назвал отца по имени, и даже, догадывался Льюис, порывалась его поправить. Но тут ему пришло в голову, что теперь они свободны. Могут уехать куда-нибудь, поселиться там, где никто им не скажет: «Когда отец приходит домой…»
– Отныне все будет по-другому, Льюис. Обещаю.
Мы
Некоторое время спустя
Если спросить нас, знали ли мы о Софи Кеннард в свое время, мы ответим, что знали. Точнее, знали или должны были знать наши родители. С нами никто это не обсуждал, но мы понимали: что-то тут неладно. Как-то на общегородском пикнике по случаю Дня Австралии, когда все увидели синяк на ключице Софи Кеннард, поскольку тональный крем, которым она его замазала, сошел вместе с потом, одна из наших мам отвела нас в сторону и сказала, чтобы мы, став взрослыми, всегда помнили: в любое время мы можем вернуться к ней домой, если возникнет такая необходимость. А у Софи Кеннард, в отличие от нас, в нашем городе не было родных.
Спустя годы, когда та или иная из нас, уже несколько месяцев живя в браке с человеком, за которого отец умолял ее не выходить замуж, прямо в ночной рубашке садилась за руль и приезжала домой к родителям, отец даже не пускал ее на порог. «Ты теперь мужняя жена, сама разбирайся», – заявлял он, пока мама спала. «Я-то тебе верю, но тысячи других не поверят», – говорил ее дядя, когда она с пеной у рта доказывала, что не жульничала, играя в «Балдердаш»