— Хорошо, пусть проснётся, спросонья ещё Бог знает что намелет. Проснётся — тогда доложить мне.
С этими словами ушёл великий князь в свою комнату и затворился.
Но во весь день любопытство Витовта не было удовлетворено; гонец проспал целые сутки и только на следующее утро мог явиться перед великим князем.
— Ты знаешь содержание письма? — спросил его Витовт.
— Знаю, ваше величество. На случай потери на память выучил.
— Я не понял, что значат слова: место выгрузки, цена и количество?
Хрущ оглянулся: в комнате кроме него и великого князя никого не было, но всё-таки, боясь, что его подслушают, он стал говорить чуть не шёпотом.
— Место высадки, государь, — это город Брест!
— Как Брест? С какой стати? Зачем я поведу туда войска?! — вспыхнул Витовт.
— Не о войсках речь идёт, государь; его величество король желает повидаться с вашим величеством, прежде чем начать общее дело!
— И назначает Брест, где бы мы могли съехаться? Так ли?!
— Так, государь!
Витовт на секунду остановился. Предложение польского короля было вполне разумно, своевременно, и место выбрано особенно удачно. Предлогом свидания могли быть большая охота; в окрестностях этого города земля изобиловала дичью.
— Дальше, — сказал он отрывисто.
— Цена и количество означает «Сколько воинов может доставить его величество король».
— Сколько и каких?
— Пятьдесят полных знамён.
— Как, пятьдесят знамён!? Ты не ослышался? — этого быть не может! — воскликнул Витовт, которого поразила громадность цифры польского войска.
— Сам из уст его величества короля слышал эти слова. «Скажи моему брату и другу, пусть он собирает войско, а моих пятьдесят знамён выйдут в поле!»
— Хвала Всевышнему! — воскликнул Витовт и перекрестился.
— Постой! — вдруг обратился он к гонцу, — ты говоришь, сам слышал эти слова от моего брата и друга короля Владислава. Как это могло случиться, разве ты был на большом приёме? Разве цель вашего посольства была известна всем?
— Ничуть, государь. По твоему веленью мы в Краков приехали торговыми людьми. В тот же день пан Ян отыскал постельничего его королевской милости, старого Вармунда и передал ему письмо вашего величества к королю. В другой же день нас тайно увезли в королевский охотничий замок за три мили от Кракова, и в тот же вечер туда прибыл его величество король. Он был без свиты, и мы имели честь представиться ему в его опочивальне, при разговоре никого не было, кроме Вармунда. Король был весел, очень доволен и приказал мне в тот же день ехать обратно с ответом, удержал пана Яна на несколько дней, чтобы передать ему решение панов Рады! Совет должен был собраться через два дня!
— А если паны будут против?
— Что вы, государь милостивый! Вся Польша кипит жаждою войны против злодеев-крыжаков. Я во время проезда через Малую Польшу и Мазовию наслышался стольких проклятий по адресу немцев, что не услышишь во всю жизнь!
Витовт улыбнулся.
— Ну, слуга мой верный, спасибо за услугу, не шутка сказать — слетать гонцом из Кракова до Вильни. Молодец, исполать! Постой, слыхал я, что хотя ты и шляхтич, а к гербу не приписан. К какому же приписать тебя?
Глаза молодого человека блеснули радостью: заветные думы его могли осуществиться.
— Государь, — заговорил он робко, — мой и дед, и прадед, и пращур считались в гербе «Саламандра», а как отец в Литву при Ольгерде Гедиминовиче переехал, его от герба отписали, и мы опять без герба.
— «Саламандра»! — воскликнул великий князь, — да у тебя губа не дура: это княжеский герб. Хорошо, после первого боя, где увижу тебя с мечом в руках среди врагов, быть тебе в гербе «Саламандры», да ещё в придаток велю дать коня крылатого! Ладно ли так?
— Много милости! — с низким поклоном проговорил Видимунд, — дай Бог, чтобы эта минута скорее настала.
— Вот вы всё молодёжь, скорее да скорее, а что говорит русская пословица? Тише едешь, дальше будешь! Постой! — вдруг обратился к Видимунду Витовт, — мне завтра же надо послать гонца с ответом в Краков — что я согласен и что по первому пути через месяц буду в Бресте. Мне нужен человек разумный и знающий пути.
— Государь, — чуть не со слезами воскликнул молодой человек, — не обойди твоего верного слуги, не бесчесть меня.
— Как бесчестить тебя? — спросил удивлённый Витовт.
— Не поручай другому то, что могу сделать и я.
— Как, ты хочешь скакать обратно в Краков?
— Хоть сейчас, хоть сию минуту.
— Но ведь ты измучен с дороги, тебе нужен отдых.
— С такими радостными вестями я полечу легче ветра.
— Но вспомни, ты проспал целые сутки, ты загнал своих коней.
— Ну так что же, загоню ещё двоих и просплю две ночи в Кракове. Государь, не обездоль!
Витовт махнул рукой. Ответ был неспешный.
— Ну ладно — завтра приходи за грамотой — и в путь.
Видимунд бросился к ногам великого князя и хотел поцеловать полу его кафтана, но тот милостиво подал ему руку, и юноша с восторгом прижал её к губам.
Глава XXI. Богатыри литовские
Верстах в пятидесяти от Эйрагольского замка, в самой глуши лесной чащи на небольшой полянке, расчищенной в глухом дубовом лесу, виднелось что-то вроде жилья.
Издали видны были только рубленные наружные стены укрепления, обведённого не очень широким, но глубоким рвом, наполненным болотистой водой. Рубленая стена шла пятиугольником, и на каждом из углов возвышалось по небольшой башенке с бойницами.
Были ворота, пробитые как раз под угловой башенкой; они давали вход в крепостицу, а мост, когда-то бывший подъёмным, теперь мирно лежал на сваях. Капров, которыми его поднимали в былые времена, не было видно, но громадные блоки и вертуны ещё виднелись на башенке.
Тотчас за воротами виднелось и само жилище владельцев этой крепостицы. Оно состояло из низкого, мрачного здания в один этаж, тоже рубленного из массивных дубовых брёвен и покрытого местами лубом, а местами, тёсом, успевшим от времени покрыться и мхом, и присущей ему тёмно-зеленой плесенью.
Мрачно и неприветливо смотрело это жилище, скорее похожее на тюрьму, чем на обиталище вольных людей, а между тем оно было гораздо лучше многих других домов литовских бояр и принадлежало старому жмудинскому воеводе Стрысю Стрекосю, другу и ратному товарищу славного эйрагольского князя Вингалы.
Толпы жмудин разных полов и возрастов наполняли как пространство между стенами и домом, так и всю поляну и окружающий лес.
Из дома в узкие окна неслись заунывные звуки и вой. Слышались несдержанные вопли и размеренный, как похоронное причитанье, плач.
От самого входа, вдоль всей первой и наибольшей комнаты в доме, на лавках, поставленных в два ряда, сидели сорок девушек, одетых в белые длинные рубашки до пят. Волосы у них были распущены, а в руках они держали небольшия стеклянные «слезницы», в которые собирали струившиеся по щекам слёзы. Они дико кричали и выли, то хором, то поодиночке; но несмотря на то, что эти крики походили скорее всего на звериный рёв, в них слышался своёобразный дикий ритм, а сами девушки мерно качались из стороны в сторону.
Прямо против входных дверей, у противоположной стены, в высоком дубовом кресле грубой работы сидел старик гигантского роста и сложения. Огромная белая борода спускалась ниже пояса, а мертвенно-бледное лицо казалось ещё бледней от чёрно-багровой раны, зиявшей на оголённом черепе. Глаза сидящего были закрыты и тёмными пятнами выделялись на бледном, словно восковом, лице. Трупная неподвижность оковывала всё тело старого богатыря — да и не мудрено: уже пять дней, как во время похищения немецкими рыцарями дочери князя Вингалы ему, бывшему при ней в качестве старшего гостя, пришлось изведать удар тяжёлого немецкого меча по непокрытой голове. Никто не ожидал такого предательского нападения, и старик был безоружен.
Три дня длилась его предсмертная агония, а со вчерашнего дня он уже был холодным трупом, и все родные, друзья и соратники собрались на похороны любимого вождя-богатыря.
Сзади кресла, на котором полусидел труп покойного, стояли четверо мужчин, поразительно схожих между собою.
Что-то необычайное, стихийно-могучее сказывалось в их гигантском росте и атлетическом сложении. Они поражали не только своим исполинским ростом, больше чем на голову выше всех литовских витязей, собравшихся на похороны, но и феноменальностью своего богатырского сложения. Их загоревшие красные шеи были бы впору быку, ширина груди в плечах была вдвое более обыкновенной, а руки их напоминали собой какой-то необъятной толщины морской канат, обтянутый грубой волосатой кожей.
Лица их были того чисто литовского типа, который ещё кое-где встречается по Литве и в наши дни в окрестностях Лиды или Эйраголы. Их длинные, слегка загнутые книзу носы, глубоко вдавленные узкие глаза и в особенности узкие безбородые подбородки были очень типичны.
Зато в глазах не было иного выражения кроме дикости и безграничного упрямства. При жизни отца его ум и воля заменяли им их собственную, они слепо повиновались отцу не из боязни, а потому что собственной воли у них не было, а умом природа их не наделила.
Теперь, оставшись без отца и руководителя, они в тупом раздумье стояли за его креслом, смутно предчувствуя, что жизнь их должна перемениться, и они должны будут искать другого владыку своих поступков.
Силища всех четырёх Стрекосевичей была непомерная, ни разу их одноземцы даже впятером не рисковали выступать на борьбу с одним из них. А между жмудинами ходили рассказы о том, что старший из братьев, Олав, встретясь в лесу безоружный с медведем, задушил его голыми руками — а Олав ничуть не был сильнее своих братьев. Все они были холостые и связаны между собой узами самой трогательной привязанности.
Дикари от рождения, они редко и только в крайних случаях говорили с посторонними; зато между собою беседа их была всегда очень оживлённа, но и тут любопытные, желавшие подслушать, о чем говорят братья, не могли бы добраться истины: все братья были косноязычны, и быстрая речь их была так невнятна, что только они одни могли понимать друг друга.