Командор смутился. Он не думал, что Вруба так легко согласится ехать в замок, где его мог ожидать тягостный плен. Он вспомнил, что мнимая болезнь Скирмунды — только предположение, и искал возможности выпутаться из этого положения.
— Изволь, — проговорил он после раздумья. — Я поеду спросить у рыцарского совета, можно ли тебя допустить в замок, и тогда дам тебе знать. Но помни, не иначе как одного, без оружия и с завязанными глазами.
— Ладно, — согласился Вруба, — но только помни, что если к полудню ты меня не допустишь к княжне, я возвращаюсь в Эйраголу, и тогда пусть рассудит меж нами сам великий Перкунас!
— Я согласен! — произнёс, в свою очередь, командор, — раньше полудня я дам тебе ответ. — Жди меня на этом месте.
Он торжествовал: у него было три часа впереди.
После вчерашнего разговора Скирмунда, подкрепленная пищею и утолившая мучившую её жажду, сладко и крепко уснула на мягком и чистом ложе, и в первый раз после целого месяца плена луч надежды сверкнул в её воображении.
Она слышала звук труб. Они здесь, они близко — её родные литовцы, они пришли за нею, они пришли вырвать её из позорного плена.
Утром, чуть свет, тот же звук литовской трубы разбудил её, она бросилась к окошку, но, увы, окно было прорезано в противоположную сторону, да и круглые литые стёкла, вставленные в свинцовую раму, пропуская свет, мешали рассмотреть что-либо. Но она приободрилась, жажда жизни сменила мрачную тоску отчаяния; она знала, что близкие ей люди тут, за стеной, что миг свободы близок!
Прошло более часа томительного ожидания. Никто не шёл к ней, и звуки рога смолкли. Вдруг в соседней комнатке послышался шум и смолк. Княжна пошла взглянуть, что он означает, и опять, как вчера, нашла пищу и питьё в серебряном дорогом кубке. На этот раз это была не вода и не вино, а душистый сладкий мёд, любимый напиток литовцев. Тюремщики, очевидно, начинали человечнее обращаться со своей жертвой.
Княжна с досадой увидала эти новые признаки продолжающейся неволи, но молодость и жажда жизни взяли своё, она подняла чару с мёдом и почти до половины осушила её. За дверью послышался легкий шорох, но она его не заметила, снова вернулась в свой покой и подошла к окошку. Ей почему-то до боли захотелось подышать чистым воздухом, и она дёрнула за раму, но окно было глухое и руки княжны бессильно опустились.
Вдруг ей показалось, что вся комната кружится вместе с нею, что вся утварь начинает прыгать, словно башня содрогнулась от землетрясения. Она инстинктивно схватилась за спинку кровати и едва удержалась на ногах. В голове у неё кружилось, в глазах ходили круги, она хотела крикнуть, но только тихий стон вырвался у неё из груди, и она, как мёртвая, упала около своего ложа.
Брат-госпитальер не обманул, в своей лаборатории он умел приготовлять удивительные наркотические микстуры.
Через минуту в комнату молодой княжны осторожно вошли брат-госпитальер и сам командор. В щёлку двери они видели, как княжна выпила мёд, приготовленный с сонным зельем, и ждали только, когда лекарство подействует.
— Сколько будет длиться сон? — спросил командор.
— Это зависит от того, сколько она выпила мёду, — ответил госпитальер. — Ого, почти всё! Ну так, без малого, сутки, если не целые!
— Но это не будет иметь вредных последствий?
— Ничуть, это снадобье — мой секрет, у сонного можно отрезать руку или ногу, он и не проснется. Это средство я вывез из Аравии, — с гордостью отвечал химик.
— Значит, теперь можно звать литвина?
— Разумеется, хоть отца родного, не бойся, она не очнётся, только надо приказать убрать отсюда эти цепи, солому и доски. Не надо, чтобы он видел орудия отца капеллана.
Через минуту орудия пытки были убраны, а ещё через несколько времени Вруба с завязанными глазами въезжал в ворота замка.
Поднявшись вслед за командором по лестнице в комнату, где томилась княжна, он сначала обнажил голову, а потом переступил порог.
Скирмунда лежала на своей постели, слегка разметавшись. Её чудные, пепельного цвета, волосы рассыпались по плечам, бледные губы были полуоткрыты. Мертвенная бледность покрывала щеки, и если бы не тихое движение груди от дыхания, можно было бы подумать, что она умерла.
Вруба несколько секунд стоял в нерешительности и вглядывался в черты княжны, словно желая убедиться, нет ли здесь обмана или подлога. Потом стал на колени перед кроватью, вынув из кармана чистый кусок полотна, покрыл им руку княжны и поцеловал его. По обычаю, он не смел губами коснуться руки вайделотки.
— Видел? Веришь? — спросил его тихо командор.
— Видел. Но не верю, что это огневица, — отвечал Вруба, — от княжны не пышет полымем, а льдом веет, — он встал с колен.
— Так всегда бывает, когда лихоманка проходит, — заметил госпитальер, — тут-то и опасно пускаться в путь.
— Ну, быть по-твоему, тебе и книги в руки. Поеду доложу князю, пусть он рассудит.
Отдав спящей княжне низкий поклон, он задом вышел из комнаты.
Командор торжествовал. Он ловко провёл легковерного и не искушенного в латинских кознях литвина; у него было достаточно времени дать знать и великому магистру, и даже самому гроссмейстеру ордена!
Но что для него было ещё важнее, красавица княжна оставалась в его распоряжении, ничто не могло её разбудить раньше суток! Она была в его власти, беспомощная, недвижимая, скованная непробудным мёртвым сном.
Инстинкты дикого зверя начали брать верх над сдержанностью рыцаря-монаха. Ему неудержимо хотелось ещё раз взглянуть на спящую красавицу. Её дивная, идеальная красота сводила его с ума. Как тать, крадучись, запер он двери в свою келью, из которой шёл единственный ход на лестницу, ведущую в башню, и, как дикая кошка, как шакал, крадущийся к добыче, неслышно, чуть дыша, боясь стукнуть ногою, стал подниматься по лестнице. Дойдя до роковой двери, он приложил ухо к замочной скважине и стал слушать.
Тихое ровное дыхание сонной княжны доносилось оттуда. Дрожа всем телом, повернул он ключ в замке и отворил дверь. Секунду удержался он на пороге, словно в борьбе со своей совестью, но подлые инстинкты взяли верх, и бесстыдный немец, как удав, бросающийся на беззащитную жертву, бросился в комнату спящей.
Мрачно, торжественно звучал колокол в часовне, призывая братьев-рыцарей к вечерне; когда быстро, спотыкаясь дрожащими ногами, чуть не падая на каждом шагу, спустился к себе по лестнице командор граф Брауншвейг. Он схватил маленькое металлическое зеркало, чтобы поправить волосы и идти в церковь, но едва взглянув на своё искаженное лицо, он бросил зеркало и закрыл лицо руками. Он не узнал себя: перед ним был Иуда Искариотский, хуже — Каин в минуту преступления! Он не решился идти в церковь!
Княжна очнулась только на следующий день, но, как легко можно было предположить, искусственная болезнь сменилась действительной горячкой. Жар и бред наступили почти тотчас, и поневоле князю Эйрагольскому пришлось ждать с разменом пленных!
Глава XXIV. Тевтонский орден
Весть о двойной неудаче рыцарских нападений и, главное, о плене великого комтура, ошеломила высших чиновников ордена, заседавших в Мариенбурге. Сам великий магистр поскакал на границу, двинув вслед за собою огромные силы и до 30 рыцарей. Но война могла принять весьма невыгодный оборот для немцев, так как стояла зима, и глубокие снега уже с октября месяца завалили все дороги.
Великий князь Витовт, к которому рыцари обратились с жалобой, отвечал более чем двусмысленно, король польский не отвечал ничего, а вести шли, что он собирает войско, надо было действовать наудачу и на собственный риск. Великий магистр решился, прервал всякие переговоры с Эйрагольским князем и двинул многотысячный отряд, минуя Эйраголы, взять которые без правильной осады было немыслимо, прямо в центр языческих владений — на знаменитое дубисское Ромново.
Натиск был неожидан и, главное, быстр. После трёхчасовой битвы литвины были смяты, Ромново разрушено, окрестные посёлки сожжены, тысячи литвинов, особенно женщин и детей, захвачены в плен и потом безжалостно перебиты. Многие окрещёны насильно и потом всё-таки повешены! Словом, немцы действовали согласно своим постоянным традициям: целая область, почти на сто верст в квадрате, была предана огню и мечу. Священные рощи вырублены, истуканы разбиты, двое криве, попавших в плен, посажены на кол как раз на том месте, где когда-то пылал священный Знич.
Такие неистовства не могли не принести плодов, но плоды эти были не те, что ждали немцы. Они ждали покорности и мира, а по всей литовской земле загремел один долго сдерживаемый крик мести. Имя немца стало синонимом зверя, гадины, знаменем позора и бесчестия. Вся Жмудь восстала как один человек. Того только и надо было величайшему политику своего века, мудрому Витовту. Он знал, что с народом, доведённым до такого возбуждения, можно сделать чудеса — и он сделал их.
Рассмотрим теперь, что такое были крестоносцы, эти исконные ненавистники всего славянства, эти высокомерные мучители покорённых, эти патентованные разбойники, успевшие в течение двух столетий захватить чуть ли не всё побережье Балтийского моря от Гданьска до Риги и чуть ли не до Невы.
Основанный в Сен-Жан д'Акре в 1190 году для помощи пилигримам, отправляющимся в Святую Землю, орден Тевтонских рыцарей был изгнан из Палестины сарацинами в конце несчастных крестовых походов.
Тогда орден перебрался в Европу и одно время, по распоряжению папы, считавшегося главным начальником крестоносных рыцарей, основался в Венеции. Благодаря громадным капиталам, награбленным во время своего пребывания в Святой Земле, а также пожертвованиям умерших братьев ордена, обыкновенно завещавших своё состояние казне ордена, он получил большое значение среди европейских государств и приобрёл значительные владения в Италии, Германии, Венгрии и Трансильвании[68]. Император Фридрих II Германский возвёл великого магистра, или иначе гроссмейстера, в сан владетельного князя. Таким образом, рыцари, не имея ещё собственных владений, составляли уже государство!