Поцеловав затем, по этикету, победителя в лоб, великий магистр снова вернулся на своё место, указав герцогу место между знатнейшими рыцарями.
Начинался новый бой.
На арену, одетый поверх панциря в пеструю, вышитую шёлками и серебром одежду, явился венгерский рыцарь Дономан Дисса, и тотчас вслед за ним, словно ураган, примчался громадный атлет на рыжем коне.
Несколько минут, пока рыцари объезжали круг, почти никто не мог признать второго рыцаря, и лишь только тогда, когда оба они остановились перед трибуной гроссмейстера, и рыцарь поднял забрало, все увидали багровое лицо графа Рочестера, знакомого всем рыцарям по неслыханным кутежам, продолжавшимся во всё время его пребывания в Мариенбурге ежедневно, вернее, еженочно.
Трудно было отгадать, кто победит в этом удивительном бою: лёгкий ли, как ветер, и увёртливый, как змея, венгерец, или могучий, как дуб, но и, как медведь, неповоротливый англичанин.
Ропот удовольствия прошёл по всем зрителям, когда Дономан Дисса налетев, как птица, на графа Рочестера, поразил его ударом сабли по шлему, а тот, словно не почувствовав удара, взмахнул ему вдогонку мечём, но, разумеется не успел ещё нанести удара, как венгерец был уже далеко.
— Ну, погоди же ты, рыжий дьявол! — воскликнул Дономан, — я выучу тебя быть проворнее.
Второй налёт тоже не имел ни малейшего успеха. Теперь настала пора действовать англичанину. Пришпорив своего кровного коня, громадный богатырь ринулся на своего соперника, и хотя тот увернулся от первого удара и снова ударил по плечу англичанина, но не мог избежать столкновения и рукопашного боя.
Увлечённый боем и рассерженный дерзостью противника, граф Рочестер, притиснувшись вплотную к сопернику, вместо того, чтобы биться мечом или булавою, вдруг сделал движение в сторону венгерца, обхватил его своими мощными руками, сорвал с седла, и, как маленького мальчика, промчал на руках через всю арену и сбросил на землю перед самой ложей великого магистра.
Ни громкий клик толпы, ни почесть, возданная его могуществу самим великим магистром — ничто, казалось, не могло разогнать мрачную флегму англичанина, а на обычную фразу гроссмейстера, поздравлявшего его с победой, он отвечал:
— А поход скоро? У меня руки чешутся переведаться с этими сарацинами.
Великий магистр чуть усмехнулся.
— Через неделю мы выступаем и, если в моём войске окажется только десять силачей, как ты, благородный граф и брат, мы так же бросим к подножию алтарей христианского великого Бога злых язычников, как ты бросил к нашим ногам юного венгерского удальца, осмелившегося вызвать тебя на бой.
За этим боем следовало ещё несколько других, кончившихся довольно благополучно. Затем наступило состязание стрельбы в цель и, наконец, в пешем бою на шпагах.
Все отличившиеся были щедро награждены, и турнир заключился торжественным шествием всех участников мимо великого магистра. На нём не присутствовали только двое: граф Брауншвейг, сильно потерпевший в бою, и герцог Валуа, уехавший домой до конца турнира.
Это новое отступление от этикета было замечено всеми членами орденского капитула, но они затаили месть до поры до времени, надеясь рассчитаться с надменным французом впоследствии. Немецкие рыцари никогда не прощали обиды. Это чувство искони присуще германской расе!
Герцог уехал с турнира по двум причинам; ему приходилось, во-первых, сидеть рядом с людьми, в которых он увидел своих врагов и, во-вторых, он чувствовал, что недостаточно поблагодарил княжну, спасшую, как он теперь был убеждён, ему жизнь!
Не успел герцог со свитой доехать до своего лагеря, как выехавший ему навстречу молоденький паж порадовал его известием. Обещанная герцогом награда подействовала. Изменник конюх Георг Мейер был пойман и теперь, закованный в колодку, ожидал решения своей участи.
Глава IV. Допрос немца
Соскочив с коня и наскоро сбросив с себя боевые доспехи, герцог приказал привести пойманного негодяя.
Георг Мейер вышел с самоуверенным видом немца, который знает, что у него есть крепкие защитники.
— По какому праву меня арестовали? — дерзко спросил он, думая этим сконфузить французского рыцаря.
— По праву господина, у которого бежал слуга-предатель! — сдерживая свой гнев, отвечал Валуа.
— Я не раб, меня может арестовывать только суд! Я истинный немец и не признаю иного суда, как суд господ-рыцарей. Я буду жаловаться.
— Ну, хорошо, я предам тебя суду за покушение на мою жизнь, а за порчу коня проучу и здесь. Эй! Двух конюхов с бичами! — крикнул герцог. — Мессир Франсуа! — и тотчас в ставке появилось два широкоплечих нормандца, беспрекословных исполнителей воли своего господина.
Увидев вошедших, немец затрясся всем телом. Он понял, что герцог не из тех, кого можно запугать крейцхерами. Он вдруг повалился на колени перед герцогом.
— О, я клянусь, клянусь Пресвятой Девой, я невинен! Я невинен! — вопил он, стараясь охватить колени молодого человека.
— Кто же, если не ты, ранил в бок Пегаса, кто же, как не ты, воткнул гвоздь в седло? И это — в день турнира? А? Говори, негодяй?!
— Видит Бог, не я! Видит Пресвятая Дева, не я…
— Так кто же? Говори, злодей! — крикнул на него взбешённый герцог.
— Не могу, не могу сказать! — продолжал Мейер, которого слуги герцога привязали, между тем, к колодке.
— Скажешь, негодяй, или умрёшь под ударами!
— Не могу, великая клятва сковывает мои уста. Не могу!
Герцог махнул рукой — и два удара бича легли по спине немца. Он извивался как змея и старался кричать как можно громче, думая криками призвать к себе на помощь.
— Кто подучил тебя? — снова резко спросил герцог.
— Не могу, не могу сказать, клятва велика, они не помилуют! Всё равно мне смерть! — со слезами простонал Мейер.
Герцог знал теперь то, что ему было нужно. Очевидно, у него были враги, и враги сильные.
— Ступайте пока прочь! — обратился он к прислуге, — и оставьте меня наедине с ним — он указал на привязанного Мейера.
Слуги и даже сам мессир Франсуа почтительно удалились.
— Слушай, мы теперь одни, и нас никто не услышит, — проговорил он, подходя к немцу. — Я верю, что ты не по собственной воле поступил со мной предательски. Открой мне, кто мои враги, кто подучил тебя, и я не только прощу тебя, но и озолочу!
Глаза Мейера засветились радостью.
— Увы! Благородный господин, не могу говорить, страшная клятва связала мне уста, если я нарушу её, мою душу ждёт ад кромешный!
Герцог вынул из кармана кошелёк с деньгами и поднёс его к самому лицу Мейера.
— Смотри, здесь сто испанских дублонов, достаточная сумма, чтобы прожить всю жизнь безбедно. Скажи мне имя — и она твоя.
— Не могу, видит Бог, не могу! Нарушить такую клятву — великий, смертельный грех, нет, не могу! Не могу! — стон жадности звучал в словах немца, он готов был хоть зубами вырвать из рук своего господина этот мешок с золотом.
— Ты говоришь, клятва! Хорошо. Но ведь нет того греха, который бы не мог отпустить святейший отец Папа. У меня есть здесь, при мне, индульгенция святейшего отца, за его святой подписью и печатью святого Петра. Она безымянная. Стоит только вписать твоё имя — и грех твой будет снят.
— Как, у светлейшего господина есть святая индульгенция и он согласится уступить её мне, червю и смерду?! В таком случае, спрашивайте, я вам открою всё. Только прикажите сначала развязать меня: проклятые ремни впились мне в тело.
Герцог подошёл и кинжалом разрезал все узлы пленника.
Георг Мейер вскочил на ноги и отряхнулся, словно собака, выскочившая из воды. Обещание богатства в этой и безнаказанности — в той — жизни, сделало его совсем весёлым, он даже позабыл только что полученные удары бича.
— Говори, я слушаю! — произнёс герцог, садясь в походное кресло.
— А индульгенция, ваша светлость? — нерешительно проговорил немец.
— Ах, да, ты мне не веришь. Ну и прекрасно, вот она, — и герцог достал с груди небольшой молитвенник, в котором, сложенная в 8 раз, лежала папская индульгенция, писанная на пергаменте. Место для имени было оставлено, а также место для числа, месяца и года.
— Видишь, всё в порядке, говори, и она твоя.
— А не мало ли капитала на первое обзаведение? — жадный взгляд немца перешёл на мешок с золотом. — Если я открою вашей светлости роковую тайну, мне придётся бежать отсюда далеко.
— Я не торгуюсь и обещаний обратно не беру, — с полуулыбкой отозвался герцог, — но говори скорее.
— Ваша светлость, — вдруг снова заговорил умоляющим тоном Мейер, — я сам могу только читать, и то по складам, — кто же мне впишет в эту святую индульгенцию моё имя? Могут подумать, что я её украл!
— Об этом не беспокойся. Мессир Франсуа знает грамоту за нас обоих, я прикажу ему вписать немедленно! Не самому же мне марать руки в чернила…
— Но ваша светлость, нельзя ли это сделать теперь же?
— Ах, ты глупый, глупый, — расхохотался герцог, — или ты забыл, что святейшая индульгенция имеет силу только до того часу, когда она выдана? Следовательно, если я тебе выдам её сейчас, то она не будет иметь силы против того греха, который тебе придётся совершить, чтобы получить ее.
Немец, очевидно, был очень сконфужен этим софизмом, он повалился снова к ногам герцога и умолял его не выдавать его орденскому капитулу, если за ним явятся приставы.
— Ну, кто же, говори, кто приказал тебе устроить со мною эту подлость? Неужели граф Брауншвейг, мой соперник…
— Нет, благородный господин, светлейший герцог, как можно? Граф Брауншвейг — рыцарь в полном смысле слова, но у нас в ордене есть другие враги, которые не постоят за средствами погубить вас. Бойтесь их, берегитесь!
— Но кто же они и что я сделал, чтобы заслужить такую ненависть? — переспросил удивлённый герцог, думавший, что назвав графа Брауншвейга, он назвал своего тайного врага.
— Ну, будь что будет, — набожно крестясь, сказал Георг Мейер, — пусть я буду анафема, если солгу хоть словом такому благородному и милостивому господину, как ваша светлость. Меня подослал к вам, по приказу всего орденского капитула, знаменитый комтур Марквард Зальцбах! Но только умоляю, заклинаю, молчите, молчите, или я погиб, и ваша светлость не минует нового удара, — предавший этими словами своих подговорщиков немец дрожал всем телом и поминутно оглядывался, боясь, чтобы кто не подслушал его исповеди.