— К услугам панским!
Ещё два дня продолжалось пиршество в замке пана воеводы, перерываемое то скачкою, то стрельбою в цель, то каким-либо иным воинским упражнением, в котором молодёжь могла похвастать силою или ловкостью перед дамами, являвшимися постоянными зрительницами состязаний. Но дела складывались так, что пану Седлецкому, кроме редких урывков во время танцев, совсем не удавалось переговорить с красавицей панной Зосей. Да и отличиться в её глазах он ничем не мог, так как и в езде, и в стрельбе, и в фехтованьи постоянно находились соперники гораздо его искуснее.
В одном он не имел соперников — это в костюме, сидевшем на нём удивительно и сверкавшем золотым шитьём с жемчугом. Недаром он за этот костюм заплатил почти всё, что получил под залог своего хутора.
Но красота наряда, казалось, мало влияла на Зосю; она все эти дни была пасмурна и даже скучна; её сердило и выводило из себя, что тайный избранник её сердца не оказывался первым на всех поприщах. Розалия, которая лишь отчасти проникла в секрет своей кузины, всё время старалась подтрунивать над Седлецким, чтобы выведать её тайну, но всё напрасно, во всё время, пока продолжалось пребывание гостей в замке, Зося была более чем сдержанна с молодым шляхтичем, и первая смеялась его неудачам.
Наступил день отъезда гостей — не потому, что гостеприимный хозяин заранее определил срок пребывания их под его кровом, а потому что отпуск его сыновей, отпущенных великим князем всего на неделю, истекал, и самому воеводе необходимо было явиться на военный совет, созванный на «сороковое» воскресенье великим князем.
Замок опустел. Остались только самые близкие родственницы: пани Розалия со старой теткой, заступившей ей умершую мать, да старая-престарая бабушка со стороны матери Зоси, притащившаяся из своего фольварка на праздник внучки.
Молодёжь вся разъехалась, оставался только Туган-мирза, которого старый воевода должен был представить Витовту в Вильне.
Старый Бельский не любил откладывать дела в долгий ящик и в тот же день, когда разъехались гости, выехал с сыновьями в Вильню. Быстро пробежали борзые кони семь миль, отделявших замок от столицы Литвы, и к ночи они добрались до города.
Вильня того времени совсем не походила на теперешнюю. Центр жизни сосредотачивался в громадном замке, построенном на вершине высокого, почти недоступного холма, возвышавшегося в углу слияния рек Вилии и Вилейки. Холм этот стоял совершенно одиноким среди узкой долины, и если бы не его величина, не допускавшая такого предположения, можно было бы подумать, что он насыпан искусственно. На его вершине стоял обнесённый крепкими стенами так называемый «верхний замок», замечательный тем, что в былые войны из-за литовского престола Витовту, несмотря на страшные усилия и потери, не удалось взять его ни приступом, ни осадой.
Ниже, почти у подошвы холма, возвышалась увенчанная многими башнями новая каменная стена, составлявшая как бы второй круг укреплений, называвшаяся «нижним замоком». Правее высокий берег над Вилией образовывал естественное укрепление, тоже обнесённое стеной, и наконец, с западной стороны на Вилейке стоял ещё сильно укреплённый замок.
Этим не исчерпывалась оборона столицы Литвы; весь город, кроме посадов, был обнесён стеной с бойницами и башнями, но эта стена была деревянная, только приворотные башни сложены были из камня и кирпича, да ворота закованы, словно в латы, в железные полосы.
Посады, или, как их тогда называли, форштадты, или пригородные слободы, судя потому, кто обитал в них: литовцы, русские (которых особенно много было в Вильне) или разные горожане, беглецы из «пруссов» и с «подола», не были защищены от вторжения неприятеля, и при первом же появлении врага безжалостно истреблялись огнём. Тем не менее очень многие из зажиточных панов и шляхты жили в форштадтах, предпочитая риск скученности «замков» или самого города.
Молодые паны Яков и Ян Бельские жили вместе и нарочно для себя построили недалеко от Трокских ворот Вильни хоромы, обнесённые, словно крепость, высоким тыном с крепкими дубовыми воротами. На возможность неприятельского нападения на Вильню никто теперь не рассчитывал, тем более, что в двух последних войнах единственные опасные враги — рыцари понесли громадный урон, а против нечаянного нападения какой-либо бродячей шайки злоумышленников подобная охрана была вполне надёжной.
Два десятка дворовых холопов и несколько вестовых из отряда воеводы Якова Бельского высыпали навстречу господам, когда их маленький караван подъехал к воротам. Загремели затворы, ворота растворились, и хозяева подъехали к крыльцу.
Но прежде чем старый Бельский успел соскочить с коня, к нему с почтительнейшим видом подошёл постельничий молодых господ и объявил, что и часу ещё нет, как от короля прибегал круглец[57] с приказом старому Бельскому и обоим сыновьям, как только вернутся, спешить на двор великокняжеский.
— Дело королевское — прежде всего! — воскликнул старый пан воевода, — отдохнуть после успеем. Эй, сынки, за мной! — и, не дав никому опомниться, быстро поскакал к замковой горе. Оба сына последовали за ним.
Очевидно, великим князем был отдан нарочный приказ пропустить прибывших, потому что воины, стоявшие на страже, открыли замковые ворота тотчас, хотя был вечер, а в эту пору открывать их дозволялось только по особому повелению великого князя.
В первом же покое прибывших встретил княжий дворецкий и повёл старого пана прямо в покой Витовта, а обоим сыновьям его велел подождать в приёмной.
Когда воевода вместе с дворецким вошёл в покой великого князя, Витовт, нагнувшись над пергаментом, исписанным сжатым, но чётким почерком, внимательно читал его. Большой медный светильник, изображавший аиста, поднявшего вверх клюв, из которого выходил яркий язык пламени, освещал всю хоромину. Светильник этот, хитрой греческой работы, был подарен дяде, великому Ольгерду, послом императора Византии, и с тех пор возбуждал удивление и даже таинственный страх у всех, кто в первый раз его видел.
Витовт поднял глаза от пергамента и хорошая, добрая улыбка пробежала по его безбородому женственному лицу, когда он узнал вошедшего.
— Скоро же ты пан, Здислав! — сказал он приветливо, — я думал ты и к утру не доедешь! У меня к тебе дело есть.
— Весь в руках королевских! — отвечал воевода.
— Зачем говорить это? Если бы я был уверен в противном, не поручил бы тебе этого дела. Слушай же моё распоряжение: завтра, чем раньше, тем лучше, ты выступишь из замка и к ночи будешь на границах Эйраголы. До меня дошли слухи, что проклятые крыжаки снова хотят вторгнуться в Жмудь. Ты возмешь с собой Витебскую и Новгород-Севскую хоругви да сто два псковских лучника[58]. Подкрепи из этого числа гарнизон в Эйрагольском замке, а с остальными устрой засаду и истреби, насколько сможешь, проклятых немцев.
Только помни: ты не мой воевода, а моего брата, князя Вингалы Эйрагольского, у меня с проклятыми крестоносцами пока вечный мир! А побить их следует. Подними знамя восстания по всей Жмуди, скажи всем тамошним князьям, а в особенности старому упрямцу Вингале да его криве-кривейто, что я их поддержу всеми моими силами, только бы они всю зиму немцам покоя не давали. Весной увидим, что делать!
— Постой, чтобы знали, что ты мой посланный и верили тебе, как мне лично, вот тебе мой перстень гербовый. Они все его знают. Денег на поход возьми сколько надо, я уже сказал боярину «у скарба». Сыновьям твоим обоим нашёл работу: Яну ехать от меня почётным гонцом к брату и другу — польскому королю в Краков, а Якову — на Москву путь держать, надо весточку Софье дать, да через верного человека, а то бояре всё перехватывают! — Ссориться с зятем теперь не время, другое дело назревает.
— Великий государь, — воскликнул Бельский. — Ты уже почтил меня своим великим доверием, доверши начатое: открой глаза мне, слепому, что задумал ты, государь? Чтобы знать, как мне действовать, к чему клонить князей и правителей Жмуди.
— Ты всегда был мне верный и нелицемерный слуга, — после раздумья проговорил Витовт. — Так слушай же, задумал я сбросить, сломить ненавистное немецкое иго, что с двух сторон давит на Литву. Один я не в силах разбить оковы, пусть Ягайло подаст мне руку, пусть русские князья откликнутся на мой зов, мы сломим, мы уничтожим немецкое постыдное владычество, мы освободим наши святые славянские земли от позора немецкого ярма! Но надо действовать осторожно, поодиночке немцы нас всех раздавят. В дружном союзе мы, славяне, уничтожим немецкую силу.
Тебе и обоим твоим сыновьям поручаю я главные роли. Поддержи восстание в Жмуди, не давай ни часа покоя сторожевым немецким войскам, вторгайся в их пределы, а когда они будут жаловаться мне на ваши действия, я буду относиться к вам с величайшею строгостью: буду писать вам приказания немедленно положить оружие и смириться, но пока вот этой печати я не приложил к письму, — Витовт показал большую печать, висевшую у него на поясе, с изображением всадника на лошади с копьём в руках /герб «Погоня» — Ред./ — не верь, не верь и не исполняй!
Когда же настанет час, когда братский союз с королём удвоит мои силы, спеши ко мне, твоё место во главе моих воевод, у знамени великокняжеского! Одним ударом мы разметаем, рассеем немецкие силы.
— Аминь! — просто и торжественно заявил воевода Бельский. Витовт обнял его.
— А теперь, дорогой брат по оружию, прости, что ночью поднял тебя, время не ждёт.
— А что же прикажешь делать, государь, с татарчонком, князем Туган-мирзой, что я привёз по твоему приказу?
— Пусть завтра рано он явится ко мне. Мне не найти лучшего гонца к султану Саладину, сыну Тохтамыша[59]. Несколько тысяч арканов не будут лишними против гордых крейцхеров, и большое тебе спасибо, что ты надоумил меня на это! Теперь прощай. Зайди завтра за последними приказаниями — и в путь!