Папа Эсти был самым высоким из мужчин, несших гроб, и потому тот постоянно кренился, а устроитель похорон твердил остальным, чтобы они поднимали его выше. Такое в памяти хранить не хочется, но Льюис все равно будет помнить, помнить затылок Эсти и профиль Кэмпбелла Резерфорда. Они оба будут приходить к нему в одном и том же повторяющемся сне: вокруг него с грохотом опускаются белые шлагбаумы, а он бежит, пытаясь заглянуть в лица Кэмпбелла и Эсти, но в какую бы сторону он ни метнулся, они оба отворачиваются от него. Все, что ему удается увидеть, это стриженый висок Кэмпбелла, голубую жилку у его правого уха и темный лоснящийся хвостик Эсти. Потом рот Льюиса наполнится водой из ручья и пылью, и он проснется – потный, в объятиях любимого мужчины.
Ронни
Настоящее время
Мы с мамой покинули Дертон до начала нового учебного года.
Когда переехали в Мельбурн, я пообещала себе, что больше не стану допытываться у мамы, кто мой отец. Она достаточно настрадалась. Нам обеим досталось.
Я жалела, что придется расстаться с Льюисом, но, если мама что-то решила, ее уже не переубедить. Позже я узнала, что он тоже не вернулся в нашу школу: с мамой и братом уехал куда-то на север. Если б мы остались, мне, наверное, пришлось бы сидеть с двойняшками Аддисонами или с кем-то еще, кто не стал бы возражать. Мама просто хотела увезти меня оттуда, где все это произошло. Смешно, если подумать, что сама-то она после своих приключений все же вернулась. По крайней мере, в Дертоне все знали, что случилось с моим лицом, и не спрашивали: «Это у тебя от рождения?» Никому из местных не приходилось недоумевать или перешептываться на мой счет. В Мельбурне же, где мы поселились у тети Кэт, на меня все оглядывались, пока шрам на лице не зарубцевался. Что в каком-то смысле переносить было даже труднее.
В тот день, когда мы уезжали, уложив все свои пожитки в грузовик, Фли куда-то исчез. После того как грузовик отъехал, мама сказала, что мы не можем больше ждать. «Я попрошу Софи его поискать», – пообещала она. Я в ответ лишь посмотрела на нее. Всю дорогу я плакала. Сильнее, чем на похоронах Эстер. Мама купила мне все мои любимые лакомства, но я не могла их есть.
После случившегося мама никогда не упоминала о дяде Питере и тете Шелли и не общалась с ними. Словно они были стерты с лица земли. Мои кузены переехали в Армидейл, к старшему брату тети Шелли, который взял на себя заботу о них до освобождения дяди Питера. После ареста Шелли мы вместе с моими тетушками навещали их несколько раз в год, но и только. Так что дядю я тоже потеряла. Я скучала по его кривой улыбке, по его волосатым рукам. Я знаю, почему мама порвала с ними всякую связь: из-за того, что он был причастен к торговле наркотиками.
В мой последний приезд к маме она дала мне несколько коробок с фотографиями. Я приходила в восторг, узнавая на своих детских фото черты, которые до сих пор были присущи мне, черты, доставшиеся от мамы, черты, вероятно унаследованные от отца. В этих коробках я нашла и несколько детских фотографий мамы, но на них она не одна, всегда с кем-то еще. Вот она стоит рядом с одним из ее рыжих братьев. Тот протягивает к объективу рыбу. Рот его как-то странно приоткрыт – то ли он пьян, то ли просто кривляется. Мама – худенькая, стройная, длинноногая; нос обгорел на солнце, стрижка в стиле семидесятых.
В тот мой визит она наконец-то сказала мне, кто мой отец – ну или кто был мой отец. Клинт Кеннард к тому времени умер. И мама решила, что теперь можно снять покров тайны.
– Это случилось не по любви, Ква-Ква, – сказала она.
– Ну хотя бы по согласию? – спросила я.
– Если ты в отключке и не можешь сказать «нет» это считается изнасилованием?
– Да, мама. Считается.
Она рассказала, что в ту пору употребляла наркотики. Мама, которая на моей памяти ни разу не выпила даже таблетки панадола, говорила мне, что сидела на героине.
– А Клинт знал? – спросила я.
– Нет, – ответила она. – Я солгала, когда вернулась в город. Сказала, что ты младше, чем на самом деле.
– А тетя Кэт знала?
Моим отцом был Клинт Кеннард.
– Только она одна и знала.
– Значит, поэтому у меня появилась ошибка в свидетельстве о рождении?
Когда мне исполнилось шестнадцать, я подала заявление на получение водительских прав и неожиданно для себя обнаружила, что, согласно свидетельству о рождении, я на два месяца старше. Мама объяснила, что это в загсе напутали. Давай просто с этого года будем отмечать твой день рождения раньше, ладно? Это куда проще, чем ввязываться в бюрократическую волокиту.
Она лгала мне с самого начала.
– Мне пришлось сказать, что ты младше, Ква-Ква. Иначе он догадался бы, что ты его дочь.
В общем, мама была права. Мой отец – ничтожество. Даже хуже.
– Он был частью тебя. Я не хотела, чтобы ты даже думала о нем. Но все, что касается тебя, касается и меня. Понимаешь, да? Ты в этом не виновата.
Сразу многое стало ясно.
Льюис – мой единокровный брат. Теперь понятно, почему меня тянуло к нему. Да, в общем-то, и я Льюису не была безразлична в каком-то смысле: он навещал меня в больнице. И Саймон тоже мой брат. Я подумываю о том, чтобы отыскать их, сообщить о нашем родстве. Может, так и сделаю. Время еще есть.
Трудно сказать, почему мама привезла меня в тот городок, когда я была маленькой. Наверное, просто не представляла, чтобы я росла где-то в другом месте. И детство у меня было замечательное, пока не погибла Эстер. Я это точно знаю.
Фотографии в коробке разложены в стопки не по датам, а по событиям. Вот я на водном карнавале; вот участвую в кроссе, сердито отворачиваясь от фотоаппарата. Есть фотографии, где я в больнице, хотя почти на всех я сплю или прячу забинтованную часть лица и головы за улыбающейся медсестрой. Самая толстая стопка – это где мы с Эстер вместе. На одном снимке мы бросаемся водяными бомбочками, на другом – поем в моей комнате: закрыв глаза, с самозабвением орем в «микрофоны», которыми нам служат расчески.
У меня теперь есть сын. Ему два года. Он растет без отца, то есть в нашей семье нас всего двое. Правда, я не намерена скрывать от сына, кто его отец. Пусть отыщет его, если захочет. Он неплохой человек. Маме я сказала, что это была связь на одну ночь. В сущности, так оно и было, но, думаю, я действовала сознательно. Мама хочет, чтобы я не забрасывала свой диплом, сделала карьеру, добилась в жизни больше, чем она. Но мне нравится вдыхать запах сына, нравится, когда он с жадностью льнет ко мне. Мне этого вполне достаточно. Я хотела бы, чтобы у него появилась сестренка. Маленькая девочка. Иногда я думаю, что назвала бы ее Эстер, хотя… не знаю. Благодаря Эстер я впервые почувствовала себя храброй и поняла, что могу быть чем-то большим, чем я есть. Надеюсь, мой сын найдет себе такого друга, как она. Надеюсь, он станет таким другом, как она.
Перед отъездом из Дертона я пошла к ручью. Контейнер из-под мороженого по-прежнему лежал в трухлявом пне, под листьями. Какие-то насекомые прогрызли пакетик Tiny Teddies. Рисунок местами был изъеден, испещрен белыми крапинками. Взяв пакетик в руку, я сразу поняла, что от печенья остались одни крошки. Я вытащила из контейнера кулон «Лучпод шиеруги». Одну половинку забрала, вторую вернула на место и снова спрятала контейнер в пень.
Фли мы так и не нашли. Иногда я фантазирую, представляя, что он по-прежнему в Дертоне, рыщет по городу, урчит, задрав хвост трубой.
Недавно, в день рождения сына, я вдруг вспомнила, как мы отмечали последний день рождения Эстер. Праздник устроили у бассейна. К столу были привязаны воздушные шарики – не с гелием, а обычные, которые безвольно висят на ниточках. А посуда была из «Спотлайта», с рисунками на пиратскую тематику. Мой сынишка тоже любит пиратов. На торжество были приглашены все дети из нашего класса, даже те, кто Эстер не нравился. Просто, как считали взрослые, мы пока еще не знали, что нам нравится или что хорошо для нас. Почти весь праздник Эстер провела со мной в бассейне. Мы с малых лет вместе осваивали водную стихию и ее повадки, учились плавать в том самом бассейне. Наши скользкие тела прорезали воду, а потом запах хлорки еще несколько часов не выветривался из волос. Мы сообразили, что можно открывать глаза под водой и мимикой и жестами передавать друг другу сообщения. А после, вынырнув, пытались догадаться, что она сказала мне, а я – ей. В глазах ощущалось жжение, голубая гладь мерцала и переливалась на свету, а сами мы были юны, здоровы и вместе. Помнится, я думала, что это она выбрала меня. Я была ее подругой. И я с наслаждением дрыгала ногами под водой, а вода держала нас, служила опорой, от которой можно оттолкнуться.
Мы
После всех событий
Мы дети умирающего города, который начал загнивать давно, еще до нас. Но не надо думать, будто это каким-то образом нас характеризует. Дети здесь всегда были, есть и будут. Должны быть.
Мы рассказали вам, кто как поступил и почему. А теперь хотим спросить: какое место среди нас, по-вашему, мы должны отвести Эстер? То же, что занимают все остальные девчонки нашего городка? Или мы должны причислить ее к тем из нас, кто давно сгинул, остался в прошлом? В чем наш долг перед девочкой, которой уже нет?
Повзрослев, мы будем рассказывать знакомым о следователях, которые приходили в нашу школу. Будем рассказывать об Эстер и ее исчезновении – тихо, вполголоса, в прихожих домов, где организованы шумные вечеринки. Будем рассказывать, нежась в горячих гостиничных ваннах. Или за чашкой кофе на третьем свидании, ведь на третьем свидании самое время добавить немного загадочности, изобразив себя истинными жертвами некой давней трагедии. Разумеется, мы не так уж и пострадали, но нашим знакомым достаточно знать, что мы были там, что трагедия коснулась нас.
«После мы уже не были теми детьми, что прежде, – будем говорить мы, намекая, что нам пришлось проявить стойкость перед лицом губительного горя. – Мы с ней были очень близки. Так и не оправились от этой тяжелой утраты».