Ещё минута, и громкий топот копыт рыцарских коней по дощатому подъемному мосту доказал, что они уже в замке, и в ту минуту, когда последний всадник проскакал мост, он с громким скрипом поднялся на цепях, и перед преследующими открылся глубокий, полный водою ров.
— Пали мортиру! — крикнул распоряжавшийся защитой замка рыцарь, и целый столб огня и дыма вырвался из пасти чугунного чудовища, подобно гигантской лягушке, лежавшего на вершине надворотной башни. Раздался оглушительный треск и гром, и несколько огромных каменьев, словно каменный дождь, полетели в сторону нападавшей толпы преследователей. Поражённые паническим страхом, литовские лошади бросились в сторону, сбрасывая не менее испуганных седоков.
— Вперёд! Вперёд! — гремел среди откачнувшейся литовской толпы голос старого Вингалы, успевшего добыть коня и броситься в преследованье.
— Вперёд! Вперёд! Там моя дочь!
— Вперёд! Вперёд! Там жрица богини Прауримы, там её дева-вайделотка! Спасите её! Спасите её! — кричали сам криве-кривейто и подручные ему криве.
Но всё было напрасно. У отряда литовцев, бросившихся в погоню за немцами, не было ни стенобитных машин, ни пушек, никакого снаряда воинского, а такой замок, как Штейнгаузен, нельзя было взять открытой силой.
Напрасно князь и криве возбуждали к нападению прибывших с ними литвин, — всё было напрасно. Твердыни рыцарского замка словно смеялись над их усилиями, а мортиры одна за другою изрыгали пламя, разнося смерть и ужас!
Глава XVIII. В Троках
День уже склонялся к вечеру, когда Бельский со свитою подъехал к переправе, соединяющей Трокский замок с берегом.
У громадной деревянной пристани, далеко вдававшейся в озеро, толпились перевозчики. Бельский въехал на помост. Многие, узнав в нём знаменитого воеводу и любимца княжеского, снимали шапки и кланялись.
— Что, его ясная милость в замке? — осведомился он у одного из старших перевозчиков.
— Вот уже вторую неделю гостят, — отвечал тот, низко кланяясь, — недужен был; да теперь, слава великому Перкунасу, мудрый Спортыс сумел отогнать от него лихоманку. Здоров!
Многие из слуг ясного пана отвернулись и посмотрели в сторону при имени Перкунаса, но старый Бельский только усмехнулся в седые усы и проговорил не без юмора:
— Ну, там Перкунас Перкунасом, а ты перевези-ка нас скорее к замку, скоро и солнце сядет!
— Не смею, ясный пан! — снова с поклоном отвечал перевозчик.
— Это ещё что? Как не смеешь? — крикнул Бельский.
— Строгий приказ от каштеляна: с оружием господ не возить к замку без позволения!
— Это ещё что за новости? Давно ли такой приказ?
— А с неделю. Тут, говорят, крыжаки, чтобы проклята была их душа, подвох какой замышляли против нашего солнышка Кейстутовича. Да мы их поймали, ну вот и не пускают.
— Да ведь я не крыжак, — смеясь, заметил Бельский, — я воевода княжий.
— Знаю, ясный пан, да указ больно строг, никак не могу без позволенья, да вот на ваше счастье от замка каштелян едет, сюда гребёт.
Действительно, к пристани подходила небольшая барка, и на ней восседал на покрытой красной кошмой скамье, низенький, пузатенький человек в желтом кафтане русского покроя и узкой войлочной шапке. Он ещё издали узнал пана Бельского и низко ему кланялся. Это был помощник трокского каштеляна, подчаший шляхтич Кобзич, герба «Лютый», давно уже, чуть ли не со времени Ольгерда, занимавший этот пост.
— Челом бью ясному пану! — закричал он, чуть барка коснулась пристани, — добро пожаловать! А наш великий государь больно соскучился о твоей ясной милости, ещё сегодня за обедом вспоминал о тебе.
— Эй, вы!.. Поддержите! — крикнул он гребцам, — поддержите, разве не знаете, что я со своими ногами не могу взобраться на вашу треклятую лестницу?
Бельский слез с коня и пошёл навстречу Кобзичу, который, пыхтя и опираясь, еле взобрался на пристань. Паны обнялись как старые знакомые, и скоро лодка их поплыла обратно к Трокскому замку. Слуги пана Бельского волей-неволей должны были расположиться на ночлег в прибрежной деревушке.
Дорогой друзья разговорились, и каштелян посвятил Бельского в последния новости двора.
— Что, о войне не слышно ли чего? — спрашивал старый воевода, — а то сабли в ножнах ржавеют!
— Кто проникнет в мысли «мудрейшего»? — с улыбкой ответил подчаший, — Господь Бог его ведает, — молчит, молчит, а на завтра поход — никому и невдомёк. Налетит, как сокол, и аминь!
Литвины давно уже прозвали своего героя-князя именем «мудрейшего». Это был самый лестный эпитет на бедном литовском наречии.
— Оно и лучше: дружина в сборе, сабли наточены, что же терпеть по-пустому, — заметил Бельский. — Да только мне сказывали, что по Смоленской дороге, к Москве, хлеб и запасы везут. Уж не на Москву ли поход?
— А тем и лучше, пан ясный, схизматики они, хуже басурманов, хуже нечисти татарской!
Бельский строго взглянул на говорившего.
— Один враг у Литвы и Польши — немец! — резко проговорил он, — терять хоть одного человека в битве с другими племенами, когда цел хоть один крыжак, — неисправимая ошибка. Правда, москали — схизматики, да они тоже наши братья-славяне, рядом с нами дрались с неверными. Ты только сочти, сколько их князей легло под Ворсклой, и как легли: с мечами в руках, а не в позорном бегстве!
— На кого намекает пан ясный? — обидчиво спросил подчаший, — я не виноват, что моя лошадь, раненая стрелой, закусила удила и носила меня четыре часа.
— Кто же говорит?! Храбрость пана подчашего выше всех сомнений, но я говорю, кто дрался рядом с русскими, бок о бок, тот только может уважать их и удивляться им!.. Я поляк и католик, но клянусь святым Станиславом, на поле брани я побратался и с русскими, и со жмудинами, даром что они язычники!
Пан подчаший отвернулся и сплюнул.
— Пан воевода слишком добр и благороден, но, в свою очередь, клянусь Ченстоховской Божьей Маткой, скорее спасу из воды паршивого щенка, чем москаля или жмудина, будь то сам князь Вингала Кейстутович!
Глаза воеводы сверкнули.
— Пан подчаший мне друг, а князь Вингала Эйрагольский мне побратим, прошу пана или прекратить разговор, или не отзываться о нём дурно!
— Дурно! Да сохрани Боже! Я только удивляюсь, как это такой мудрый князь, брат нашего «мудрейшего» — и пребывает в язычестве!
— Каждый познаёт Бога и поклоняется ему, как знает! Давно ли и «мудрейший» просветился светом истины? Придет пора и Эйрагольский князь познает свет христианства!
— Ну, нет, ясный пан воевода, — быстро возразил подчаший. — Довелось мне с самим «мудрейшим» быть в Эйрагольском замке. Взошёл и бежал, бежал, словно за мной неслись тысячи демонов, так бежал, словно у меня были ноги двадцатилетнего!
— Что же было там страшного? Я тоже был в замке и ничего не видал!
— А серебряный чурбан в тронной зале, а медные ужи и змеи! Довольно их одних, чтобы ввергнуть в ад правоверного.
— Изображение богини Прауримы! — захохотал воевода, — что же тут ужасного?.. Я и не таких истуканов видел в Ромнове на Дубисе[34].
— Как, ясный пан воевода был и в Ромнове на Дубисе? — с испугом проговорил подчаший и стал быстро креститься, — Езус и Мария, Матка Боска Ченстоховска, смилуйтесь надо мною, грешным, — тихонько шептал он и отодвинулся от воеводы.
Тот с любопытством, смешанным с насмешкой, смотрел на перепуганного пана. Ему почему-то вдруг захотелось раздразнить его ещё более.
— А что скажет пан, когда узнает, что я с Вингалой Эйрагольским собственноручно принёс жертву богине Прауриме!
— Быть может такого греха сам святейший в Авиньоне[35] разрешить не может! Что же сказал вам духовник? Как он допустил вас до святого причастия?
— Духовник? Посмотрел бы я, как бы он осмелился перечить мне, — гордо сказал Бельский, — я эту чёрную и белую нищую братию вот где держу! — он показал сжатый кулак, — от них одних вся смута и рознь и в князьях, и в народах славянских!
Пан подчаший умолк. Разговор начинал принимать слишком резкий оттенок, и он, как верный и пламенный католик, не рисковал продолжать его, боясь с одной стороны рассердить влиятельного человека, а с другой — совершить страшный грех, согласившись хотя в чём бы то ни было с таким явным отступником от веры.
— Что это у вас за новые гребцы? — после молчания спросил Бельский, всматриваясь в смуглые, совсем не литовского типа лица гребцов.
— А это «мудрейший» с похода на Крым привёл[36]. Народ такой, семей до пятисот, «караимами» зовут, веры еврейской, а на жидов не похожи. Нахвалиться на них не можем. одно плохо: как ни бьюсь — ни слова по-польски не понимают!
— Это придёт со временем. Ну, а как они в воинском деле?
— Куда им — разве что маркитантами[37]. Однако, вот мы и приехали; сейчас пойдёшь к князю или отдохнёшь с дороги?
— Это зависит от воли «мудрейшего»: теперь время после обеда, может быть он и сейчас примет меня!
— А ночевать ко мне? Спор не ссора, не так ли, ясный пан воевода?
— Благодарю за предложение. Да ведь у меня в княжей дружине два молодца, надо на их хозяйство заглянуть.
Лодка причалила к пристани, и оба пана направились к замковым воротам, находившимся в нескольких шагах от берега.
Массивные стены замка были сложены из красного обожжённого кирпича, и только башни, своды ворот и бойницы выложены из глыб кремнистого камня. Ворота были из железных полос, а зубцы — стены вооружены крюками из того же металла. Над самыми входными воротами, обращёнными на пристань, возвышалась высокая круглая башня, на вершине которой стояло что-то странное по своей форме и неуклюжести. Это был удлиненный бочонок, окованный железными обручами в несколько рядов и помещённый на деревянном же постаменте с колёсами. Рядом лежали чугунные, странной формы, огромные ступы, а возле них, в пирамидальных кучах, сложены были обкатанные водой валуны, кое-где подправленные каменотесами. Двое часовых бессменно находились на площадке башни и зорко берегли эти невиданные орудия от посторонних.