— Если только не очень долго, — с кокетством отвечала молодая красавица. — Помни: или магистра, или гроссмейстера, или хотя…
— Нет, не надо. Туган-мирза торговай не любит. Помни, свет очей моих, в первом сражении или Туган-мирза умрёт, или, как ты его сказала, магистра будет у него на аркане! Клянусь Аллахом и бородой моего отца!
Слова эти были сказаны с такой самоуверенностью, с таким гонором, что они невольно заставили вздрогнуть молодую красавицу. Она ещё раз взглянула на некрасивое, угловатое, но не лишённое некоторой приятности энергичное лицо Туган-мирзы.
— Почему же нет? — мелькнуло в её голове, но вдруг, как будто сама застыдившись этой мысли, она быстро оставила руку молодого человека.
— Прости, мне недосуг, — сказала она, собираясь уйти. Мирза Туган нервно схватил её за платье.
— Ты помнишь клятву? — спросил он страстно.
— Помню, помню. А ты?
— Туган-мирза сам белая кость, он никогда не забывает в чём дал слово.
Он хотел сказать ещё несколько слов своей красавице, но она видела, что её отсутствие замечено, что многие танцоры-кавалеры её отыскивают, кивнула на прощанье головой и, словно лёгкая тень, скрылась за колоннами. Через минуту она вновь неслась в первой паре с одним из своих кузенов, паном Яном.
Целый ураган мыслей проносился теперь в голове молодого джигита. Слава отечества, слава и добыча, магистр, победа, предсказание старой бабки, объяснение с этой чудной неземной красавицей — всё это слилось в один страшный неотвязчивый кошмар.
Он хотел уйти из этого ярко освещённого зала и углубиться в свои мысли, но у него не хватало сил и решимости. Как резвый мотылек, скользила и носилась в бешеном танце его красавица по ярко освещённому залу. Молодому татарину уже казалось, что он попал в рай, что эта дивная фея и есть та чудная гурия, которая обещана ему Магометом, но зачем же вокруг неё эта масса молодых людей, красивых, роскошно одетых, которые так смело, так уверенно подают ей руку и кружат её в танце? А он стоит один, в полутьме колонн и робко, издали чуть смеет на неё любоваться. Ведь она же дала слово, ведь она его, нераздельно его, она поклялась! Но подвиг, подвиг ещё не совершён. И снова мысли Тугана-мирзы далеко: он видит ратное поле, страшный отчаянный бой, он бросается в самую свалку и через минуту вытаскивает оттуда на аркане рыцаря в золотом шлеме. Это и есть сам великий магистр!
Бал продолжался, прерываемый по временам целыми процессиями слуг, предводимых мажордомом. Они разносили золочёные чары с вином и мёдом, а также громадные подносы со сластями для дам.
Вдруг, после одного из таких перерывов, вместо обычного призыва к танцам, трубы загремели «марш», и в залу вошли попарно шесть человек, одетых в яркие необыкновенные костюмы. Это были танцоры-фокусники, принадлежавшие к странствующей труппе комедиантов, разъезжавшей из замка в замок.
Князь Бельский не любил скоморошества, но зная, что ни его дочь, ни племянница ещё ни разу не видали этих искусников, составивших себе известность даже в Вильне, при дворе сурового Витовта, решился пригласить их в свой замок потешить гостей.
Гости, удивлённые и крайне обрадованные сюрпризом, стеснились вокруг прибывших, с любопытством осматривая их костюмы и вооружение.
— Светлейшие князья и княгини, всемогущие паны, наияснейшие, благороднейшие пани! — с низким поклоном проговорил небольшого роста толстенький, круглолицый мужчина, одетый и загримированный китайцем, в то время пока его слуги ставили ширмы в одном из углов зала. — Имею честь представить вам мою труппу артистов, с которыми я имел счастье являться перед всеми императорскими, королевскими и великокняжескими дворами Европы и получать от них знаки одобрения и благодарности. Являясь перед столь блестящим собранием, я чувствую что я робею — мои артисты тоже, но несколько знаков милостивого одобрения с вашей стороны заставят их ободриться.
Несколько человек аплодировали. Китаец продолжал:
— Сегодня мы будем иметь честь показать своё искусство в трёх отделениях. Во-первых, сии знаменитые китайские артисты — он указал на вошедших с ним танцоров-гимнастов, — будут иметь честь изобразить перед вами индийские игры огнём, мечом и водой. Во-вторых, придворными артистами его королевского величества короля Кастилии и Арагона будет изображена трагедия «Смерть Авессалома», и в заключение, знаменитый мейстерзингер Иоган Вернер из Магдебурга будет импровизировать на темы, заданные вашим сиятельным и высокородным обществом, — китаец низко, очень низко поклонился и отошёл в сторону.
Трубы вновь загремели, и акробаты начали свои упражнения. То, что они проделывали, казалось бы игрою младенцев в сравнении с тем мастерством до которого дошли теперешние представители гимнастического искусства, но зато они буквально рисковали жизнью, не имея под собой ни сеток, ни тюфяков, ни других приспособлений. Кончив гимнастические упражнения, они начали жонглировать, и тут действительно, выказали замечательную ловкость.
Особенно один из них, голубоглазый юноша, чуть не мальчик, поразил всех присутствующих своей смелостью. Попросив у зрителей шесть кинжалов-ножей, бывших, по обычаю, у каждого за поясом, он начал их бросать последовательно на воздух, ловя то за ручку, то за лезвие. Острые ножи прихотливой линией вились вокруг его головы, сверкали, вертелись, снова переходили в его руки и вновь взлетали на воздух. Оглушительные крики «Браво» и громкие рукоплескания были ему наградою. Он быстро отскочил в сторону — и все шесть кинжалов воткнулись в пол, образуя почти правильный круг.
Крик и рукоплескания усилились. Больше всего это упражнение понравилось мирзе Тугану. Он не выдержал и бросил под ноги фокусника кошелёк с деньгами.
— Джигит! Якши, джигит, — крикнул он громко.
Многие последовали его примеру. Молодой фокусник низко кланялся и поднимал деньги.
— Каков красавец? — тихо шепнула дочь Бельского на ухо своей кузины. Неужели это и впрямь китаец?
— Какая ты, право, смешная. Ну, разве китайцы такие? Наверно или немец или чех. А каков, каков мой-то дикий зверек, первый бросил кошелёк с деньгами.
— Смотри, Розалия — не влюбись! — шутя, заметила Зося, — этот татарчонок так на тебя смотрел, так, что я боюсь, не приснился бы тебе он ночью.
Розалия ничего не отвечала. Она или не расслышала, или не хотела расслышать замечания своей кузины, всё её внимание, казалось, было занято представлением.
На сцену выступили артисты, одетые в какие-то длинные белые плащи с тюрбанами на голове. По указанию «пролога», который исполнял тот же толстенький человечек, бывший одновременно и антрепренером, и режиссёром, и суфлёром труппы, они должны были изображать старейшин еврейского народа, собравшихся у стен Иерусалима в царствование царя Давида. Они пришли просить суда и расправы, а их гонят прочь воины, говоря, что царь занят со своими женами. Плач и стенания.
Но вот из-за ширм, которыми успели огородить угол зала, где давалось представление, появляется красивый юноша, с огромными льняно-белыми кудрями, в котором тотчас зрители узнали ловкого жонглера. На голове его золотой обруч — признак царского происхождения.
Он начинает говорить к народу, обещая ему суд скорый и все блага, если он последует за ним против отца его царя Давида. Народ разделяется на две части: одна идёт за ним, другая остаётся на сцене, и продолжает стенать.
Скоро выходит к ним в короне старик с седой бородой — это и есть царь Давид. Он тоже описывает измену сына и решается бежать из Иерусалима.
Является весь закованный в латы рыцарь — это Агасфон; он умоляет Давида позволить ему с войском идти сражаться с Авессаломом и изменниками, но Давид клянётся лучше отказаться от престола, чем обагрить руки кровью сына и уходит, сопровождаемый народом.
Трубы дико гремят, означая окончание первой картины. Снова входит царь Давид, но уже в рубище, с ним только двое из его приближенных, остальные разбежались. Они садятся на скудных мешках своих. Он нуждается в последнем и горько плачется на неблагодарность сыновей.
Один за другим проходят разные знатные и богатые люди. Они безжалостно относятся к бывшему царю и ругаются над ним.
— Это точь-в-точь, как рыцари над мудрейшим, — тихо заметил Яков Бельский брату, стоявшему рядом.
— Тут, по крайней мере, детей не травят! — отвечал тот также тихо.
Но вот вдали раздаются звуки победной трубы, на сцену является закованный в латы Агасфон, окружённый стражей с копьями в руках, и объявляет Давиду, что он снова царь в Иерусалиме!
— А где же сын мой Авессалом? — спрашивает удивлённый царь.
Тогда в длинном монологе Агасфон рассказывает про смерть Авессалома, зацепившегося при бегстве волосами за сук дерева и поражённого стрелой!
— Но кто же ранил его? — спрашивает потрясённый отец.
— Я избавил страну от тирана, а тебя от недостойного врага, — говорит военачальник.
— Ты убил моего сына, уйди от лица моего! — восклицает царь и в слезах бросается на труп Авессалома, который вносят на носилках воины.
Трубы гремят туш, зрители неистово аплодируют, актёры, не исключая самого убитого Авессалома, встают и низко раскланиваются перед зрителями; опять несколько кошельков и серебряных монет летят к их ногам.
Но вот опять раздаётся сигнал, и на место только что ушедших за ширмы актеров выходит с лютней в руках высокий стройный молодой человек, в новеньком, с иголочки, голубом кафтане, вышитом золотом; он грациозно раскланивается обществу и ломаным польским языком просит дать ему тему для импровизации.
— Немец? — послышались голоса из толпы.
— Да, я честный бюргер и мейстерзингер из Магдебурга, и прошу вашего милостивого внимания, благосклонности и темы для импровизации.
Уже одно название «немец» расхолодило энтузиазм публики. Никто не хотел дать темы.
— Пусть поёт что знает! — проговорил хозяин, чтобы покончить замешательство.
Молодой импровизатор поклонился в знак покорности, взял несколько аккордов на лютни, и шагнул вперёд.