Она была поразительно, ослепительно хороша в эту минуту. Столько задора, столько милого кокетства виднелось в этой чудной красавице, что даже старики зааплодировали, а воевода вдруг словно переродился, словно у него двадцать пять лет с плеч слетело. Глаза его сверкнули, он лихим движением закрутил усы, выгнулся словно юноша, подал руку племяннице и, пристукивая каблуками, понёсся в бешеной мазурке.
Он танцевал, вернее, плясал по-старинному — то размахивая платком по полу перед своей дамой, то становясь перед ней на колено, вскакивая, ловил её за другую руку и, сделав тур, снова летел вперёд. Пани Розалия не отставала, она, покорная каждому движению, каждому знаку своего кавалера, лёгкой птичкой порхала рядом, то чуть касаясь пола своими алыми сапожками, то звонко притоптывая каблучками.
Всё общество просто замерло от наслаждения, поглядывая на эту пару.
— Досконале, досконале! — твердили старики, — даром что старик. А ну-ка, попробуйте так вы, молодые!
Кончив пятый тур, воевода довел свою даму до середины зала и остановился.
— Панове, в круг! — крикнул он. Толпа молодёжи и даже стариков бросилась вперёд и окружила красавицу.
Она вынула платок, покружила им по воздуху и бросила его вверх, десятки рук потянулись за ним, но кто-то прыгнул выше всех и ловко поймал платок на лету. Толпа раздвинулась: счастливчиком, или более ловким оказался молодой татарин Туган-мирза. Все ахнули от неожиданности, а молодой татарин подошёл к покрасневшей красавице, поклонился, подал платок и хотел отойти.
— Танцуйте, танцуйте! Вам танцевать! — говорили вокруг него.
— Мой не уметь танчить, не умей! — отвечал татарин и прижал руки к груди и ещё раз очень низко поклонился красавице.
Но какая-то смелая или странная мысль мелькнула уже в голове Розалии. Ей уже наскучили её повседневные кавалеры своими хвастливыми рассказами или приторно пошлыми комплиментами, да, кроме того, она подметила взгляд, каким во всё время польского глядел на неё молодой татарин, и ей во чтобы то ни стало захотелось помучить, подразнить этого дикого зверька, каким она его себе представляла.
— Ты должен со мной танцевать! — сказала она с капризной гримаской, — ты поймал платок и должен быть моим кавалером.
— Я не умей танчить! — робея, отговаривался Туган-Мирза.
— И слышать ничего не хочу, зачем же ты ловил мой платок?
— Так, так, пусть танцует, пусть танцует! — слышались голоса кругом.
Татарин понял, что сопротивляться больше немыслимо; он нашёлся, подал руку Розалии, довольно ловко довел её до середины зала, и, по примеру старого воеводы, опустился на одно колено. Розалия, не желая окончательно компрометировать своего кавалера, простодушие которого ей даже нравилось, ловко сделала кругом него тур и остановилась, с платком в руке.
— В круг, в круг! — загремели голоса кругом, и опять все бросились занять место поближе к красавице. Мирза Туган стоял тоже рядом, он был бледен. Он знал, что тот счастливец, который поймает платок, в ту же минуту уведёт его даму, и ему больше не удастся во весь вечер не только держать её за руку, но даже подойти ближе. В глазах его кружилось, ему было и больно и обидно, — а в это время подброшенный высоко платок тихо падал. Не отдавая себе отчета, Туган-мирза, словно подброшенный пружиной, прыгнул опять выше всех и опять поймал платок.
— Опять он! Опять он! — шумела кругом раздосадованная толпа.
Пани Розалия тихонько улыбнулась. Внутренне она была приятно польщена, что сумела сразу победить такого дикаря, и, протягивая руку, проговорила:
— Как хочешь, а танцевать нужно.
Мирза Туган тоже хорошо понимал, что нужно танцевать и, надеясь на свою счастливую звезду, бросился вперёд, увлекая за собою свою даму. Произошло нечто невероятно комичное, татарин летел без такта и меры, выстукивая невозможную дробь своими каблуками. Как ни крепилась пани Розалия, но не могла выдержать, и, освободив свою руку из руки кавалера, быстро добежала до толпы дам и девиц и скользнула в неё. Раздался общий неудержимый смех. Только тут мирза Туган заметил изчезновение своей дамы и остановился, как вкопаный в нескольких шагах от группы молодёжи.
— Когда не умеют танцевать, платков не ловят! — дерзко и довольно громко заметил прямо в лицо татарину Седлецкий, почему-то чувствовавший сильную антипатию к этому молодому удальцу.
— Правда! Правда! Не умеешь танцевать, сиди дома, — подхватили другие.
Татарин окинул всех злобным, пламенным взглядом — прочих он не слышал и не видел, он заметил только Седлецкого.
— Слушайте, пан! — отвечал он ему резко, — мой на коняка скакай умей, сабля рубить умей, сагайдак стрелять уметь, аркан бросать умей, а танчить не умей! Мой джигит, а не баба!
Последнее слово подняло целую бурю. Седлецкий хотел броситься на молодого татарина, но между ними вдруг появилась высокая, статная фигура молодого Якова Бельского.
— Панове и пан Седлецкий, Туган-мирза мой друг и мой гость; кто посмеет его обидеть, будет иметь дело со мной.
— Обидеть Туган-мирзу!? — воскликнул молодой татарин гордо, — нет, ясный пан, Туган-мирза может сам свой честь защищай! Туган-мирза сам белая кость, Туган-мирза сам кипчакский кынязь, Туган-мирза никого не боится. А танчить Туган-мирза не умей!
Говоря эти слова, татарчонок чуть не плакал от досады. Молодые паны увидали, что с ним шутки плохи, и разошлись. Долго ещё пан Яков Бельский уговаривал своего расходившегося гостя и, наконец, ему удалось доказать Туган-мирзе, что над ним никто смеяться не посмеет, что он его гость и друг; и только тогда татарчонок успокоился, но больше уже не решился идти в круг танцующих, а, прислонившись к массивной колонне, с любопытством смотрел, как пляшут другие.
У большинства панов Малой Польши в большом ходу были разные иностранные танцы: французская «пастораль» и испанская «сарабанда», но Бельский, как чистый великополянин, не выносил иноземщины, и один из первых стал вводить у себя народные польские танцы — краковяк и мазурку.
Мазурка до того времени была достоянием простого народа, и её отплясывал чёрный люд да «лапотная шляхта» по заезжим дворам и по шинкам. Но мало-помалу этот ухарский танец, правда, в облагороженном виде, проник в семейные дома и сделался одним из любимейших танцев молодёжи, могущей показать в нём всю свою удаль.
Долго стоял Туган-мирза, погружённый в свои думы, почти не замечая, как перед ним свивалась и развивалась в бесконечных фигурах живая цепь разряженных в золото и шёлк кавалеров и дам. Он душой был далеко: то ему представлялась его родная юрта, даль, верный конь и меткие стрелы, то чудная красавица с обнаженными плечами и дивными косами, без чадры, без покрывала, то вдруг ему вспоминался вечер накануне отъезда к пану Бельскому.
Он пошёл проститься к старой бабушке, матери его отца, престарелой Айше-Шерфе. Она долго-долго гладила по голове своего внука-первенца, потом потребовала гадальные кости и бросила их три раза. Каждый раз они выпадали на одинаковое число очков. Потом она бросила их в пролет, оставленный для выхода дыма из юрты, одна косточка вылетела наружу, но две других, стукнувшись о тонкие стены крыши, упали обратно на ковер, разостланный перед старухой, и обе показали высшее число.
— Поезжай, мой золотой мальчик, — сказала тогда старуха, благословляя внука, — всё будет к лучшему, богатство и почести ждут тебя. — Но ты не изменишь вере отцов твоих и воротишься к нам. Поезжай, мой сын! Аллах и его великий пророк с тобою!
Туган-мирза вздрогнул словно от какого-то невидимого наваждения и обернулся. Было ли то видение или бред его больной фантазии, — тихо, чуть слышными шагами мимо него за колоннами проходила его красавица, его божество.
Он бросился к ней — нет, это не был призрак, это была сама пани Розалия. Она сама почувствовала свою вину перед молодым человеком, который, как ей уже рассказали, спас жизнь её дяди, и вот она, пользуясь тем, что общее внимание занято танцами, решилась первая заговорить с татарином и извиниться за свою неловкость.
Но Туган-мирза не дал ей ещё сказать ни одного слова, он сам чуть не бросился на колени перед нею, и ей большого труда стоило остановить молодого татарина от шумных изъяснений.
Она подала ему руку и они пошли позади ряда колонн, подпиравших хоры.
— Скажи мне, о, красавица, есть ли на всем свете сокровища, достойные служить калымом за тебя?
— Как калымом? — переспросила пани Розалия, очевидно, не понимая значения этого слова.
— Когда мы кипчаки-татары жену покупай, мы её отцу калым плати, сто коняки, сто верблюды, и денга, и слуга, и пленный! Сколько отец возьмёт за тебя? Ой, говори, говори, гурия рая? Неужели нет такой цены?
— Есть, — с чуть заметной улыбкой отвечала красавица.
— О роза души моей, соловей моего леса, говори, говори, сердце моё превратилось в «кебаб»[49], я жду ответа: какой калым потребует твой отец?
— За меня отец возьмёт только один калым — воинскую славу, и сама я пойду только за героя, покрытого славой, — гордо сказала Розалия.
— Славой, т. е. добычей. О, говори, говори, у Туган-мирза дома, в юрте, этой славы сто верблюжьих грузов найдётся — всё отдам за тебя!
Красавица улыбнулась.
— Не добыча нужна, Туган-мирза, а слава воинская, геройство — сказала она по возможности вразумительно.
— Слава — добыча, добыча — слава, по-нашему, по-татарски, поход пошёл, одних побил, других в плен взял, добыча взял, слава многа домой привозил!
— Я не такую понимаю славу. Соверши великий подвиг воинский, прославься героем на всю Литву и Польшу, и моя рука твоя.
— Какой же подвиг, о царица души моей? — чуть не вскричал мирза Туган, схватывая за руку свою собеседницу. Глаза его сверкали, щеки горели. Он был даже красив в эту минуту.
— Говорят, скоро война с крыжаками начнется. Вот возьми в плен великого магистра или хоть гроссмейстера, и я сдержу слово!
— Сдержишь? Сдержишь? — пристально взглянув в лицо красавицы, страстно переспросил Туган-мирза, — и ждать будешь, и ждать будешь?