— «Любовь блохи и таракана», музыкальная поэма, — проговорил он и поклонился ещё раз. Никто не улыбнулся. Многие не поняли немецкой речи, а кто и понял, старался сделать вид, что не понимает.
В таракана влюбилась блоха,
Ха-ха, ха-ха, ха! — Начал он жидким фальцетом, подыгрывая на лютне.
У меня-де постелька из мха,
Уменя-де клопиха сноха,
Ха-ха, ха-ха, ха-ха!..
Да не вдался в обман таракан.
Говорит: я седой ветеран.
Паучиха мне будет жена,
Коль за ней золотая казна!..
И не нужно мне вашей блохи,
Когда нету за ней ни крохи.
Хи-хи, хи-хи, хи-хи!
— А этот таракан из немчуры был? — крикнул из толпы чей-то полупьяный голос. Все расхохотались.
— Точно так милостивые государи, из крейцхеров[50].
— Браво! Молодец! Нашёлся! Из прусаков, из крыжаков, недаром у нас их тараканами величают! — ораторствовал тот же шляхтич[51].
— Прусаки-тараканы! Тараканы-прусаки! — слышались восклицания в толпе, — недурно сказано! Не дурно! Ай да молодец! Жаль, что немец!
Толпа шумела и волновалась. Очевидно было, что вино и старые мёды начали оказывать своё влияние на разгулявшихся панов. Они шумели и мешали импровизатору продолжать.
— Пусть поёт по-польски! Не хотим немецкого лая! — слышались отдельные возгласы. Хозяин понял, что лучше прекратить представление и махнул рукой; покорный певец тряхнул завитыми в букли кудрями, откланялся и удалился.
Толпа не переставала шуметь. Искра была брошена, ненавистное имя немцев, неосторожно произнёсенное, возбудило общее негодование. Скрытая, придавленная, мстительная ненависть вспыхнула с необыкновенной силой. Здесь были представители обоих великих славянских народов — Литвы и поляков, так долго и так жестоко угнетаемых немцами. Вино развязало их языки, гостеприимный кров воеводы обеспечивал безопасность, шляхта шумела.
— Панове, за ужин! — раздался зычный голос хозяина, — приглашайте дам. Дорогая Зося, и ты панна Розалия, возьмите молодого татарского князя и посадите его между собою, — шепнул он дочери и племяннице. Те изумились, но, покорные воле родителей, исполнили приказание и подошли к Туган-мирзе, который, совсем погрузившись в свои мечтания, по-прежнему стоял у колонны.
Он несказанно удивился, что две такие красавицы, две лучшие гурии рая, — так уже величал он обеих кузин, — сами подошли к нему, беспрекословно пошёл за ними и занял место как раз посреди стола, против самого хозяина. Молодые польские и литовские шляхтичи знатных и известных фамилий всё ещё не понимали, что значит это предпочтение, выказываемое молодому татарчонку старым воеводою, но их сомнения скоро рассеялись. Пан Бельский встал со своего места, поднял стопу искрометного мёда и возгласил здравицу.
— За здоровье того, кто, рискуя собственной жизнью, спас меня от когтей страшного зверя. За моего молодого друга, Туган-мирзу! Виват!
Туган-мирза, сначала непонявший, к чему клонит речь хозяин, услыхав своё имя, страшно переконфузился. Кровь бросилась ему в лицо, он вскочил с своего места, и тотчас же сел, ноги его дрожали, в глазах помутилось.
— Виват! Виват! — гремели гости, все чаши тянулись, чтобы чокнуться с его чашей, а он, сильно бледный и дрожащий, растерялся окончательно и не знал, что ему делать. По обычаю мусульман, он вина не пил, и чаша стояла перед ним пустая.
Первый заметил это старик Бельский.
— Налить! — скомандовал он мажордому, и мёд зашипел в кубке татарина.
— Панове! — обратился хозяин тогда к гостям, — закон запрещает нашему дорогому гостю и витязю пить вино и мёд, но никто не мешает ему чокнуться с нами! Бери свою чашу, молодой витязь, — обратился он к Тугану-мирзе, — пить тебя не неволим, а чокнуться ты должен.
Татарин понял, он схватил кубок и высоко поднял его.
— Аллах велик! — воскликнул он, — он наделил нашего пресветлого хозяина мудростью достойного Соломона, — для него нет различия, кто христианин, кто нет! Да здравствует наш великий отец и хозяин! Виват!
Тост был дружно подхвачен гостями, и все спешили чокнуться с молодым человеком.
— Иди сюда, иди в мои объятия! — проговорил тронутый Бельский, и Туган-Мирза побежал кругом стола обнять старика.
— Что, каков мой татарчонок? — шутя заметила пани Розалия кузине.
— Совсем зверёк, и вряд ли удастся его вышколить.
— Ну, это как кому! Хочешь, не пройдет и получасу, он выпьет эту чару вина? — с самодовольной улыбкой спрашивала Розалия.
— Вот это будет интересно — попробуй.
— Это немудрено! Но даром не хочу — побьёмся об заклад!
— Какой?
— Хочешь на твой яхонтовый перстенек, а я закладываю свои гранатовые сережки.
— Хорошо, идёт. Только — смотри, проиграешь!
Розалия ничего не отвечала. Взгляды были красноречивее слов, она заранее торжествовала победу.
Между тем, Туган-мирза, перецеловавшись с хозяином, с его двумя сыновьями и с некоторыми из панов, ничего не подозревая о заговоре, возвращался на своё место.
— Что же ты ничего не пьёшь? — обратилась к нему сидевшая по его левую руку пани Розалия, — или ты не мужчина, не витязь?
— Наш закон не позволяй! — тихо отвечал ей татаринин, — строга закон, Магомета закон!
— Это может быть там, у вас, в ваших улусах, а здесь — здесь все пьют.
— Закон — везде закон.
— Но я прошу тебя за моё здоровье! Я могу обидеться! — настаивала пани Розалия, и щечки у неё покраснели.
Татарин молчал. В нём боролись два чувства, но уважение к закону отцов взяло верх.
— Не могу! — прошептал он наконец.
— Но если я этого прошу, если требую, если приказываю, — шёпотом, но страстно твердила Розалия, и на глазах её сверкнули слёзы, — я этого хочу! Иначе забудь всё, что я говорила.
— Слушай, красавица, — также тихо отвечал ей татарин, — жизнь свою за тебя готов отдать сейчас, но отступником закона не буду. Сама смеяться будешь.
Розалия вздрогнула.
— Ты прав, — шепнула она, — я тебе верю, ты честный человек.
— А слово помнишь?
— Никогда не забываю, что обещала!
За общим шумом, громом труб, беспрерывными тостами никто и не заметил интимного разговора между панной Розалией и молодым татарином; только пани Зося, перекинувшись взглядами с Седлецким, сидевшим наискось, заметила, что он так и впился глазами в эту парочку.
Тосты делались всё шумней и шумней, каждый хотел говорить, и никто не слушал другого. Хозяин, видя, что пир может перейти в оргию, встал со своего места и объявил, что теперь пора и по местам, на боковую, а завтра с утра — пир на весь мир.
Дамы только и ждали этих слов, чтобы удалиться. У них за целый вечер назрело в уме много сплетен и всевозможных комбинаций, которыми они желали поделиться друг с другом.
Музыка замолкла. Покорные хозяйскому слову, гости допивали свои кубки и, поблагодарив радушного хозяина, направились в отведённые для них апартаменты. Туган-мирза хотел отправиться вслед за ними, но оба сына хозяйские удержали его и повели в свои покои, где была приготовлена постель и для него.
Утомлённые долгим путём и бесконечным торжеством, молодые люди с вечера почти не разговаривали, и оба брата тотчас же заснули богатырским сном.
Каково же было их удивление, когда утром они увидали, что их гость спит не на богато убраной пуховой постели, приготовленной нарочно для него, а на сложенном вдвое ковре, посреди комнаты, и вместо подушки ему служит одно из седел, снятое с арматуры на стене!
Туган-мирза, казалось, спал чрезвычайно крепко, но при первом же шорохе, произведённом одним из братьев, проснулся и открыл глаза.
— Что же это ты спать, дорогой, тут улегся, — спросил не без улыбки пан Яков, — или постель не хороша?
— Мирза Турган на перин не спи, мирза Туган джигит! — отвечал татарчонок.
— А верхом спать можешь? — спросил пан Яков.
— Почему нет, у меня коняка есть, аян ходит[52], так ходит, стар человек спать может!
— Удивительный вы народ — татары. И все вы такие?
— Везде бывай разный народ, джигит бывай, купец бывай, хорхар бывай[53], баба бывай! Джигит много бывай!
Чем свет, молодёжь была на ногах. День выдался ясный, светлый, хотя слегка и морозный. Все высыпали на широкий двор замка показать своих коней, похвастаться сбруей и скакунами перед приятелями.
Лошади давно уже были осёдланы. Стремянные, а у иных панов — особые шталмейстеры, в сопровождении конюхов водили скакунов, покрытых шёлковыми попонами, на которых были вышиты или вытканы гербы их владельцев. Пан Седлецкий сиял: его гордый конь действительно был лучше всех, а чепрак и высокое седло блестели вышивкой и инкрустацией.
— Якши! Чех якши! — восторгался молодой татарин, — больно хорош, а скачет как?
— Попробуй, обгони! — с дерзостью, граничащей с нахальством, проговорил Седлецкий, со вчерашнего вечера ещё более возненавидевший татарчонка.
— На заклад пойдёшь? — спросил Туган-мирза, и узенькие глаза его ещё более сузились.
— Пойду, хоть бы мне голову свою прозакладывать, — хвастливо отвечал Седлецкий.
— Зачем так дорого? Зачем? Мы лучше пойдём коняка на коняку! — улыбнулся в ответ татарин.
— Где твоя лошадь, покажи её. Может быть, кляча какая нибудь, мараться не стоит, — фанфаронствовал Седлецкий.
— Туган-мирза на кляче не ездит! — отозвался татарин, — эй, Халим, веди сюда моего «киргиза».
Через минуту поджарый, тёмно-гнедой конь, чистокровной кара-киргизской породы, покрытый ковровым чепраком и засёдланный богато убраным седлом, стоял у крыльца. Это был представитель другой, совсем ещё неизвестной в Литве, породы лошадей. Горбоносый, с глубокими впадинами выше глаз, с большой костлявой, но красивой мордой, с впалыми боками, на которых отчетливо можно было перечесть ребра, с худыми, но мускулистыми ногами, конь этот не мог привлечь внимания знатоков, привыкших к выхоленным коням немецкой породы.