Витовт снова обнял старого воеводу, и на глазах у него показалась слеза. Храбрый сын Кейстута обладал способностью плакать ежеминутно. В детстве и его, и его друга и товарища, двоюродного брата Ягайлу, братья и сверстники иначе и не называли, как «плаксами!» А эти плаксы более полувека удивляли всю Европу славою своих подвигов!
Долго ещё сидел Витовт, вычисляя и обдумывая свой рискованный план дружного нападения на немцев. Он мысленно перебирал всех славянских князей, рассчитывая, кого из них можно счесть за врага, кого за союзника. Уже под утро, утомлённый работою, он свел итог: в самом худшем случае силы его были бы одинаковы со всеми силами, которые могли бы выставить крестоносцы.
— Да ещё татары в придачу! Сломим, сломим мы немецкую силу, если бы мне даже пришлось для этого принять магометанство. Бог велик, он простит, он знает, что всё это для отчизны!
Глава XX. Князь Вингала
Светало. Витовт, утомлённый ночной работою и мучимый каким-то предчувствием, не спал. Он лежал на своём одиноком ложе и мысли его блуждали далеко.
Вдруг он вздрогнул. Ему показалось, что где-то вдалеке зазвучал знакомый ему с детства гнусливый перекат турьего рога, который был в употреблении только в одной Жмуди. Он стал прислушиваться. Раскат повторился гораздо ближе, у самых замковых ворот, и скоро топот многочисленных конских копыт по досчатой настилке подъёмного замкового моста убедил его, что замковые ворота отперты и кто-то, вероятно, имеющий на это право, въехал на двор замка.
Витовт накинул свой любимый утренний костюм — что-то вроде халата или кафтана на лисьем меху — и подошёл к окошку.
Сколько можно было рассмотреть сквозь отпотевшие, круглые, чечевичеобразные зелёноватые стёкла окон, на дворе перед крыльцом толпилась кучка всадников и его собственные прислужники помогали сойдти с коня старику с большой бородой и в тёплой дорожной одежде. Великий князь отшатнулся от окна.
— Вингала! Брат Вингала! Он здесь, сам, по какому поводу? Что случилось?! — чуть не воскликнул он и пошёл к двери. На пороге уже стоял его брат, не сбросивший ещё дорожной одежды, взгляд его был дик, черты лица искажены внутренним глубоким страданием.
— Брат! Дорогой мой, что случилось? — быстро спросил Витовт, по выражению лица брата заметив, что случилось нечто ужасное.
— Дочь моя, моя Скирмунда! — воскликнул несчастный и упал в объятия великого князя, — спаси, защити, выручи!
— Но что случилось? Что случилось?.. — допытывался испуганный Витовт, у которого при виде волнения и отчаяния брата, по обыкновению, слёзы полились рекой.
— Украли! Украли! Увезли, увезли! Спаси, ты один только можешь спасти её! — всхлипывая, говорил старый Кейстутович и сделал движение упасть перед братом на колени.
— Но кто же? Кто? Не я ли тебе послал жениха Смоленского князя — неужели он?
— Нет, не он. Крыжаки, немцы треклятые, из рук вырвали! — и старый Вингало в несвязном рассказе передал Витовту всё, что произошло до этой минуты.
Витовт задумался. Хотя предлог к войне был найден, и превосходный, и в союзе Ягайлы он не сомневался, но всё-таки надобно обождать вестей от посланных гонцов. Однако, Витовт колебался недолго; голос оскорблённой чести говорил громче голоса политика-медлителя.
Князь Вингала
— Успокойся, брат бесценный, клянусь тебе нашим общим отцом и матерью, немцы нам дорого поплатятся за это. Война так война! Не хочу больше таиться! Ещё вчера вечером я решил послать к тебе воеводу Бельского с двумя хоругвями и лучниками, чтобы действовать твоим именем против нёмцев. Теперь пошлю втрое — начинайте войну немедленно. Но помните, что это будет война последняя, война отчаянная. Или мы все погибнем, или навек защитим родную страну от немецких притязаний.
Слушай же, дорогой брат и друг, всё, что я писал про уступки немцам — забудь, пусть криве-кривейто пошлёт по всем лесам и дебрям Жмуди от Полунги до Лиды свою кривулю. Пусть все криве и сигонты проповедывают войну, весной поход, а пока жги и грабь немецкую землю малыми отрядами, тешь своё сердце в пламени немецких городов и деревень, топи своё горе в крови рыцарской, а весной мы с братом Ягайлой двинемся на подмогу, русские князья поддержат — и горе немцам!
— О, ты достойный сын нашего отца Кейстута, ты оживляешь меня, ты вдохнул в меня новые силы, ты развязал мне руки. Немцы думают, что за выкуп дочери они заставят отказаться от защиты моей земли и веры. О, нет! Клянусь, за каждый день её плена мстить им огнём и кровью, чтобы они сами выдали мне её обратно. Клянусь великим зиждителем Сатваросом и громами Перкунаса, пока Скирмунда будет в их руках, ежедневно немецкое небо будет освещаться пожаром, а на костре — гореть один пленник.
— А разве у тебя их много? — с некоторым испугом спросил довольно человеколюбивый Витовт.
— Двое рыцарей, штук двадцать гербовых да лучников с полсотни, на два месяца хватит! — со злобной улыбкой отвечал Вингало. — Только помни, дорогой брат. Теперь ты мне не мешай. Ни жалости, ни пощады от меня не жди. Ты сам развязал мне руки. Горе немцам!
Долго ещё проговорили братья, но, несмотря на все убеждения Витовта, Вингало не хотел ни дня оставаться в Вильне, и не успело ещё солнце подняться из-за гор, окружающих столицу, как он уже мчался обратно со своей свитой по дороге к Эйрагольскому замку. Он боялся, чтобы князь Витовт не изменил своего решения и вновь не запретил истреблять немцев.
Несколько дней по отъезду брата Витовт был сам не свой; не было вестей ни от короля польского, ни из Москвы, ни от султана Саладина. Первая весть пришла из Кракова. Ян Бельский прислал со своим помощником и ратным товарищем Видимундом Хрущом письменное донесение, и гонец тотчас же был поставлен перед лицом великого князя.
Прогнав более недели верхом, молодой литовский витязь был страшно измучен, он едва взошёл в покой великого князя, и прислонился к притолке, чтобы не упасть.
— Какие вести? — быстро спросил Витовт, идя к нему навстречу.
— Хорошие, государь! — успел проговорить Видимунд и зашатался.
— Где письмо? — нервно спросил великий князь, но измученный гонец не мог уже отвечать, он показал рукою на сапог правой ноги и без чувств упал на руки служителей.
В описываемое время путешествие по большим дорогам без сильного конвоя было делом рискованным, а Хрущ, сделав переезд одвуконь из Кракова в Вильню без конвоя, меняя и бросая лошадей, совершил неслыханный подвиг: он проехал это расстояние за 6 дней[60].
По знаку Витовта слуги и дворовые дворяне бросились обыскивать обувь гонца и после долгих поисков нашли письмо в шёлковом пакете, вложенное между двумя подошвами, тщательно зашитое и засмоленое!
По мере того, как Витовт читал грамотку, лицо его принимало всё более и более радостное выражение, морщины на челе его разошлись, он, казалось, помолодел на несколько лет.
В письме, посланном, как мы видели, с такими предосторожностями, иносказательно, чтобы сбить с толку тех, в руки которых это письмо могло бы попасть изменой или насилием, говорилось, что торг состоялся на выгодных условиях, что товар будет сдан весной, а про цену и количество скажет посланный, он же укажет и место выгрузки.
По форме это было самое обыкновенное письмо между торговцами, но Витовт прекрасно знал, что торг и сделка означают союз, а товары — войска, что же касается «места выгрузки», он не совсем понял, подобного выражения не было обусловлено между ним и молодым Яном Бельским, но очевидно, это слово имело большое значение. Спросить было не у кого: несчастный гонец спал почти летаргическим сном и, вероятно, не сумел бы ответить, если бы его теперь разбудили.
Витовт ходил в раздумье, по довольно обширной комнате, в которой занимался по утрам, и в десятый раз перечитывал письмо.
— Непонятно, непонятно. Что хотел он сказать этим? — вырвалось у него и он снова стал вчитываться в только что полученное письмо.
— Место выгрузки чего? Войск? Да зачем же мне знать это теперь? У нас путь прямой, идти прямо на Крулевец[61] и отхватить всю Бранденбургию! Путь ему через Мазовию на Варшаву и Плоцк, мне прямо на Гродно и Ковно! О каком же месте выгрузки может быть речь?
Всегда нетерпеливый в каждом своём движении, Витовт несколько раз посылал узнать, проснулся ли гонец, и всякий раз получал один и тот же ответ: спит и даже не шевелится.
Не доверяя своим круглецам и дворцовым дворянам, он сам пошёл взглянуть на приезжего. Действительно, они были правы: молодой витязь лежал без движения, словно громадный дуб, поверженный топором дровосека. Только лёгкое движение груди показывало, что он жив!
— Попытайтесь-ка разбудить его, — приказал Витовт, и тотчас двое из комнатных служителей бросились к спящему и принялись его раскачивать, но это был напрасный труд. Тело измученного гонца представляло из себя почти безжизненный труп, душа была где-то далеко. Служители удвоили старания. Губы сонного пошевелились.
— Прочь с дороги! Я гонец короля литовского! — странным голосом вскрикнул он и махнул наотмашь рукою. Один из челядинцев повалился, а гонец прохрипел ещё что-то и снова погрузился в спокойный и сладкий сон.
— Отставить! — приказал великий князь, — у такого богатыря и сон богатырский. — Да кто он, откуда? Я что-то не видал его в своей свите!
— Это, ваше величество, первейший друг пана Яна Бельского, шляхтич из-под Трок, Видимунд Хрущ! — отвечал дворцовый хорунжий, знавший всех дворян в Вильне.
— Герба? — коротко спросил Витовт.
Надо сказать, что в то время знатность рода польских шляхтичей, в большом количестве выселявшихся в Литву, определялось по гербам.
— Не приписан ещё!
— Как не приписан, разве он не из «лапотных»[62]?
— Литвин родом, а веры православной.