, воспевающих подвиги Роланда и Карла Великого[89]. Красавец собой, брюнет с чёрными огненными глазами и тонко очерченным профилем, он был любимцем и баловнем женщин.
Совсем иным человеком и с нравственной, и с физической стороны был английский граф. Громадного роста, рыжий, с лицом, изувеченным оспой, шрамами и язвами, он был похож на дьявола, каким его рисовали современные художники; недоставало только рогов. Но зато глазам его мог бы позавидовать сам сатана — столько в них было злобы, ненависти и презрения ко всему живущему и существующему[90]. Он пошёл в поход вовсе не потому, что был ревностным католиком или чтобы замолить спасение души, но только потому, что он знал, что поход в Литву будет кровавым, бесчеловечным, а только один вид крови доставлял ему неизъяснимое наслаждение. Для него не было большего удовольствия, как отправиться на бойню и, взяв из рук мясника окровавленный топор, глушить быков ударом обуха между рогов и затем перерезать им горло. Вид бьющей фонтаном, дымящейся крови приводил его в дикое опьянение, он был счастлив и доволен на целый день!
Мелкие междоусобные войны как на Британских островах, так и на материке Европы не увлекали его, ему хотелось участвовать в войне кровавой, где бы удалось по рукоятку окунуть свой меч в крови человеческой. Он приехал к рыцарям, чтобы убивать, и очень был озадачен, когда ему сказали, что поход ещё через два месяца, а может быть и более.
Узнав о приезде, великий магистр распорядился, чтобы к почётным гостям были назначены, для ознакомления с монастырскими рыцарскими уставами, опытные братья ордена. К герцогу Валуа и английскому пэру были назначены руководителями одни из именитейших рыцарей ордена: к англичанину — уже известный читателям Марквард Зальцбах, а к французу — недавно поступивший в орден граф Брауншвейг, племянник Штейнгаузенского комтура, весьма образованный молодой человек, любимец великого магистра.
После официальной встречи и трапезы, а затем вечерней службы в соборной часовне, на которой присутствовали почти все находившиеся в Мариенбурге рыцари, гости оставались в конвенте недолго после торжественного отпуска. Великий магистр, предложив орденским братьям занимать приезжих, ушёл на свою половину, а рыцари-монахи повели гостей по назначенным им помещениям.
— Извините, граф — заговорил, вводя в свою келью английского графа, Марквард Зальцбах, — моя келья не красна углами, но я могу показать вам собрание оружия, которое вряд ли у кого найдётся.
— О, я люблю оружие, — протянул англичанин, — особенно тяжёлое оружие, которым с одного удара можно разрубить человека.
Зальцбах с улыбкой недоверия поглядел на гостя.
Двуручный меч
— Разрубить человека пополам? — переспросил он, — но для этого нужна сила исполина, древнего Самсона.
— Сила найдётся, только бы меч выдержал! — мрачно прорычал англичанин.
— О, в таком случае, у меня есть меч, тяжелее которого я никогда не видывал. Вот он, — и, сняв со стены меч чудовищной тяжести и длины, Марквард подал его англичанину.
Тот долго с немым изумлением смотрел на это оружие, поворачивал в руках и пробовал наотмашь, но, очевидно, меч был ему не по силам и чуть не вырвался из руки.
— Меч удивительный! — с видом знатока сказал англичанин, — но, мне кажется, у него коротка рукоять. Это меч двуручный, его надо держать обеими руками.
— И я так думал, — отвечал Зальцбах, — пока не увидел, как один из богатырей управлялся им одной рукой. И как управлялся! Он валил им неприятелей целыми десятками.
— Но кто же был этот богатырь? Интересно было бы взглянуть на такого силача?
— По счастью, это невозможно.
— Как по счастью? — переспросил изумлённый англичанин.
— Потому что этот богатырь был смоленский князь Филипп Глебович, и он пал, смертельно раненный стрелой, рядом со мной в страшном бою на реке Ворскла.
— Вы говорите, смоленский князь. Что это такое? У нас, в Англии, мы не слыхали даже имени такого государства.
— Это и не государство, это одно из подвластных Витольду княжеств, далее за ним Москва.
— А! Москов, я слыхал. Москов — это, говорят, люди дикие, еретики, питаются лошадьми.
— Это самое опасное из всех восточных племен, да, по счастью, татары сломили им надолго рога. Изуверы страшные, яростные схизматики и, не будь татарского разгрома, давно бы затопили своими полчищами и Литву, и Польшу.
— Значит, нам придётся переведаться и с ними?
— О, дай-то Бог, ни к одному племени я не питаю такого озлобления, как к этим русинам. Представьте, они не только посольства от наших рыцарей не приняли, но всех немцев считают чем-то поганым и поступают с нами как со зверями.
— А много у них таких богатырей, как бывший владелец этого меча? — любопытствовал англичанин.
— Говорят, у покойного были два брата и оба сильнее его, но я не верю. Это был своего рода феномен, нечто вроде Самсона между слабыми евреями. Не могу же я допустить, чтобы без воинских упражнений, без малейшего понятия о военном искусстве из них могли выйти достойные нам соперники! Вот сами увидите, они не выдержат нашей атаки и разбегутся, как стадо овец.
— Жаль! — рявкнул англичанин, — а мне бы хотелось помериться силами с таким богатырём. Мой испанский панцирь не боится мечей и стрел, а этот, — он хлопнул рукой по собственному мечу, — постоит за себя. Его специально для меня выковал знаменитый Мак Дудл в Эдинбурге. Я одним ударом перерубаю шею быку или обод тележного колеса. Одного жалею — не удалось его попробовать на человеческом теле.
Граф Рочестер в полном боевом облачении
— В этом можете быть спокойны, благородный граф, — с чуть заметной улыбкой отозвался Зальцбах, — в таких пробах недостатка не будет, можете по самую рукоять искупать ваш меч в крови сарацин и язычников.
— Амен! — рявкнул англичанин. — Клянусь Вельзевулом, я искупаю его с обоих концов! А теперь, благородный рыцарь, я чувствую сильную жажду: за вашей монастырской трапезой вино пили как вино, а я пью его как воду. Нельзя ли послать кнехта к моим людям, у меня есть маленький запасец благодатной влаги.
— Зачем же посылать к вам? Монастырский устав воспрещает нам пить вино в своих кельях, но держать его для гостей запрета нет! Не откажитесь, благородный граф, распить бутылочку-другую «Венгржины».
Рыцарь раскрыл потайной шкафчик, сделанный в подоконнике, и достал оттуда несколько запылённых, заросших плесенью бутылок и два стакана.
— За поражение неверных и их союзников! — провозгласил он и чокнулся с гостем.
— Амен! — отвечал англичанин и выпил свой стакан залпом, но, видно, вино ему очень понравилось, и он тотчас налил второй.
— Да здравствует благородный орден крейцхеров! — провозгласил он.
— Да здравствуют его гости! Да пошлёт Господь им увидеть поражение неверных и истребить их!
— До последнего человека! — крикнул гость, снова выпивая полный стакан. Казалось, старое вино начало производить на него заметное впечатление. Глаза его как-то странно расширились, кровь прилила к щекам и ко лбу и окрасила их в багровый цвет, рубцы и язвы выступили ещё отчетливее. И трезвый он был отвратителен, теперь же он стал просто ужасен!
— Давай мне сейчас этого смоленского богатыря, — рычал он, — я с ним сейчас силой померяюсь! Я его, как кролика задушу! А вино, вино удивительное, никогда такого ещё не пил, и ты, рыцарь, молодец, молодец!
Вино бушевало в голове дикого англичанина, он вдруг позабыл всякий этикет и перешёл с хозяином на «ты». Чопорность и натянутость сменились грубой бесшабашностью, полуграмотный бритт явился во всей своей красе. Он пил вино стакан за стаканом, кричал и хохотал, словно сумасшедший, лез обниматься с хозяином, потом вдруг, ни с того, ни с сего, придрался к какому-то слову, заплетающимся языком вызвал его на поединок, тут же, сию минуту, схватился за меч, вытащил его наполовину из ножен, потом зашатался и, мертвецки пьяный, грузно повалился на пол. Марквард Зальцбах, привыкший к подобным пьяным выходкам сынов Альбиона, сам бережно поднял гостя, положил на своё дощатое ложе, закрыл плащом и сел в кресло с книгой в руках. Через несколько минут гость спал пьяным тяжёлым сном, и свистящий храп его разносился по келье и коридору.
— Ну, нечего сказать, хорош союзник, — с улыбкой проворчал себе в бороду Марквард, — с ним намучаешься, если так будет продолжаться каждый день. — Что-то, каков французик? Неужели такой же пьяница? — он вспоминал о герцоге де Валуа, отданном под охрану графа Брауншвейга.
Но француз оказался человеком совершенно другого типа, чем рыжий англичанин. Оставшись наедине с графом Брауншвейгом в его келье, он сразу сбросил с себя личину важности и высокомерия, в которой держался перед великим магистром и чиновниками ордена, и превратился в прежнего весёлого, пылкого юношу, бредящего войной, победами, турнирами, хорошенькими женщинами и искристым вином.
Он сразу сошёлся со своим хозяином и ментором, так что граф Брауншвейг не решился даже предлагать своему гостю провести ночь в душных монастырских комнатах, а прямо спросил, не желает ли он после долгой и скучной дороги отдохнуть и повеселиться, отбросив на время этикет?
— О, с восторгом, с наслаждением! — воскликнул пламенный француз, — но только где же? Здесь, я вижу, у вас и кровати-то из голых досок, а подушки — это мешки с сеном. Не лучше ли я отправлюсь в форштадт, где остановились мои слуги и оруженосцы?
— То же хотел предложить и я. Это помещение общественное, монастырское, — с улыбкой отвечал граф, — зато у нас у каждого в пригородной слободе есть свой уголок, где он может сам отвести душу и угостить товарища.
— Так ведите же меня туда. Вы не поверите, как я устал от этого придворного этикета и от этих лат, которые не снимал с утра.
— Эти железные скорлупы мы можем оставить здесь, там они не нужны, — с улыбкой сказал граф и первый подал герцогу пример переодеванья. Через несколько минут, одетые в удобные костюмы из чёрного бархата с такими же шляпами на головах, они выходили из ворот конвента.