вошёл Витовт и поместился возле своего гостя.
— Спать рано, трапеза кончена, чем бы мне занять тебя, дорогой брат? Чем разогнать грусть-тоску? — начал Витовт. Ягайло не отвечал, он чуть вздрогнул при первых словах своего брата и вновь погрузился в тяжёлые думы.
— Ты, я помню, в годы юности любил слушать вещих певцов, любил слушать песни о старине родной Литвы. Ужель Краков и ленкиши изменили тебя, ужели звук родной литовской песни больше тебе не мил?
— Зачем ты говоришь мне это? — чуть ли не с досадой проговорил король, — я был и остался литвином, не Кракову переделать тура литовского! Люблю я песни моей родины, люблю её вещих певцов, но где же они, где?
— Я заметил между придворными старика Молгаса, он тебя помнит ещё ребенком. Помнишь, как бывало, в Трокском замке мы заслушивались его песнями о Миндовге, о Маргере Пиленском, о славном деде нашем, великом Гедимине?
— Помню, конечно. Ты говоришь, он здесь? Зови его, пусть он своёй песней рассеет мою тоску-печаль, зови, зови его!
Витовт хлопнул трижды в ладоши. Вошёл начальник стражи и, получив повеление ввести слепого лирника, тотчас возвратился, ведя под руку старого поэта-певца. Самодельная лира была у него в руках. Открытые глубокие глаза были безжизненны, он держался за рукав начальник стражи.
— Поставь ему скамью, пусть садится и утешает нас своей песнью, — сказал Витовт.
Начальник стражи поспешил исполнить приказание.
— Узнаю голос моего великого государя, — падая на колени и ударив челом, с чувством сказал Молгас, — да хранят тебя наши великие боги!
— А меня ты узнаешь? — спросил своим резким и грубым голосом Ягайло.
— Прости, государь, признать не могу, а если бы сам не целовал руки в гробу у покойного светлейшего князя и господина Ольгерда Гедиминовича, так подумал бы, что он восстал из гроба.
— Я сын Ольгерда Гедиминовича, ты не ошибся, старик.
— Как, это ты, великий король ленкишей, сам Ягайло Ольгердович!? Какое счастье достаётся на мою долю! Дозволь челом коснуться края кафтана твоего, государь, — он опять встал на колена.
— Не вижу где ты, сын и внук великих князей литовских. Я отдал бы последние дни жизни моей, чтобы видеть вас обоих здесь вместе, на родной литовской земле. Слышал я, великий государь, что прежняя братская дружба соединила тебя, государь, с нашим премудрым отцом, князем великим, слух тот радостный по всей литовской земле идёт, ведь вдвоём-то, как гадюку злую, задавите вы крыжацкое царство, что, словно змей-горыныч, душит землю литовскую, кровью обливает, мёртвыми головами сеет!
Старик пополз на коленях в сторону Ягайлы и дрожащими руками чуть не коснулся ноги его. Слёзы катились из безжизненных глаз старика. Ягайло вдруг поднялся с места, он милостиво поднял старика и посадил его на скамью. Старик прильнул своими бледными губами к его руке и чуть не выронил лиру. Струны издали тихий дребезжащий звук.
Витовт с изумлением и надеждою смотрел на эту сцену. В сердце Ягайлы опять начинал пробуждаться литвин. Витовт сделал знак рукою, начальник стражи вышел, они остались втроём.
— Видишь, старче, струны сами заиграли, — уже гораздо веселее проговорил король, — великое дело — старина. Спой же ты мне наших старых, родных, литовских песен. Болит моё сердце по Литве.
— Что петь-то повелишь, государь, старые песни, пожалуй, все знаешь, а новые не радостны очень!
— Пой, что знаешь. Пой, что хочешь. Только пой мне про мою родину.
Старик положил руки на лиру и начал медленно перебирать струны. Тихие жалобные звуки послышались в воздухе. Старик запел. Голос его дрожал от старости и от волнения, но Ягайло весь обратился в слух и старался не пропустить ни одного слова песни:
Через поле ворон мчится,
Руку белую несёт,
На руке той золот перстень,
Драгоценнейший клейнод!
— Ты ответь мне ворон-птица, —
Говорит ему девица,
— Где ты был, куда летел,
Где ты руку с перстнем взял?..
— На войне я был кровавой,
Бой там был. Сплелись мечи,
Словно ветви у дубровки.
Кровью пенились ручьи.
Стрелы рыли там могилы,
Много пало на войне.
И девица затужила:
— Горе, горе, горе мне,
Этот перстень я дарила!..
— А с кем был бой? — вдруг спросил Ягайло.
— В песне не сказано, государь, а чует моё сердце, что с крыжаками, они одни каждый год поливают кровью поля литовские.
— А про крыжаков песни есть? — снова спросил король.
— Спою твоей милости, государь, коли угодно будет.
— Так пой же, пой! — нетерпеливо крикнул Ягайло. Старик взял несколько переборов и начал на другой, уже более веселый мотив.
Ой, литвин-литвин,
Не паши новин,
Прахом всё пойдёт,
Всё крыжак возьмёт.
Сытый волк и тот
Овцу не дерёт,
А хоть сыт крыжак —
Жрёт, как натощак.
Эй, жену и дочь,
Немец, не порочь,
Лучше смерть, чем стыд,
Смерть мой сын отмстит.
Лучше в поле лечь
Под железный меч,
Чем идти в загон
К крыжакам в полон.
Ой, литвин-литвин,
Не паши новин,
Лучше хлопочи
Отточить мечи!
— Бесподобно! — закричал Ягайло, едва старик успел кончить песню. — Дарю тебе целую копу грошей.
Старик встал, низко поклонился и снова опустился на скамью.
— Постой, — воскликнул Витовт, — ты пословицу литовскую забыл, старик, «что из песни слова не выкинешь» — тут ещё припев есть.
— Да я не смел, государь. Там про ленкишей-лехов поётся, — оправдывался старик.
— Что же ты думаешь, что я, живя в Кракове, лехом стал? — с улыбкой проговорил Ягайло. — Пой смело, старче, я такой же литвин, как мой брат и друг Витовт Кейстутович.
Старик повиновался, он снова повторил всю песню, но только с прибавлением куплета:
Что крыжак, что лех —
Всё единый грех, —
Польские князья
С немцами шурья.
Витовт и Ягайло слушают Молгаса
— Это, может, было при Пястовичах, а не при мне, Ольгердовиче. Не будет у ордена лютей врага, чем я! Пой, вещий старик, пой ещё, пой всё, что знаешь! — воскликнул он. — Ты пробудил моё сердце, пой старик, и помни, что кроме нас никого больше нет здесь в покое, пой, всё что тебе придёт на душу, всё, чем полно твоё литовское сердце!
Снова зарокотали струны и снова, одна за другою, полетели с уст слепого старца вещие песни; он славил древних героев родной старины, пел о славных походах за море, пел о славном Гедимине, об удалом князе Кейстуте льве Литовском и вдруг затянул песню о великом князе Витовте и о его отравленных детях.
Витовт вспыхнул. Слёзы показались на его глазах, он хотел было броситься и удержать старца, но Ягайло остановил его и приказал продолжать песню. Когда раздались последние звуки трогательной песни, Ягайло снова взглянул на своего брата. Витовт тихо плакал, закрыв лицо руками. Ягайло вскочил со своего места и пылко, крепко обнял друга. Он говорить не мог, рыдание душило его.
— Понимаю, теперь всё понимаю. Бедные твои птенчики, Ваня и Юра. Кровь их до сей поры не отомщена. Клянусь тебе, года не пройдёт, отольётся немцам их кровь сторицею!
Витовт ничего не отвечал, он стиснул в своих могучих объятиях Ягайлу и целовал, целовал без конца.
— Спасибо старику, он меня до слёз довел! — воскликнул наконец король, садясь на своё место. — Кто научил тебя, старик, таким чудным песням, кто вложил тебе в уста этот чудный дар?!
— Научило горе безысходное, научила ночь тёмная, подогрела вечная злоба немецкая! — отвечал старик. — Всю семью, отца с матерью, с малыми детками-братьями немцы вырезали, дом сожгли, меня, как щенка ненужного, с пинками выгнали, когда ещё Пилены брали. Пошёл скитаться в чужих людях, со старыми певцами, им на лире подыгрывать, звать всякое литовское сердце бить недругов, немцев треклятых.
— И далеко ты был? — любопытствовал король.
— И в Москве был, и в Киеве, и в немецкой земле в Мариенбурге был, и вдоль-поперёк каждый год хожу по Жмуди моей родимой, что теперь в крыжацких руках изнывает. Ох, жутко, государь, и говорить, что там теперь делается! — воскликнул он. — Жизнь литовская считается хуже пса паршивого, участь наших девушек-полонянок хуже чем на орде в плену. Знаю я там один замок, сидит в нём красавица княгиня литовская, родственница твоя, великий государь, Скирмунда Вингаловна. Участь её хуже последней полонянки.
— Как, дочь князя Вингалы, твоего брата в плену? — сказал Ягайло Витовту. — Что же ты давно не сказал про это?
— Я не знал, что она жива. Слух прошёл, что она умерла. Мне сам брат говорил об этом месяц назад.
— А я государь, только две недели как из этого треклятого немецкого замка. Жива она, красавица, ласточка наша, да держат-то её в высокой башне, в тесном плену.
— И ты не ошибаешься, старик? Тут не может быть подлога? Комтур граф Брауншвейг, которому брат Вингала предлагал в обмен за дочь шесть пленных рыцарей, отвечал, что согласился бы и на меньший обмен, но что княжна волею Божьею умерла, больше даже, боярин Вруба видел её сам, своими глазами на одре болезни!
— Жива она, государь, жива! — снова падая на колени, со слезами проговорил старик. — Вот и доказательство. Он порылся в небольшом мешёчке, висевшем на его груди, и добыл оттуда маленькую деревянную щепочку, завёрнутую в чистую тряпочку. На ней, довольно четко, но тёмно-красными чернилами было написано по-литовски несколько слов. Витовт с любопытством оглядел эту оригинальную записку и передал её Ягайло. Тот повертел её перед глазами и возвратил Витовту.