Смеясь, Кэмпбелл подошел к Льюису, поднял его очки, затем протянул руку, помогая ему подняться на ноги. Мгновение они так и стояли, сцепив руки, словно кровные братья. Льюис ощущал запах пота, свой и Кэмпбелла, а также запах земли под ногами. Город, казалось, отодвинулся от них: Льюис едва слышал шум пролегавших вокруг улиц. Кэмпбелл отдал Льюису очки, и тот снова водрузил их на нос.
Когда Льюис собрался уходить, Кэмпбелл проводил его до конца подъездной аллеи. Льюис обернулся и махнул ему на прощание. Кэмпбелл кивнул в ответ, серьезно так, по-взрослому, отчего показался Льюису еще старше. Прибежав домой, порванные шорты Льюис спрятал на дне выдвижного ящика в шкафу. Решил, что ночью выбросит их в мусорный бак. К счастью, шорты были старые, их никто не хватится.
В тот вечер, пока брат плескался в ванне, Льюис смотрел в потолок. Саймон, казалось, даже не сознавал, что он сидит рядом. Его вид вызывал у Льюиса неприятие: рыхлое дебелое тело в жировых складках, пузырьки пены на плечах. Саймон ухал и гикал, играя с пенисом, пока мама не убрала его руку. Он любил медленно ложиться на спину в ванне, а потом резко садиться, расплескивая воду. Сейчас мама возилась в соседней комнате, готовя для Саймона другую пижаму: предыдущую он забрызгал. Мама всегда была занята Саймоном. К тому времени, когда Льюис сделал свой первый шаг, Саймон еще едва держался на ногах и в подгузниках ходил почти до семи лет. Мама рассказывала, что Льюис, когда был помладше, осваивал какие-то навыки – наливать себе сок, завязывать шнурки, – а потом притворялся, будто забыл, как это делается, потому что Саймон не мог сам заботиться о себе. «Как же это изматывало, Льюис. Ведь ты забывал умышленно».
Льюис стал поднимать Саймона из ванны, и тот впился в него ногтями. В кои-то веки Льюис не рявкнул на брата. Сейчас он не испытывал ненависти к Саймону, как это обычно с ним бывало, когда он оставался с братом наедине. В другое время Льюис не преминул бы в ответ ущипнуть Саймона, но часы, проведенные в компании Кэмпбелла, привели его в благодушное настроение. Приятно было хранить в душе то, что его родные не могли видеть. Теплые воспоминания.
Назавтра, в самый последний день учебного года, утоляя жажду из фонтанчика, Льюис поднял голову и увидел на школьном дворе Кэмпбелла. Первый звонок еще не прозвенел.
– Ну и влетело мне вчера от мамы из-за шорт! – крикнул Льюис. Он солгал. Солгал лишь для того, чтобы что-нибудь сказать. Хотел снова увидеть улыбку Кэмпбелла или тот его серьезный кивок.
А Кэмпбелл, нагнув голову, сказал что-то мальчишке, который был рядом с ним. Они рассмеялись и зашагали к столовой. Льюис отправился к Эсти с Ронни, сел рядом с ними. Вспомнив, как Кэмпбелл помог ему встать с земли, он повернул руку, разглядывая свою ладонь. Ронни, заметив, что он ее не слушает, рассердилась и принялась рассказывать свою историю с самого начала.
Начались школьные каникулы. Льюис находил разные поводы, чтобы пройти мимо дома Кэмпбелла, пока тот не заметит и не окликнет его. Если на улице был кто-то еще, Льюис шел, не останавливаясь. Так это и происходило. Кэмпбелл приглашал Льюиса к себе, и они гоняли в футбол либо убивали время в комнате Кэмпбелла. На протяжении всех летних каникул, фактически целую жизнь. Часами они играли во дворе, на полу в гостиной.
Наступил новый учебный год. Льюис пошел в шестой класс. Он рассчитывал, что теперь в школе у него есть друг. Но Кэмпбелл игнорировал его, как и прежде, и Льюис оставил всякие попытки заговорить с ним в часы школьных занятий.
К тому времени, когда пропала Эсти, у него уже вошло в привычку в обеденный перерыв сидеть вместе с девчонками. Вся его жизнь сосредоточилась на послешкольных часах, которые он проводил с Кэмпбеллом. И в ту пятницу в конце ноября после уроков они с Кэмпбеллом тоже были вместе, когда увидели Эсти там, где никому из них троих не следовало находиться. Эсти стояла с мужчиной в синей клетчатой рубашке. Но это был не ее отец, а кто-то нездешний. Из-за того, чем Льюис занимался в тот день, что говорил и о чем молчал после исчезновения Эстер, все, что случилось позже – особенно с Ронни, – произошло по его вине.
Мы
30 ноября 2001 года, пятница
Наш город не из тех, какие посещают туристы. Здесь по обочинам не стоят лотки, с которых торгуют вишней, и наши родители не держат кафе-кондитерские, где можно купить булочки с джемом и сливками. Мы, дети, затруднились бы сказать, на чем базируется экономика нашего города. Знали только, что ноябрь – очередной месяц в очередном году, когда от цен на пшеницу зависит счастье наших родителей. Наш город раскинулся по обеим сторонам железной дороги, от которой к школе тянулась центральная улица. Ее обрамляли большие вековые деревья, которые всегда стояли и будут стоять там, обозначая центр города. Магазины, равно как и мотель «Лошадь и трость», были в той же части города, что и школа. По другую сторону железной дороги, за шоссе, пролегавшим вдоль путей, находились отделение полиции и кладбище. Поезда компании CountryLink останавливались на старой станции, но только по требованию.
Формально лето еще не началось, но город уже выглядел как обгоревшая на солнце шелушащаяся кожа. От бетона на главной улице поднималось раскаленное марево. Со стен газетного киоска облезала краска и хлопьями разлеталась на ветру, усеивая белыми крапинками дорогу до самой школы. Имелась в городе и лавка, где торговали жареной рыбой с картофелем фри. Только, как говаривал отец одного из наших товарищей, откуда взяться рыбе за триста километров от океана? Потому эту лавку мы называли картофельной или иногда «Пузанчиком». Туда мы забегали за мороженым, оставляя на линолеуме лужицы воды, капавшей с наших мокрых плавок. Там было душно, стоял запах кипящего масла, в котором жарился картофель.
В Дертоне имелись две церкви. К одной примыкал зал, где в определенные будние дни вечерами мы собирались у флага организации девочек-скаутов, принесенного чьей-то мамой, и клялись в верности королеве, о которой знали лишь понаслышке. Однажды Ронни Томпсон незаметно для остальных слупила целую коробку печенья, предназначенного на продажу для сбора средств, и ей запретили посещать эти собрания. Эстер Бьянки тоже перестала на них ходить – в знак протеста. В выходные вторая церковь привечала молодежь: нас потчевали пончиками с джемом и теплым лимонадом, уговаривая принять любовь Господа. Мимо участка, отведенного для ярмарок и прочих городских мероприятий, тянулась еще одна железнодорожная колея. Ее проложила агрофирма по выращиванию пшеницы, которой некогда принадлежали почти все земли в округе. Поезда по ней больше не ходили, но до сих пор все по привычке замедляли шаг перед тем, как перейти этот путь, проверяя, не движется ли по ветке состав.
Наш маленький городок заметно отличался от более крупного, чуть дальше по автостраде. Слово «город» в устах наших родителей звучало по-разному. И мы по их примеру научились произносить «Город» с подчеркнутой выразительностью, как будто с большой буквы, когда подразумевали нашего «соседа», до которого ехать двадцать пять минут в тесноте машины без кондиционера. В Городе были кинотеатр, магазины «Кмарт» и «Риверс». А еще ипподром. Иногда мы просили наших отцов отвезти нас туда, чтобы посмотреть на лошадей.
– Хочешь поехать в Город – веди себя хорошо. И прекрати задирать младшего брата.
Мы, дети, между собой называли Дертон Грязным городом. Неизвестно, кто первым это сказал – должно быть, кому-то захотелось щегольнуть остроумием, – но к тому времени, когда мы пошли в школу, только так мы свой город и называли. Не с ехидством или с любовью, а как само собой разумеющееся: давали понять, что место, где мы живем, мы никогда не воспринимали как плохое или хорошее. Для нас это не был вопрос выбора. Наш город такой, какой есть. Мы здесь живем.
Некоторые бурчали, что Дертон умирает.
Работы становилось все меньше, наркотиков – больше. Весь город узнал об этом, когда какой-то чел, наширявшись, свихнулся – взвинтился так, что выше некуда, выше цен на бензин на старой автозаправке «Брукс», – и кулаком побил все окна в здании Ассоциации земледельцев, сильно поранив руку.
Но мы были детьми и в том ноябре не думали ни о чем, кроме изнуряющей жары, донимавшей нас по дороге в школу, пока мы тащились через железнодорожные пути или пыльными проселками. Помещения классов испеклись на солнце, хотя в тех комнатах, что располагались в старом каменном здании, было сумрачно и прохладно. Во времянках жар исходил от стен и поднимался от пола. Учителя обливались по́том, объясняя нам способы деления или степени сравнения, заставляя придумывать собственные примеры. «Он был высокий, как фонарный столб, то есть шести футов ростом» – это лучшее, что приходило в голову. Если не удавалось сесть на автобус и из школы мы шли пешком, домой мы добирались розовые как поросята и, тяжело дыша, тотчас же вставали перед открытой дверцей холодильника, из которого выплывали белые завитки холодного пара, быстро растворявшиеся в комнатном воздухе. Это напоминало нам сцену из фильма «Бесконечная история»[9], который мы смотрели по видику каждый день после школьных занятий.
В ту пятницу после полудня солнце палило так нещадно, что края дороги у обочин потрескались. Мы катили домой из школы на велосипедах, колесами продавливая плавившийся асфальт. Или выскакивали из небольшого белого школьного автобуса, который пятничными и субботними вечерами развозил членов клуба Лиги ветеранов армии и флота[10]. Один из нас так сильно пнул младшего брата по лодыжке, что тот споткнулся и упал, а его школьная широкополая шляпа отлетела в сторону. Когда мы добирались до дома, мамы наливали нам в стаканы холодный домашний лимонад из кувшинов, на которых почти стерся узор из колесиков лимона и апельсина.