Это было, как, вероятно, читатель догадался, не что иное, как первообразы теперешних представителей артиллерии. Чугунные ступы, иначе называемые магдебургскими мортирами, или камнемётами, а деревянный обрубок, высверленный и окованный обручами, — первообраз полевой пушки; из первых стреляли камнями навесно, из второй надеялись стрелять прицельно, но опытов пока ещё не делали, а палили порой холодными зарядами, наводя на окрестных жителей ужас громовыми раскатами выстрелов.
В воротах стоял караул от отряда псковских лучников, которыми, как известно, командовал сын пана Бельского. Случайно молодой витязь тоже был у ворот и несказанно изумился, узнав в одном из приезжих своего отца.
Как почтительный сын, он бросился навстречу воеводе и нежно поцеловал его в руку и плечо, но отец быстро поднял его голову и поцеловал прямо в губы.
— Брат Стефан здесь? — спросил он, когда первые изъявления радости встречи прошли.
— Нет, отец, он остался в Вильне, «мудрейший» приказал ему пополнить дружину.
— Как, разве поход?
— Мы меньше всех знаем. Говорят.
— Но на кого же?
— Говорят на Москву — из-за Смоленска.
Брови старого воеводы сжались. Он не сказал ничего, но, видимо, это известие было ему неприятно.
— Где наисветлейший пан князь? — спросил он, чтобы переменить разговор.
— В своих покоях. Готовят торжественный приём послов.
— Чьих?
— От великого магистра.
— Они уже здесь?
— Нет, завтра прибудут, да не простые рыцари, а великие сановники ордена, комтур Марквард Зольцбах и ещё два ассистента.
— Знаю я этих разбойников, обоих бы на одну осину, — резко перебил сына воевода. — Однако мне надо видеть «мудрейшего» сегодня же. Поди скажи дежурному боярину.
— Давно же, отец, ты не был при дворе, здесь, в Троках, мы живём без этикета, князь принимает без доклада — иди прямо, двери замка отворены, скажешь служителю, он проводит тебя к самому князю.
Старый воевода поспешил исполнить совет сына и через несколько минут входил в высокий зал, расписанный по сторонам фресками исторического содержания.
Окружённый толпой слуг и придворных, в глубине зала стоял среднего роста довольно плотный мужчина, безусый и безбородый, отдавая последние приказания. Голос у него был резкий и какого-то странного металлического тембра. Его невозможно было не узнать из тысячи голосов. Привычка повелевать слышалась в каждом слове, виделась в каждом жесте этого пожилого человека, и хотя он был одет проще и беднее каждого из его окружающих, никто не задумался бы сказать, где слуги, а где повелитель.
Это и был сам «мудрейший», великий князь всей Литвы и Жмуди Витовт Кейстутович[38]. Глядя на его небольшую коренастую фигуру, на полуженское лицо, лишённое растительности, трудно было бы узнать в нём легендарного воина-героя, наполнявшего всю тогдашнюю Европу шумом своих военных подвигов. Зато глаза, проницательные, светящиеся каким-то неземным огнём, этот мощный, властный голос, обличали в нём человека, привыкшего только повелевать. Он был одет в серый кафтан русского покроя и небольшую шапочку. То и другое было старо и изношено; очевидно, князь не гонялся за роскошью туалета.
Заметив вошедшего Бельского, он мигом словно переродился. Глаза его заблистали видимым удовольствием, он быстро пошёл ему навстречу.
Бельский хотел по обычаю преклонить колено, но Витовт не допустил и горячо обнял ратного товарища.
— Как я рад, что ты приехал, я уже хотел посылать за тобою! — сказал Витовт приветливо.
— Очень счастлив, если когда-нибудь и в чём-нибудь могу ещё понадобиться твоей милости!
— Что за крыжакский язык!? Довольно, будто я не знаю, что Бельский раньше всех явится на мой зов!
Бельский низко поклонился.
— Знаю я тебя, упрямца и заговорника, ты моей Вильни как чумы избегаешь. Зато уже если ты сам приехал — значит, дело есть — говори, всё исполню!
— Дело не моё, государь, а дело отчизны, — серьёзно отвечал Бельский, — иначе бы я и не посмел явиться к твоим светлым очам!
— Отчизны? — переспросил Витовт. — Пойдём в мои покои, там объяснишь.
— А вы, — обратился он к слугам и рабочим, стоявшим в почтительном отдалении, — чтобы в ночь было всё готово! Гостей везти по озеру тихо, с трубачами, дать знать московскому пушкарю Максиму, сделать три выстрела в честь гостей. Пива и мёду не жалеть для прислуги и свиты. Ссоры не заводить — зачинщиков повешу! Ступайте!
Круто повернувшись, Витовт вышел из зала; за ним вслед шёл Бельский. Пройдя несколько покоев, убранных с княжеской роскошью, они вступили наконец в небольшую хоромину с низким потолком и узкими стрельчатыми окнами. Рамы были металлические, со вставленными в них кружками зелёноватого литого стекла. В углу перед большим чёрным крестом с костяным распятием стоял аналой и лежала кожаная подушка[39]. Вдоль противоположной стены виднелась кровать простого дерева, покрытая выделанной медвежьей шкурой, в изголовье лежал мешок из грубой шёлковой материи, набитой свежим душистым сеном. Стена над кроватью была завешана замечательно красивым турецким ковром, подарком Тохтамыша, и на нём была развешана целая коллекция оружия: от луков и самострелов до мечей, сабель, тяжёлых шестопёров и перначей включительно.
Среди комнаты, против окна помещался длинный стол, тоже простого дубового дерева, без резьбы и украшений, но с целой горой свитков, рукописей и переплетённых в кожу фолиантов. Два громадных медных подсвечника, в четыре свечи каждый, стояли на столе. Свечи были из желтого воска и сгоревшие до половины — очевидно, князь занимался и по вечерам. Стены комнаты, пол и потолок были из гладко выстроганных дубовых досок, и затем ни одного украшения, ни одного предмета роскоши не было видно в этой рабочей комнате-спальне одного из могущественных владык Европы.
— Садись и говори, я слушаю! — показывая на табурет около стола, сказал князь и сам сел к столу.
— Хлеба не радуют, государь, по всему трокскому княжеству семян не соберешь, — начал издали своё сообщение Бельский.
— Знаю, я уже распорядился: в Новой Мархии у меня закуплена пшеница, король и брат дал пятьдесят барок, их уже гонят по Нёману[40]
— Вот об этом я и хотел доложить. Немецкие злодеи знают об этом караване, а так как он пойдёт через их земли, то его приказано задержать!
— Пусть посмеют! — вскрикнул Витовт и стукнул кулаком по столу, — пусть посмеют, это будет оскорбление и короля, и меня.
— Первое ли, государь? — осмелился заметить воевода.
Витовт вскочил с места.
— Как смеешь ты говорить так?! — воскликнул он, — или ты забываешь, кто я!
— Нет, могущественный государь, не забываю, предо мною величайший герой и величайший политик в Европе, и он в это время, когда я говорю, думает совершить великую ошибку!
— Ошибку, ты говоришь?
— Ошибку, государь.
Витовт усмехнулся.
— Ну, говори же, умник, в чём моя ошибка?
— Дозволь мне, великий государь, говорить откровенно и прямо, — на языке моём нет лести, я не умею говорить иначе, как прямо и смело. Дозволь?
— Тебе ли после сказанного просить дозволения. Говори — я слушаю.
— Государь, — снова начал воевода, — я слышал, что ты собираешься на Москву, ты стягиваешь рати, готовишь запасы.
— Правда. Так что же в этом? Мой наречённый сынок мироволит изменникам Святославичам[41]; пора положить предел этой явной злобе и тайной измене!
— Так ли, государь? Смоляне всегда были верны тебе, храбро бились с тобой под Ворсклой, двое князей Святославичей легли рядом с тобой. Да и что за счёты между тобой и Москвой? Великая княгиня Софья Витовтовна сумеет отстоять твоё дело перед московскими великими князьями. Другое дело ждёт тебя, другие подвиги. Погляди только кругом: вся Жмудь стонет под немецким ярмом. Сам великий магистр Юнгинген ездил усмирять их, сколько крови пролито, литовской крови, сколько деревень сожжено, сколько взято и угнано в плен!
Замок в Троках в XV веке
Витовт вздрогнул и облокотился на руку. Воевода продолжал:
— А между тем, они, эти проклятые крыжаки, осмеливаются говорить, что всё это творится твоим княжеским именем, твоим изволением! Не на Москву, князь великий, не на Смоленск — на хищническое гнездо рыцарей — как один человек — поднимется Литва, Русь и Польша. Помни, что во всей Литве нет ни одной семьи, нет ни одного дома, который бы не оплакивал жертвы немецкого варварства! Тех убили, тех сожгли, тех отравили!
Витовт молчал, морщины на челе его пролегали всё глубже и глубже. Мысли его были далеко, в его памяти воскресали страшные, ужасные картины; ему виделись бледные лица его несчастных сыновей, отравленных немецкими злодеями-рыцарями, ему слышались их предсмертные отчаянные стоны.
— Не напоминай! — воскликнул он. — Клянусь Богом всемогущим, ни на одно мгновение я не забывал этого! Было, правда, время, обуянный гордынею, я хотел под своим скипетром соединить всю Московию и Литву. Но Всевышний не захотел этого. Пусть Москва растёт и развивается, у неё удел Восток, у меня — Запад!
— Но поход на Москву? Рати собираются? — переспросил Бельский.
— Собрать рать — ещё не боем идти, — уклончиво отвечал Витовт. — Собрался в Лиду, попал в Вильню, — докончил он свою фразу.
— Постой, да откуда же ты знаешь, что немцы хотят перехватить караван с хлебом? — вдруг спросил он, словно вспоминая сообщённое воеводой известие.
— Да от солтыса Богенского с нарочным письмо получил. Засада на берегу устроена, сто гербовых, при одном белом плаще, в засаде сидят. Эх, послать бы туда сотню-другую татарских джигитов, — налетели бы, как соколы ночью, а потом поминай, как звали; утром ни следа, ни знака!
— Татар, говоришь ты? Каких же?
— Да вот из здешних поселенцев. Такие удальцы, что и не найти. Был я на днях у старого Джелядин-Туган-мирзы. Ну, государь, видел я у него в улусе байгу, клянусь святым Станиславом, никогда не видал ничего подобного.