Такое, а не это.
Констанция сидела за столом в полицейском участке Дертона, и ей внезапно вспомнился один день в доме Шелли за несколько недель до трагедии. В секционное окно над кухонной раковиной Констанция смотрела на широкий двор. Эстер бегала на улице с детьми Шелли, все сжимали в липких руках большие персики. Маленькие оконца расчерчивали широкий буроватый газон на три квадрата. Кайли искупала Калеба в ванной Шелли и, завернув малыша в полотенце, пришла с ним в кухню. «Блин, забери его. Опять нагадил в ванне», – сказала она матери. Краем белого полотенца Шелли вытерла головку Калеба, распушив ему волосы. Малыш раскрыл в улыбке розовый влажный ротик, запрокинул голову, показывая складочки на подбородке и на шее. В кухню вбежала Эстер. Она хотела показать Шелли какую-то свою находку. У Констанции сердце защемило от ревности. Защемило и отпустило. В окно лился свет.
Шелли Томпсон завернула Эстер в пленку, вырыла для нее неглубокую могилу, закопала и промолчала об этом, когда Констанция рыдала у нее на плече. Разумом понять это было невозможно. У Констанции похолодели руки и ноги. Она знала: если бы сейчас увидела Шелли, руки бы ей пообрывала. Выцарапала бы ей глаза. Разодрала бы ноздри.
Растить ребенка радостно. Ты преисполнена оптимизма: «Я верю в лучшее, в то, что я сама и люди, которых я люблю, все мы будем счастливы». В такие дни, когда хоть волком вой, Констанция будет с завистью думать о родителях, дети которых погибли у них на глазах. Она будет воображать, что ее дочь больна раком и умирает у нее на руках.
Констанция никогда не поймет, как это произошло. Никогда не найдет трагедии разумного объяснения. Она будет искать точку опоры и уноситься во вселенную. Тогда, в тот момент, она знала одно: ее дочь никогда больше не будет с шумом высасывать сок из персика, никогда больше не ощутит на своем лице тепло солнца. И когда Констанция умрет, некому будет ее вспоминать.
Констанция Бьянки предала всех, кого любила, а они предали ее. В вихрях бескрайней галактики горя эта мысль постоянно возвращалась к ней, словно вращающаяся по орбите планета – раскаленный шар на небосводе, неизменно повергавший ее в состояние безысходности.
С возрастом Констанция станет чувствовать себя более защищенной – астронавт в скафандре, позволяющем ей существовать автономно. Именно такое у нее будет ощущение: что она дышит кислородом, поступающим по системе регулируемой подачи воздуха. Со временем она осознает, что с каждым годом все более бесстрастно наблюдает за планетарным движением своей жизни. С интересом смотрит низкопробные реалити-шоу, в которых напористые мамочки помогают дочерям добиваться успеха в танцевальных турнирах или в конкурсах красоты. Одновременно отталкивающее и завораживающее зрелище. Эти женщины только и думают о том, как бы повыгоднее представить своих дочерей, одевают их как высокопоставленных особ, готовя к будущему, которое близко, но почему-то никак не наступает. «Мы прорвемся на региональный конкурс. Мы победим», – твердят они. И носятся, носятся, носятся со своими чадами, прокладывая им путь к успеху.
Констанция будет смотреть эти шоу главным образом потому, что ей нравится наблюдать за девочками – за тем, как они держат головы, двигаются. Как едят, изящно беря пальчиками картофель фри или грызя ломтики морковки под наставления матерей, которые объясняют, почему нужно сделать то-то и то-то, чтобы в следующий раз выступить лучше. Глядя на них, она будет вспоминать, как ела Эстер: неторопливо, словно в запасе у нее уйма времени – целая вечность. Она будет наблюдать за девочками, потому что они энергичны и полны сил, потому что они живы. Да, бывает, забудут или перепутают какие-то движения, но это самое страшное, что может случиться с ними на этих шоу. Иногда она будет вспоминать выпирающие лопатки дочери и сгибаться от боли, словно ее ударили в живот. В такие мгновения ей придется сосредоточиваться на собственном дыхании. Окружающие будут говорить, что она бездетна, но Констанция будет твердо уверена, что она мать, по-прежнему мать.
Чтобы как-то жить дальше, Констанции придется признать, что она не может положиться на Стива из-за его недостатков. Было в нем что-то порочное, раз она поверила, что ее муж способен совершить то, в чем его обвинили, а значит, он тоже отчасти виноват в случившемся. Стив ни разу в жизни не написал ей письма, а ведь даже Шелли получила письмо от глупого грубоватого Питера Томпсона. В Констанции клокотал гнев. Гнев помогал не сойти с ума. Гнев – это все, что у нее осталось. Гнев и еще ее фото, вырезанное из журнала. Фото под заголовком: «Констанция Бьянки, мать пропавшей Эстер Бьянки, не могла вообразить ничего подобного».
Сара
7 декабря 2001 года, пятница
За день до отъезда из Дертона Сара приехала к дому Эвелин Томпсон. Она и сама не знала зачем. Просто ей захотелось напоследок повидать Эвелин, когда стало ясно, что свою миссию она выполнила и задерживаться в этом городке не имеет смысла.
– Здравствуйте, сержант, – поприветствовала ее Эвелин, открыв дверь. Это был все тот же старый убогий домишко, но Сару вдруг охватила ностальгия по растрескавшемуся бетону и коврику в стиле нью-эйдж.
Эвелин пригласила Сару пройти в гостиную. На диване отдыхала, полулежа на подушках, Ронни.
– Мы только недавно выписались из больницы, – объяснила Эвелин.
Сара кивнула.
– Я заехала сказать, что завтра уезжаю, – извиняющимся тоном сообщила она.
– Значит, на похороны не останетесь? – спросила Эвелин и поспешила добавить: – Господи, что это я! Конечно нет. У вас ведь работа. – Она помолчала. – Жаль, что вы уезжаете.
Сара, разумеется, ни на минуту ей не поверила. С какой стати Эвелин сожалеть об отъезде полицейских?
– Я заехала попрощаться, – сказала Сара. – И хотела убедиться, что ты поправляешься, Вероника.
– А что стало с собакой, которая меня укусила? – спросила девочка. – Мама говорит, что не знает.
Сара взглянула на Эвелин.
– Собаку забрали у хозяина. – Она не решилась сказать, что пса уже усыпили.
– Куда вы теперь? – полюбопытствовала Эвелин, явно желая поскорее сменить тему разговора.
– Новое дело. – Мысленно она налегала на неизбежную правдивость своего ответа, как человек, ступающий по устойчивой поперечной балке, проложенной под трухлявыми половицами. В полиции всегда так: стоит закрыть одно дело, появляется новое.
– Ну да, конечно. – Эвелин сложила руки на груди. В неярком освещении комнаты ее глаза казались темными-темными.
На мгновение Сара представила, как бы все было, если бы она осталась здесь. Она ближе познакомилась бы с Эвелин Томпсон. Пригласила бы ее в паб на пиво. Или еще лучше: как-нибудь вечером, когда Вероника осталась бы ночевать у подруги, они выпили бы вина дома у Эвелин. Сара хотела остаться в Дертоне, хотела увидеть, как выздоравливает дочка Эвелин. Но она всегда уезжала.
– Ладно, мне пора, – сказала она.
Такая у нее работа. Саре требовалось разобраться в себе, прежде чем вступать в отношения с Эвелин или какой-то другой женщиной. Может быть, пришло время записаться на прием к психотерапевту, которого ей постоянно нахваливали на итоговых совещаниях.
– До свидания, – произнесла Эвелин, словно обращалась к пустой комнате, как будто Сара уже ушла.
– До свидания, Вероника, – сказала Сара.
Девочка в ответ подняла руку и помахала, весело так, энергично, как обычно машут провожающие в аэропорту. Правда, возможно, у нее это само собой получилось. Мышечная память. Потому что после Вероника сразу же отвернулась, не дожидаясь, когда Сара покинет гостиную.
Сара заехала в полицейский участок, чтобы попрощаться с Маком. Он оказался прав насчет алиби Питера Томпсона, и она хотела поблагодарить его, но не застала. Она позвонила ему. Он отвечал рассеянно – видимо, отдыхал на барбекю: Сара слышала в трубке отдаленный смех.
На закате она подъехала к дому Констанции Бьянки и увидела, что почтовый ящик демонтирован. На ее стук никто не отозвался, хотя ей показалось, что в доме кто-то ходит. Саре стало стыдно, что она этому обрадовалась. Констанции она позвонит из Сиднея. Этого будет достаточно.
Свой последний вечер в Дертоне Сара и Смити провели в мотеле: сидели за круглым столиком, который стоял между их номерами, и болтали, потягивая тепловатое пиво из холодных на ощупь банок. Со своего места Сара видела врытый в землю столб и разорванную цепь, с которой сорвалась собака.
– Что ж, исход оказался неожиданным, – произнес Смити.
В памяти Сары всплыли другие картины: ее прежнее отделение, прежняя работа. Коричневый джемпер с желто-зелеными полосками по краю рукавов.
Сара лучше многих знала, что люди могут лгать тебе в лицо с непоколебимой уверенностью. Она также знала, что бывает, когда мимо девочки проезжает подозрительный автомобиль или срезаешь путь не в том месте и не в то время. Она знала, на что способны дурные отцы, дурные братья и дурные дядья – видела такое много раз. Теперь она недоумевала, что помешало ей сразу присмотреться к Шелли Томпсон. По словам Смити, Шелли даже бровью не повела, когда ее фургон забирали для осмотра вместе с «тораной» Питера Томпсона в день его ареста. «Стандартная процедура», – сказал, вероятно, Смити благожелательно-невозмутимым тоном, который он умел виртуозно придавать своему голосу. Шелли и не подумала возражать, когда Смити объяснил, что им необходимо взять образцы ДНК у нее и у детей. Сара, как и Смити, была готова к тому, что Шелли не согласится, но даже отказ стал бы для них ценной информацией. Непонятно, почему Шелли добровольно сдала биологический материал на экспертизу. Сара на такое и не рассчитывала.
Позже, на суде, старшая дочь Шелли, Кайли Томпсон, скажет, что она не специально солгала по поводу того, как долго мама пробыла у нее дома: она просто поверила матери на слово. У нее маленький ребенок, она постоянно недосыпает, потеряла счет дням недели. Сара так никогда и не узнает, что на самом деле было известно Кайли.