В это время из леса, окружённый свитой и оставшимися дружинниками, показался князь Вингала. Он ехал прямо к Бельскому, которого никогда ещё не встречал в жизни.
— Кто ты, храбрый воин, — спросил он, подъезжая, — и как случился ты в моих владениях? Друг ли ты или враг!
— Не друг и не враг, а подданный вашего высочества.
— Ты шутишь, что ли? — с недоверием спросил Вингала, — Кто ты? Откуда эти войска, эти пушки? Кто прислал тебя в моё княжество?
— Одному вам могу открыть я это, ваше высочество, — проговорил Бельский, — слово свято и зарок велик.
Вингала сделал знак рукой, и дружина отъехала.
— Его королевская милость, премудрый король Витовт Кейстутович прислал меня, своего воеводу Здислава, князя Бельского, на помощь вашей ясной милости. Для всех я ваш воевода, имя его королевской милости не должно быть упомянуто.
— Когда ты оставил моего брата короля?
— Вчера неделя.
— А я его видел три дня тому назад. Так вот про кого говорил он мне. Спасибо ему и тебе, вовремя выручил! Если бы не ты, сломили бы нас треклятые крыжаки. За эту услугу проси от меня, что знаешь! Князь Вингала Эйрагольский умеет быть благодарным.
— Государь, мне не нужно ничего, я и так осыпан милостями его величества короля, — отвечал Бельский с низким поклоном.
— Не брезгуй же и моей милостью, я не король, но сумею наградить по-королевски! — гордо сказал Вингала.
Бельский казалось вспомнил что-то:
— Пресветлый князь, дозволь молить об одном — сказал он быстро, — в бою я обещал жизнь и свободу пленным рыцарям.
— Что же, дарю их тебе со всем скарбом. Да, постой, там в лесу мои ещё двух захватили, дубом их к земле примяло, бери и их. Скучно жечь их поодиночке.
— Как жечь? — с ужасом воскликнул Бельский.
— Очень просто. Как раков в собственной шкуре. Если хочешь посмотреть, поедем, на костре уже — стоит только поджечь!
Вингала зло расмеялся.
— Светлейший князь! — воскликнул в ужасе Бельский, — прости, что осмеливаюсь обременить ещё просьбой.
— Говори, говори, я не в состоянии отказать тебе ни в чём.
— Государь, пощади несчастных, присужденных к смерти!
Глаза князя вспыхнули мрачным огнём.
— Пощадить?! Да знаешь ли ты, чего просишь! Знаешь ли, что они осуждены сгореть живыми на тризне моего лучшего друга, воеводы Стрекося, убитого ими изменой. Знаешь ли ты, что они обманом похитили мою дочь, мою Скирмунду, знаешь ли, за что эти злодеи вот уже 20 лет разоряют мою землю — и пощадить!?
— Пощади, государь, мы дадим их в выкуп за княжну. Великий магистр согласится!
Вингала задумался.
— Ну, быть по-твоему, едем отменить казнь, хоть будет сердиться мой дорогой Лидзейко. Ну да я сумею его уговорить. Едем же скорей, а то опоздаем!
— Опоздали! — воскликнул он, обернув лошадь и показывая Бельскому на два столба чёрного дыма, показавшиеся над дубами, окружавшими Ромново.
Бельский не поехал дальше. Как истый католик, он не хотел оскверняться, вступая в языческое капище, ему и так претила необходимость общения с таким закоснелым язычником, каковым был князь Вингала.
Ещё недавно, в разговоре с Седлецким, он допускал возможность общения и с русскими схизматиками, и с магометанами, и даже с язычниками, но на деле не мог удержаться от гадливости, подавая руку даже такому витязю, как князь Вингала.
— Что же мы будем делать с остальными пленными? — спросил Вингала, когда они, объехав поле недавней битвы, подъехали к стану, которым уже расположилась приведённая Бельским дружина.
— Потребуем обмена на дочь вашей светлости — отвечал с поклоном Бельский.
Вингала задумался.
— Я знаю Скирмунду, она не переживёт бесчестия плена. Жива ли она теперь! Это живой портрет моей матери, а её бабки княгини Бируты! — проговорил старик. — Жива ли она?
— О, что касается немцев, можно быть уверенным, что они берегут её как зеницу ока. Такие пленницы редко попадаются!
— Хорошо, быть по-твоему, завтра же пошлю для переговоров нарочного посла. Постой, комес Здислав, окажи ты услугу, съезди к ним в Штейнгауз для переговоров[66]. Ты хорошо говоришь по-немецки, ты католик, тебя послушают.
— Уволь, светлейший князь. Моя ненависть к немцам не знает пределов, я буду плохим миротворцем!
— Да кто же говорит о мире! Да разве может быть мир между нами, литовцами-славянами и этими подлыми немцами? Верни мне только дочь, верни мне мою Скирмунду, а тогда пусть хоть завтра вспыхнет война, война кровавая, беспощадная — я иной не понимаю с этими дикими зверями!
— Но, светлейший князь, что скажет король Витовт? Я служу в его войсках, не сочли бы немцы, что и он в союзе с вашей светлостью!
— А когда ты в последний раз видел брата-короля?
— Сегодня восьмой день, он повелел мне быть осторожным.
— А я его видел вчера ночью. Война с орденом решена, нам таиться больше нечего!
— Как, война решена?! Неужели! Боже, какое счастье! Кто же враги, кто союзники?! — воскликнул с восторгом Бельский.
— Его величество король польский обещал союз. Великопольские паны за войну, Смоленск обещает прислать свои дружины, вся Жмудь восстанет как один человек, и горе немцам!
— Когда же поход? Где сбор войск!?
— Какой ты пылкий, пан комес. Я сообщил тебе великую тайну. Пусть она останется между нами. Ты знаешь сам: ни мы, ни король Ягайло ещё не готовы к войне, смоленские дружины когда ещё придут, а между тем враг силён, и каждую минуту может двинуть на нас грозную рать. Ведь у него в Мариенбурге всегда готовое войско, и какое — поголовно воины-латники, а ты сам видел как отскакивают наши стрелы от немецких лат и кольчуг!
— Что же делать в таком случае? — неуверенно спросил Бельский.
— Ждать и готовиться!
— Но ведь и они с каждым днём делаются сильнее. Император Сигизмунд, наверно, пришлёт им вспомогательное войско[67]. Из Франции, из Англии наедут сотни гостей рыцарей, я помню, сколько их было под Вильней!
— Ну, а много ли возвратилось обратно? — с усмешкой заметил Вингала. — Литва впустит всех, да мало кого выпустит. Место для всех найдётся, не в земле, так на кострах литовских! Клянусь громовержцем Перкунасом, если бы не дочь, ни один бы из сегодняшних пленников не ушёл от костра!
Известие, которое сообщил князь Вингала воеводе Бельскому, было так неожиданно и так шло в разрез с инструкциями, данными ему в день отъезда Витовтом, что Бельский стал просить князя Вингалу отпустить его на несколько дней в Вильню, к великому князю, на что и получил разрешение. К рыцарям решено было послать одного из эйрагольских бояр, именно старого Вруба, брата убитого Стрекося.
Немного отдохнув на самом поле сражения, Бельский умчался обратно в Вильню, а князь Вингала медленно со всей свитой поехал обратно в Ромново, чтобы присутствовать при последних почестях, отдаваемых герою.
Костёр Стрекося чуть дымился. Посреди его большой беловатой кучей виднелись обугленные кости покойника и костяк его лошади. Сильно поредевшая толпа по-прежнему окружала костёр и плескала на раскаленные уголья алус из недопитых ковшей.
Кругом костра, на вбитых толстых низеньких дубовых столбиках сидели тилусоны и в заунывных песнях восхваляли подвиги покойного.
Двое старших родственников мерно обходили их, подавая каждому по очереди горсть серебрянных денег, целый мешок которых несли двое из его сыновей. Остальные двое с трудом тащили кадушку, полную алуса, и потчевали всех собравшихся направо и налево. Все пили во славу покойника, пили и славили щедрость родни воеводы и славного князя Вингалу, нарочно приехавшего почтить тризну своего верного слуги.
Только что оконченный бой, казалось, не произвёл на этих фанатически настроенных людей никакого впечатления. Правда, число их немного поубавилось, некоторые пали под ударами врагов, другие разбежались при нападении, но криве так же голосили перед алтарём Перкунаса, девы-вайделотки так же бросали дубовые ветви в вечный Знич, как будто бы ничего не произошло!
А сыновья покойного без устали таскали одну кадушку алуса за другой, и скоро приглашённые и гости дошли до степени совершенного опьянения. По обычаям литовцев напиться пьяным на тризне значило отдать последнюю почесть усопшему, и все без исключения старались один превзойти другого в количестве выпитого пива.
— Эй, Олав! — воскликнул наконец один из поезжан, несший щит покойного, — знаменитый между литвинами витязь Сагайло, обращаясь к сыну покойного, только что выкатившему новую бочку алуса. — Что мне делать: пью, пью, а меня хмель не берет? Не хочет, видно, твой отец покойный, чтоб я проводил его честь честью! Дай-ка мне прямо из кадушки.
С этими словами он припал губами прямо к кадке с алусом и несколько минут не отрываясь пил хмельную влагу. Наконец хмель и на него подействовал, руки его бессильно опустились, и он, как безжизненное тело, упал на траву.
— Ну, Стрекось! Смотри теперь с неба, как я тебя поминаю, — пробормотал он заплетающимся языком и, мертвецки пьяный, тотчас захрапел.
Многие были не в лучшем состоянии, иные только доходили до него, их пьяные вопли смешивались с пением дев-вайделоток и мерным причитанием криве и тилуссонов.
Стемнело, когда князь Вингала показался из просеки на площадку перед капищем. Костры рыцарей ещё пылали, а главный костёр Стрекося уже осел, вайдедоты и тилуссоны заливали его водою из приготовленных кувшинов. Никто из толпы не заметил князя, так каждый был занят своим делом или находился в состоянии невменяемости. Вингала грустно покачал головой.
— Хорошо, что проклятые немцы плохо знают наши обычаи. Напали бы позднее — всех бы голыми руками забрали!
Проговорив эти слова, князь повернул коня и скрылся в глубине просеки, где уже ждали его телохранители и свита, сильно таки поредевшая после утреннего боя! Немцы недёшево продали победу.