Первый католический епископ Литвы, Андрей Васило, ещё больше уверил их в миролюбивых намерениях великого князя. Это был бодрый, высокого роста, благообразный старик с приятными манерами, хорошо говоривший по немецки и по-латыни. Он уверял послов, что новообращённая Литва, и в особенности сам великий князь, отличается особым усердием к христианству и вполне покорны велениям Папы. Что союз с польским королём Ягайлой — дело чисто временное, домашнее, и что Витовт не дерзнёт разорвать своего союза с орденом!
Говорил ли так прелат по собственному побуждению или по приказу великого князя, определить трудно, но слова его подействовали на представителя рыцарства, и он решился дожидаться возвращения владыки Литвы.
Между тем, Витовт не дремал; из Трок, как прежде из Бреста, ежедневно во все стороны скакали гонцы с письмами к союзникам или с приказами воеводам спешить со сбором войск и запасов. Переписка с королём шла ежедневная, и от Ягайлы было получено известие, что крестоносцы тотчас же по объявлении войны вступили в пределы королевства и что, не имея возможности предупредить вторжение, король послал депутации, предлагая разрешить дело о Дрезденке третейским судом, но с требованьем девятимесячного перемирия.
Рыцари согласились на том условии, что все земли, захваченные ими до перемирия, оставались в их руках. Ягайло согласился и на это: не было другого исхода, и в письме, которым он извещал об этом, была приписка, понятная только одному Витовту.
«А посему, — писал Ягайло рукою своего секретаря Олесницкого, — срок сему перемирию истекает за декаду до Петрова дня, о чём извещаю, памятуя срок накрепко»!
— За десять дней до Петрова дня! — мелькнуло в мыслях Витовта, — ты помнишь, а я и подавно! Буду под Плоцком, если бы даже сама Висла вспять потекла!
Теперь дело было сделано, до конца июня вторжение в Польшу было отсрочено, спорное дело о Дрезденке поступало на третейский разбор немецкого короля Чехии, Венцеля, а брат его, король Венгерский и император Германский Сигизмунд взялись быть посредниками между Польшей и орденом.
Ко дню заключения перемирия немцы успели захватить Добржин, Липно, Рыпин и осадили Бобровники. Потеряв хотя временно такие ценные коронные земли, которых рыцари никогда не отдали бы обратно без боя, Ягайло был связан более чем когда бы то ни было с Витовтом. Потеря земель королевских была гораздо сильнейшей цепю, чем писанные договоры и честное слово, которым не очень-то доверял литовский князь. При всей мягкости и доверчивости своего характера в таких делах, где речь шла не о собственной личности, но о целости всего государства, страшно было ему основываться на одном слове Ягайлы, который столько раз изменял и словесным, и письменным обетам.
Теперь иное дело. Решение короля Венцеля, задолжавшего до головы и только что получившего ещё несколько десятков тысяч от орденской братии под залог своих фиктивных владений в Добржинской земле, не подлежало сомнению. Дрезденик и всё захваченное немцами, разумеется, будет оставлено рыцарям. Отбить их можно только силой, а эта сила — союз с Литвой. Теперь Витовт уже не медлил больше и послал сказать немецким послам в Вильню, что он возвращается в столицу и назначает им торжественный приём в первое же воскресенье, после обедни.
С утра все подступы и переулки, ведущие к великокняжескому дворцу, стоявшему между нижним и верхним замками, были полны народа. Великий князь приехал уже в столицу и отдал распоряжение о возможно более торжественном приёме посольства.
Отборные дружины великокняжеские стояли по обеим сторонам пути от дома посольства до самого замка. Тут были и ряды литовских латников, схожие по вооружению с крестоносцами, но только без орденских плащей, и русские панцирники, одетые в кольчуги — т. е. длинные рубашки, спускающияся до колен и составленные из сплошных рядов стальных колечек. Поверх этой кольчуги надевался панцирь из крепких железных листов, затем колонтари и поножи из того же металла. Вооружение их дополняли большие овальные щиты и тяжёлые мечи-двуручники, т. е. с такими длинными рукоятками, что в бою их надо было брать обеими руками.
Далее, т. е. ближе к замку виднелись пешие смоленские воины в кольчугах и бронях, с громадными топорами на длинных топорищах. Ещё далее стояли серые ряды псковских лучников, одетых в кольчуги и железные шапочки-ерихонки, с длинными тугими луками за плечами и колчанами, полными стрел. У самого замка стояли отборные литовские рыцари и богатыри в парадных кафтанах, без брони, но только при мечах, и среди них выделялись своими широкими бронзовыми лицами татарские князья и главные начальники кипчакских поселений в Литве.
Рыцари, в полном вооружении, предшествуемые герольдами и трубачами, на великолепно разукрашенных конях, мерным шагом, как приличествует столь знатным особам, тронулись в путь. Все три представителя ордена Марквард Зальцбах, Мориц фон Плауель и Герберт фон Ледисербруннен были рыцари самой чистой пробы, и потому плащи их были ослепительно белого цвета с чёрными суконными крестами на груди. Павлиньи перья в три ряда возвышались на их шлемах как знак известного дворянского происхождения.
Перед каждым рыцарем оруженосец, одетый пёстро и богато, нёс щиты с изображенными на них гербами. Герб Маркварда — скала с венчающим её замком и тремя ласточками — знаком, что его предки участвовали в крестовых походах, был украшен дерзким девизом. «Кто посмеет?» Гербы двух других рыцарей были несколько скромнее, но зато сами рыцари держались так гордо и надменно на своих закованных в латы и покрытых шёлковыми попонами конях, как только могут быть горды и заносчивы немцы, сознающие свою мощь.
Народ, теснившийся позади шпалер войск, с удивлением и нескрываемым озлоблением смотрел на торжествующую процессию орденских посланцев, и если бы не строгий приказ великого князя, который не любил шутить с ослушниками, да не присутствие дружины, много бы камней полетело в головы ненавистных немцев.
Поравнявшись со смоленскими полками, вооружёнными топорами, что считалось постыдным в глазах европейского рыцарства, оба рыцаря, Мориц и Герберт, не могли удержаться от улыбки.
— Это дровосеки, а не витязи! — заметил Герберт, — мне совестно одной мысли, что придётся когда нибудь драться с этой сволочью.
— Я же тебе раньше говорил, брат Герберт, что во всём литовском войске больше ложек, чем мечей!
— А эти, взгляни, что это за люди? Клянусь, это настоящие сарацины, — снова тихо проговорил Герберт, показывая взглядом на кипчакских князей, стоявших у ворот замка, — я видел подобных и в Смирне, и в Константинополе.
— Конечно, да ведь весь орден считает и всю Литву за сарацинов. О, этот народ ещё во сто раз хуже, бесчестнее и мстительнее, но зато трусливее южных сарацинов, — отвечал Мориц. — Как бы я хотел поймать хоть одного из этих косоглазых и привести на верёвке в Мариенбург.
Так рассуждали рыцари, подъезжая к замку. Один только Марквард, ехавший на десять шагов впереди, не проронил ни слова и понятно почему: он ехал один, и говорить ему было не с кем. Но и он тоже, как и его спутники, презрительно оглядывал ряды литовско-русского войска, пёстрые, невыровненные, смешанные, с разным вооружением, и мысленно сравнивал его с блестящими, превосходно и, главное, однородно вооружёнными орденскими войсками.
В рядах войск было крайне тихо. Народ сзади безмолвствовал; не было слышно радостных криков, только гул многотысячной толпы порою доносился до рыцарей.
Зато у самых ворот, в толпе витязей и главных начальников, слышался сдержанный говор. Многие дивились роскоши вооружения самих послов, другие любовались лошадьми, гордо ступавшими под тяжёлыми всадниками. Исполинский рост Маркварда Зальцбаха и его выразительное, но неприятное по выражению лицо были памятны многим. Многие из уцелевших в бою под Ворсклой князей и витязей помнили, как он сначала храбро дрался против татар, а потом охваченный общей паникой, бежал, сбросив латы, шлем и даже щит, чтобы облегчить свою лошадь.
Султан Саладин, стоявший рядом с Туганом-мирзой, выслушивал его наивные замечания, улыбался, и, как человек бывалый, просвещал своего молодого единоверца и дальнего родственника.
— Ах, какой джигит, смотри, и борода какая, а меч-то, меч, три локтя будет! Кто это, не сам ли магистр или маршал?
— А ты почём про магистра знаешь? — переспросил Саладин.
— Или не знаешь, султан Саладин, — вмешался в разговор Яков Бельский, хорошо говоривший по-татарски, — ведь Туган-мирза спит и видит магистра или хотя великого маршала на аркан поймать.
— Вот как? А зачем тебе они? — улыбнувшись, спросил Саладин. По приёму, оказанному Витовтом его молодому родственнику, он понимал, что тот известен как удалец.
Туган-мирза смутился и хотел отмолчаться.
— Всё равно, я за него скажу, — продолжал Бельский, которого живо интересовал эпилог объяснений между его кузиной панной Розалией и татарским князем.
— Вот, видишь ли, влюбился наш Туган-мирза в одну красавицуы и вместо калыма обещал ей привести на аркане или магистра, или великого маршала, вот теперь и хочет узнать в лицо, чтобы не ошибиться.
Султан Саладин расхохотался.
— О, теперь мне всё понятно. Великий Аллах! А то представь себе, старый князь Джеладин никак не может заставить Туган-мирзу взять себе жену. Не хочу, да и полно! Ну, теперь я понимаю, ай да Туган-мирза! Вот он у вас какой. Хорошо, надо отцу сказать, надо сказать.
Туган-мирза быстро схватил Саладина за руку.
— Заклинаю бородою пророка, ни слова моему отцу. Я выполню мою клятву, или погибну!
— Валлах, Билях! Да ты в самом деле превратился во влюблённого сына Айши, а сердце небось стало куском кебаба! Ну, хорошо, пока не скажу ни слона отцу, но ты должен мне показать свою гурию.
— Да как же я покажу её тебе, когда вот уже три месяца глаза мои не видят её.
— Насчёт этого пусть успокоится сердце твоё, — отвечал Бельский, — сегодня на торжестве у великого князя будет и сестра моя, и панна Розалия!