— Только будет ли война? — быстро спросил Туган.
— Когда собираются тучи, — отвечал Саладин, — все говорят, что будет дождь. Тучи собрались. Верь мне, первый удар грома — и польётся такой ливень, какого не вспомнят ни отцы, ни деды.
— Ты сказал! Да благословит Аллах мудрую речь Шах-Зада! Да прогремит имя твоё на всю Вселенную! — с восторгом чуть не крикнул Туган.
В это время общее внимание привлекли трое рыцарей-крестоносцев, явившиеся на вечерний пир по приглашению великого князя.
Их тёмный, мрачный наряд, делавший их скорее похожими на монастырских затворников, их мрачные, угрюмые лица, плащи с нашитыми чёрными крестами, громадные мечи на железных цепях, перетянутых на поясе, делали их похожими на страшные привидения волшебной сказки, и скорее внушали ужас и отвращение, чем почтение. Словно для контраста, трое молодых оруженосцев их свиты, не принадлежащих к капитулу и не носящих звание орденских братьев, а тем более их пажи, были одеты пёстро и богато.
Введённые церемонийстером с жезлом в руках и двумя герольдами, рыцари и их свита были со всеми правилами утончённего этикета представлены великой княгине и великой княжне, а затем медленно направились вдоль зала.
В числе литовских и русских князей и витязей, присутствовавших на вечернем пире, было несколько таких, которые сражались рядом с Марквардом Зальцбахом в страшный день боя на Ворскле, но гордый немец, облечённый теперь важным полномочием, не узнавал своих прежних соратников и гордо шёл, чуть отвечая на поклоны.
— Зазнался немец! — шепнул Здислав Бельский рядом стоявшему наместнику Монтвиду. — А небось, когда удирал из-под Ворсклы, Христа ради у моего костра греться просился.
— Немцы всегда таковы! — со вздохом отвечал Монтвид, — ни накормить досыта немца нельзя, ни помочь до благодарности. Читал я притчу одну у Эзопа, про волка там говорится и про аиста, так всегда немцы поступают с теми, кто им поможет!
— Дружба немца хуже злобы разбойника! — пылко воскликнул воевода Бельский, — меня страх берёт, чтобы наш великий властелин не поддался на их льстивые речи. Ты видел, как принимал он их нынче!
Монтвид покачал головою.
— Мало ты знаешь, пан Здислав, нашего пресветлого князя, — сказал он уверенно, — для него одна цель — слава и благоденствие родины. Для этой цели он пожертвует всем. И личной дружбой, и ненавистью, и женой, и детьми, и спасением души. Я знаю его с пеленок, вместе мы росли, вместе отстаивали Литву, нашу родину. Знаю я его так хорошо, как родного брата. Помяни моё слово, играет он игру, игра опасная, говорить нечего, да не такому прозорливцу не знать когда начинать — подожди, всего будет. Уж кому, как не ему, ненавидеть немцев. Помни одно, пан Здислав: мы с тобой только наши вотчины потеряли от проклятых супостатов, по своей великой милости князь великий их нам вернул вдвое, да мы и то живьём готовы проглотить треклятых, а ты подумай, двух сынов его, единственную надежду старости, отравили крыжаки-злодеи. Кровь младенцев вопиет о мести. Великому ли князю забыть об этом? Верь мне, отольётся эта кровь немцам во сто раз!
— Амен! — проговорил Бельский, — если он ждёт, значит надо ждать!
Почти перед окончанием вечера на несколько минут в зале появился и великий князь. Приветливо поздоровавшись с рыцарями, он обошёл залу, сказав по несколько приветливых слов своим любимцам.
Заметив султана Саладина и Тугана-мирзу, стоящих всё у той же колонны, он подошёл к ним, и на горячие приветствия того и другого потрепал Тугана-мирзу по плечу и сказал:
— Что ты бесстрашный охотник, я знаю, что у тебя сердце нежное — слышал. Учись только у моего друга султана Саладина быть витязем на поле брани и обещаю тебе моим княжеским словом, что тебя ждёт радостная судьба!
Поражённый и изумлённый, Туган-мирза бросился к ногам великого князя.
— Повёли, великий, могущественный, непобедимый, — воскликнул он, — быть войне. Уж год я томлюсь ожиданием.
— А я жду уж двенадцать лет! — подумал великий князь и удалился.
Султан Саладин
— Поздравляю! — воскликнул султан Саладин, пожимая руку Тугану-мирзе. — Сам князь великий за тебя. Почём он знает!?
— О, ты ещё не знаешь нашего премудрого владыки, — отвечал в каком-то увлечении Туган, — он слышит, как трава растет, он видит на три фарсака в землю[84], он без слов знает, что таится в душе человеческой!
Великий князь, меж тем, обойдя зал, подал руку великой княгине и повёл её в другой, не менее блестящий зал, где был накрыт стол на двести человек.
Отдельно от прочих, на возвышении, устланном красным сукном, помещался стол, назначенный для великого князя и его семейства. Три резных стула, с высокими спинками стояли рядом, и за каждым — по два дворцовых дворянина. Князь с княгиней и княжной заняли свои места, и гости разместились в порядке, указанном им церемониймейстером. Рыцари и их свита были помещёны посредине большого стола, как раз напротив стола великого князя.
Ужин поражал роскошью и изобилием блюд. На особых подставках стояли целые жареные вепри и олени с золочёными рогами; повара истощали всё искусство, чтобы не ударить лицом в грязь перед иноземными гостями.
Зато на столе великого князя кроме двух пшеничных хлебов и высокого сосуда с чистой водой да вазы с яблоками и грушами, не стояло ничего. Как вообще вся семья Гедиминовичей, как Ольгерд и Ягайло, Витовт был очень скромен в пище и не пил ничего, кроме ключевой воды. Из боязни отравы и он, и Ягайло ели только то, что было приготовлено руками жён или самых близких людей.
По обеим сторонам великокняжеского стола стояли подчашие с золотыми сосудами в руках. У одного сосуд был полон венгржиной, т. е. самым лучшим венгерским вином, у другого в сосуде тихо пенился ароматный, многолетний литовский мёд. Несколько раз во время пира посылал великий князь чару вина или мёда то рыцарям, то кому-либо из приближённых бояр или вождей, что считалось большой честью; пожалованный вставал, бил челом и выпивал чару, а музыка играла туш.
К полуночи пир окончился. Великий князь не любил встречать белый день за трапезой, и великокняжеская чета, отдав общий поклон, удалилась в свои покои. Гости стали разъезжаться.
Только во время этой суетни Тугану-мирзе удалось пробраться сквозь толпу и протиснуться к панне Розалии. Она, казалось, ждала его и ничуть не обиделась, когда молодой татарин приветствовал её, приложив руку к голове и груди. Некоторые из важных и старых боярынь странно усмехнулись при этом и окинули презрительным взглядом молодого татарина.
Панна Розалия заметила это. Ей стало досадно и обидно. Вдруг она решилась.
— О чем говорил с тобой великий князь? — пренебрегая этикетом, спросила она. — Я видела, он был очень милостив.
— О, роза Гюлистана! Если бы ты была вполовину так милостива, — тихо, чуть не на ухо шепнул ей татарин.
— Сдержи своё слово, я сдержу своё! — с горделивой улыбкой отвечала Пана Розалия.
Больше им говорить не привелось. Капризная волна толпы отнесла далеко Тугана-мирзу. Он хотел было броситься опять к предмету своей страсти, но церемониймейстер с жезлом прокладывал дорогу удаляющимся рыцарям, сзади него двигались герольды, а позади их той же тяжёлой, гордой, словно автоматической походкой медленно проходили рыцари и их свита.
— О, треклятые немцы! — чуть не воскликнул Туган; когда же он наконец снова протиснулся к тому месту, где несколько минут тому назад стояла панна Розалия, её уже не было. Но всё равно, Туган-мирза был на седьмом небе блаженства. Ему удалось не только видеть, но и говорить с той, которую он считал чем-то вроде недостижимой звезды небесной! Сам великий, непобедимый князь Витовт, имя которого с трепетом произносили из конца в конец Руси и Орды, сам Витовт пожалел его и обещал устроить судьбу.
— О, если бы только война, война, война! — думал молодой джигит. Я бы показал, во что превращает людей одно слово такого героя, как великий Витовт. — И такой гурии рая, как пана Розалия! — подсказывал ему внутренний голос.
Глава XXX. Война
Заседание ближней великокняжеской думы подходило к концу. Обширный покой в виленском верхнем замке был убран не так блестяще, как тронный зал, но гораздо более уютно.
Кресла, стулья и простые скамейки, стоявшие вокруг длинного, покрытого червлённым сукном стола, уже были заняты двумя десятками лиц, составляющих верховный совет государства.
Сам великий князь в простом домашнем уборе, в маленькой шапочке тёмно-красного бархата, отороченной чёрным соболем, председательствовал в совете. На нём присутствовали пять удельных князей литовских, не считая Вингалы как представителя Жмуди, трое русских князей: известный уже читателям несчастный жених княжны Скирмунды Давид Глебович Смоленский, князь Роман Дмитриевич Стародубский и князь Юрий Борисович Новогрудский. Все трое сидели рядом и отличались от литовских князей покроем своих одежд. Кроме удельных, полунезависимых и даннических князей на совете присутствовали наместник виленский Монтвид, епископ Андрей Басило, воевода Здислав Бельский, ещё несколько воевод и бояр русских и литовских.
Обсуждалось предложение, привезённое рыцарями, нечто в виде ультиматума, который посылал орден литовскому великому князю через нарочное посольство.
Прения были долгими и жаркими. Предложения рыцарского комтура не казались с первого взгляда настолько невыгодными и унизительными, как были на самом деле; но очевидной целью их было поссорить Литву с Польшей, восстановить Витовта на Ягайлу, изолировать Польшу и, сокрушив её силы, тогда уже диктовать свои законы Литве.
Проницательный ум Витовта давно постиг эту вечную политику немцев — разделить и властвовать. В горячей, длинной речи высказал он это своим советникам и просил их мнения.
— Война! — воскликнул первый по старшинству князь Вингала, — война беспощадная нашим угнетателям и злодеям!
— Война! Война! — поддержали его литовские удельные князья.