Меченосцы давно уже провозглашали свои походы против языческой Литвы новыми крестовыми походами и звали рыцарей всех христианских стран на битву с литовцами, которых величали «сарацинами». После великолепного почётного стана на границе литовской, сопровождаемого блестящими торжествами, рыцари со своими именитыми гостями вновь двинулись на Вильню и осадили её. Четыре недели длилась осада, но безуспешно: сильно укреплённая Вильня держалась мужественно, а между тем войска Витовта ежечасно нападали на обозы и лагерь меченосцев. Пришлось снять осаду и обратиться к Витовту с просьбой дозволить возвратиться восвояси. Витовт дозволил, но вместе с тем разрешил жмудинам напасть на них при переправе через Страву. Рыцари были разбиты наголову, потеряли весь обоз, массу добычи, казну, больше половины людей и едва успели убежать с позором на родину[17].
Имя Витовта, как героя, стратега и политика, снова загремело во всех соседних странах. Несколько раз после того рыцари делали попытки вторгнуться в Литву и всякий раз безуспешно, и всякий раз Витовт, в свою очередь, отбивал у них то один, то другой город; в 1402 году они лишились Мемеля, а в 1403 году Динабурга[18].
Слава Витовта росла, но он всё-таки сознавал, что ещё рано было разорвать окончательно с рыцарством и отобрать переданную им часть Жмуди. Но давно уже страшное, кровавое чувство мести зрело в душе героя. Кровь отравленных детей, разорение отечества, ежедневные дикие неистовства немцев в Жмуди копились капля по капле в такую ненависть, затушить которую могло только целое море немецкой крови — и он поклялся пролить его! Хитрый, молчаливый, рассудительный, он не спешил с нанесением удара, он знал, что союз удельных князей ненадёжен, что союз с Польшей — только миф и ждал случая, когда сама Польша должна будет защищаться от грозного напора немцев, стремящихся под влиянием какой-то роковой силы на восток! Он ждал и готовился. Жмудь стонала под вероломным, кровавым управлением немцев. Напрасно сам великий магистр приезжал в Жмудь усмирять частые восстания и бунты, они случались там периодически.
Сам Витовт скакал из города в город, умоляя верных жмудин терпеть и ждать. Жмудь временно смирилась, но огонь восстания, жажда мести сверкал под пеплом, довольно было одного дуновения ветерка, чтобы пламя это перешло во всепожирающий пожар. Но Витовт говорил: «Ждите!» И верные его подданные терпели и ждали!
Глава V. В тереме княжны Скирмунды
На крутом берегу Дубисы, недалеко от границы, отделявшей владения славного литовского великого князя Витовта, от прусских земель Тевтонского ордена меченосцев, возвышались грозные стены и бойницы укреплённого замка Эйрагола.
Уж более полутора века замок этот был крепким оплотом против дерзких наездов тевтонских рыцарей, смотревших на полуязыческую Литву как на удобную арену для своих разбойничьих налетов[19].
Всю оставшуюся за Литвой часть Жмуди с Троками, любимым городом покойного отца его Кейстута, Витовт отдал своему любимому брату Вингале Кейстутовичу[20]. Но Вингала не захотел сидеть в богатых Троках, где всё говорило и напоминало об отце, бесчеловечно и позорно убитом клевретами коварного родича Ягайлы, и перенёс свою резиденцию в высокий и неприступный Эйрагольский замок, чтобы оттуда, как с самого выдающегося пункта границы, следить за немцами-крестоносцами, в которых он прозорливо чуял естественных и непримиримых врагов своего отечества.
Как мы уже видели, замок стоял на высоком берегу Дубисы и примыкал к громадному, вековечному сосновому бору, тянущемуся на многие дни пути до самого Немана.
В одной из башен замка узкие узорчатые окна которой выходили на низменную луговую сторону Дубисы — в тереме, красиво отделанном коврами и шёлковыми материями, у самого оконца сидела девушка чудной, ослепительной красоты.
Большого роста, с высокой грудью, с дивными золотисто-русыми косами по плечам, она была олицетворением тех сказочных литовских дунг[21], о которых только в песнях поётся.
Большие голубые глаза её глядели решительно и смело, а поступь, повелительный голос и манера держать себя указывали на высокое происхождение.
Действительно, это была дочь князя Вингалы Эйрагольского, славная красавица Скирмунда, слух о царской красоте которой гремел далеко за пределами Эйрагольских владений.
Замок Эйрагола
Скирмунда была грустна и задумчива в этот день. Она с нетерпением всматривалась в голубую даль, словно ожидая кого-то.
Но часы летели за часами, а никто не появлялся со стороны Дубисы; зато по дороге, ведущей из леса, то и дело мелькали всадники, то и дело скрипели огромные дубовые ворота, пропуская подъезжающих гостей.
Казалось, молодая красавица не обращала никакого внимания на громадный съезд гостей, пышно разубранные кони которых наполняли весь двор замка. Она ждала кого-то, а он не ехал.
Вошла старуха почтенного вида в длинном тёмном платье литовского покроя и молча остановилась перед княжной. Красавица или не видала её, или делала вид, что не замечает. Старуха кашлянула.
— А, это ты Вундина, — как бы нехотя отрываясь от окна, проговорила княжна, — разве уже пора?
— Пора не пора, солнце моё ясное, голубка моя чистая, а приготовиться не мешает: того и гляди государь батюшка позовёт встречать дорогих гостей.
— А много их наехало? Я и не посмотрела.
— Да без малого полсотни, да все князья да бояре. С одним князем мазовецким приехало тридцать дворян, не считая челяди, да лучников, да латников — иному королевичу впору.
— Не говори ты мне про князя Болеслава, не лежит моё сердце к нему, противен он мне, — насупив брови, проговорила княжна, и в голосе её послышалось не капризное раздражение, а твердая воля, определённый ответ на давно обдуманный вопрос.
— Что же в нём дурного, лебедь моя белая? — льстиво проговорила старуха, — умён, собой картинка писанная, богат, самому дяде твоему королю Ягайле не уступит, а уж рода такого знатного, что во всей Польше никто с ним тягаться не может; одно подумай, ведь он по прямому корню от Пястов идёт. А знаешь, выше этого рода в Польше не бывало!
— Да будь он хоть внуком пресветлого Сатвароса[22], не люб он мне. Вот и всё тут!
— Ай, ай, дитятко, не гоже такие речи говорить. Внук Сатвароса?! Ай, ай! Помилуй тебя великая Праурима[23].
Княжна улыбнулась и обняла одной рукой свою старую няньку.
— Ну, успокойся, моя добрая Вундина, будь князь Болеслав внуком Сатвароса, я бы ещё подумала, но теперь хоть ты не неволь меня, хоть ты не принуждай меня к этому ненавистному браку.
— Но, голубь моя чистая, радость глаз моих, Скирмунда, не забывай, что это воля батюшки князя, а в упорстве князю нет равного. Весь в матушку княгиню, в покойную Бируту.
— Да ведь и я, говорят, на неё похожа, не правда ли, Вундина? Старый Витольд, дядюшка, много раз мне про то сказывал!
— Одно лицо, красавица, как теперь вижу, одно лицо, и голос, и взгляд, только повыше она была тебя, и в теле плотнее. Ну, да и ты, голубка моя белая, с годами раздашься! Как раз под пару нашему льву литовскому, великому Кейстуту Гедиминовичу, была бы!
Княжна усмехнулась.
— Ну, вот видишь, Вундина, какого вы мне с батюшкой женишка прочите? Ну, сама ты посуди, какая же я пара твоему заморенному князю Болеславу? Он мне по плечо, а ты сама говоришь, я ещё вырасту!
— Да какого же тебе богатыря надо, ты только кругом взгляни! Ну чем хуже князь мазовецкий других вельмож и магнатов польских? Да давно ли у них и король-то был шести пядей ростом? Его и прозывали так «Локеток!», как в сказке мальчик-с-пальчик. А чем не король был?! И сын его, чуть повыше был, и за того тетушка твоя Альдона Гедиминовна вольной волею пошла! Надо идти, коли выбирать не из кого! Потом, тетушка Айгуста…
— Ну, пусть они выходили, а я не пойду, а если уж выбирать, так разве один свет что ли в Польше? Разве в Москве женихов мало. Разве не туда выдадены были две моих тетушки? Да разве русские князья Рюриковичи худороднее Пястовичей, этих латинских заморышей!
— Э! Э! Вот ты куда, моя лебедь белая, махнула, теперь понимаю. Полюбился тебе, видно, русский удалец, смоленский князь Давид Глебович, что у нас в Эйраголе прошлую зиму в заложниках жил?
Княжна вскочила со своего места и горячо обняла свою мамку, лицо её пылало.
— Молчи! Молчи, Вундина! — твердила она, — не буди в моей памяти счастливых дней.
— Да теперь об этом браке и думать нечего. Великий князь пошёл войной на Московское государство. Почитай, теперь там кровавые реки льются. Не отдаст тебя государь-батюшка за врага!
Княжна Скирмунда
— Знаю, знаю, Вундина, от того и сердце моё на части разрывается! Не бывать мне за моим соколиком ясным. Да только сердце вещун. Чует оно, что придёт пора — свидимся. Литва и Русь — братья родные, это не немцы крыжаки проклятые, побьются и помирятся. Не вечно войне быть. А тогда, милая Вундина, — вдруг страстно и быстро заговорила она, — помоги мне только время проволочить. Только время проволочить, а чует моё сердце, увижу я моего соколика ясного!
Глава VI. Певец
Эх, княжна, или ты мало батюшку князя Вингалу Кейстутовича знаешь? Разве ему перечить можно? Что захочет, то и сделает!
— Эх, нянюшка, болезная ты моя, видно и ты свою вскормленницу, княжну Скирмунду, тоже мало знаешь, — слово в слово отвечала с усмешкой молодая красавица, — уж если она упрется на своём, разве, связав ей руки и ноги, выдадут за немилого. Так ты и знай. Руки на себя наложу, в окошко выкинусь, а не буду за этим коротышом мазовецким!
При этих словах глаза её сверкнули такой решимостью, что старуха поняла, что длить разговор на эту тему опасно, и замолчала. Молчала и княжна. Она уже не всматривалась больше в узкую полоску дороги, змеёй извивавшейся по луговой стороне Дубисы, её взгляд невольно спустился на двор замка, лежащий прямо у её ног.