Один за другим говорили рыцари — члены капитула, их мнения были вполне согласны с мнением их начальника, один только Сцибор не проронил ни слова, ожидая, что его спросят.
— Что же ты молчишь, наш дорогой, неоценимый гость? Твоя мудрость известна всей вселенной. Недаром император римский считает тебя своим ближайшим советником!
Так заговорил гроссмейстер, открыто льстя гостю. Льстить или заискивать у равных или сильнейших было в обычаях крейцхеров.
— Что могу сказать я, чужеземец, видя, как всё благо родное рыцарство исполнено воинственного жара? Я могу только сказать, как ваш друг и как человек, только что возвратившийся из польского лагеря, что никогда я на своём веку не видал такого многочисленного войска, какое удалось теперь собрать королю Владиславу и Витольду. У них более 90 знамён, не считая татар и валахов!
— У них больше ложек, чем мечей! — хвастливо воскликнул гроссмейстер. Все рыцари захохотали. — Мои кнехты расправятся с ними одними бичами!
— Дай-то Бог и святая Мария Дева! — покачав головой, отозвался Сцибор, — но только я должен вам сказать по дружбе, что как бы ни было плохо, сравнительно с вашим, польско-литовское войско, но оно задавит вас численностью.
— О, на этот счет я не беспокоюсь, — перебил Сцибора гроссмейстер, — никогда ещё крестоносное войско не являлось на поле чести в таком числе. У меня теперь, когда ещё не все союзники и земские ополчения подошли, свыше ста тысяч отборного войска, семьсот братьев рыцарей креста и свыше 500 рыцарей-гостей[102].
— А у Витольда, как говорят, больше 30 000 татар, хотя я их не видал, они стоят милях в двух от польско-литовского лагеря, — осмелился заметить Сцибор.
— Которые разбегутся при первом пушечном выстреле, — хвастливо заметил туховский комтур барон Генрих. — Они разбегутся и будут грабить своих же!
— Не говори так о проклятых сарацинах, — с усмешкой сказал Марквард Зальцбах, — я видел, как они лезли на пушки при Ворскле.
— Да, но то были литовские пушкари, а наши магдебурцы и на триста шагов их к своим мортирам не подпустят!
— Да будет так, по слову твоему, — сказал Зальцбах. — А много ли, благородный воевода, в войске польско-литовском этих неповоротливых русских, — обратился он к послу императора.
— Или ты их боишься, этих злых схизматиков? — снова перебил его туховский комтур.
— Бояться — не боюсь, но я видел, как они умирают в бою! — строго заметил Марквард, — их сначала надо убить, а потом ещё повалить.
— Да, это странный народ, — в свою очередь, проговорил Сцибор, — я их тоже видал в бою: по-одиночке не стоят ни поляка, ни немца, я уже не говорю о благородных рыцарях, но в кучке, с топорами в руках, они неодолимы!
— Интересно бы видеть этих медведей! Надеюсь, мой меч сумеет пробить и их шкуру, — воскликнул туховский комтур, самый юный и самый запальчивый член орденского капитула.
Утром этого дня он при всём рыцарстве поклялся на кресте и Евангелии в течение всей войны носить с собою два меча до тех пор, пока не окунет их по рукоятку в человеческой крови! Многие рыцари давали подобные же клятвы, один клялся не брать в рот пищи в тот день когда не убьёт литвина, поляка или русина, другой — не мыть лица и рук, пока не поразит двенадцати сарацинов и т. д. Словом, возбуждение против упорных врагов было всеобщее в рыцарском лагере.
Несмотря на знаменательные слова Сцибора и довольно двусмысленное предупреждение Маркварда Зальцбаха, в принципе все предложения великого князя литовского и короля Владислава были отвергнуты, но решено было, не давая тотчас решительного ответа послам Сигизмунда, стараться навести подробные справки о количестве войск у союзников, а главное, пользуясь временем, стянуть к истокам Древенцы возможно больше артиллерии из Мариенбурга.
Всю зиму и всё лето, все литейни по всем землям ордена спешно отливали мортиры и ядра, пороховые заводы неустанно готовили порох, искусные мастера изготовляли «огненные стрелы», специально назначавшиеся для поджогов городов и селений.
На следующее утро великий магистр в присутствии послов императора и даже посланца короля Владислава Корцбога делал смотр своим войскам.
Стройно, с музыкой, проходили мимо гроссмейстера одно за другим рыцарские «знамёна» или отряды. Он сам насчитал их 51, превосходно вооружённых и без исключения конных. Пешие воины были только при обозе да при артиллерии, в которой Корцбог насчитал более 50 мортир.
Самое многочисленное знамя было у князя Поморского, Свангебора из Штетина, который прислал его под начальством своего сына князя Казимира. Этот молодой онемеченный князь, совсем забывая своё славянское происхождение, чуть ли не более самих рыцарей рвался на войну со славянами. Его знамя имело свыше 1000 копий и 3000 мечников.
Многочисленные отряды наёмных немецких солдат поражали старого Корцбога своей выправкой и воинственным видом. В Польше на наёмных воинов глядели как на людей дешевых, а рыцари обращались с ними хотя и высокомерно, но не унижали, и главное весьма щедро и аккуратно платили жалованье.
Никогда раньше не видевший такой громадной и благоустроенной армии, старый Корцбог совсем растерялся и с ужасом думал, что вся эта громада обрушится на его любимое отечество.
Он уже не настаивал на скором ответе, он молил Бога только об одном — чтобы горькая чаша миновала его Польшу. Даже он, старый ветеран в войнах с Литвой и крестоносцами, отчаивался в успехе польско-литовского дела. Он забывал, что есть великий небесный Судья, который даёт победу не силе, а правде!
Время шло, а рыцари, отправив на разведки более сотни шпионов из прусских нищенствующих крестьян, не торопились с ответом, зная, что нерешительный король Польский никогда сам не решится на наступление.
Но они ошиблись.
Девятого июля истекал срок заключённому после взятия Золотырни перемирию, и к вечеру этого же дня в рыцарский лагерь изо всех наёмных лазутчиков только явились двое. Остальные или передались полякам, или были схвачены и перевешаны. Они принесли весьма тревожные вести — что все войска Витовта соединились с войсками Владислава и что поляки наступают.
Великий магистр страшно разгневался на лазутчиков, он был уверен, что они подкуплены поляками и лгут, чтобы поддержать мирные требования польского короля. Он приказал их испытать огнём и водой, но и этот жестокий допрос не привёл ни к чему: несчастные извивались как змеи, когда стали поджаривать на жаровнях их пятки, но твердили одно — поляки наступают!
— Повесить их завтра на рассвете! — приказал неумолимый гроссмейстер и снова отправился в свою ставку бражничать с друзьями.
Пир продолжался далеко за полночь. И магистр, и члены капитула, проглотив изрядное количество вина, услаждали свой слух музыкой и пеньем миннезингеров, когда вдруг стоявший на дворе гроссмейстерского шатра рыцарь вошёл в ставку и взволнованным голосом доложил магистру, что на северо-востоке видно страшное зарево в нескольких местах.
Гроссмейстер и его собутыльники высыпали из ставки и с ужасом увидели, что весь горизонт к северо-востоку залит багрово-красным заревом пожаров. Местами это зарево было гораздо ярче, и даже казалось, что можно было рассмотреть языки пламени.
Весь лагерь, рыцари-гости и простые воины высыпали из своих палаток, по всему лагерю стоял стон от криков и восклицаний. Очевидно, что зарево было произведено одновременно вспыхнувшими бесчисленными пожарами, но никто не знал, чему приписать это. Ни у кого и в мысли не было, что это означает роковое наступление союзников.
Построение войск на Грюнвальдском поле
А пламя, между тем, разгоралось всё больше и больше. Мало того, во многих местах вспыхивали новые пожары и огненные языки словно лизали небесный свод. Пожар, казалось, был чрезвычайно близко, тотчас за рекой Древенцей.
— Я говорил, что король Ягайло на этот раз медлить не будет, — тихо сказал Сцибор, обращаясь к гроссмейстеру.
— Я ещё не уверен в том, что это польская работа! — воскликнул гроссмейстер, — но если это так, я сумею отомстить. Клянусь, что от Гнезно и от Кракова не останется и кучи камней! Но я всё-таки не верю. Поляки не дерзнут наступить.
— Ваша светлость забываете про Витовта! — заметил Семиградский воевода, — он весь в своего отца Кейстута.
— И также, как и тот, заслужил петлю на шею. О, я уже не пощажу этого перекреста и изменника!
— Поднявший меч от меча и погибнет, — глухо проговорил брат госпитальер.
— Ты про кого это говоришь, брат во Христе? — дрогнувшим голосом спросил гроссмейстер, которому почудилось, что в тоне старого госпитальера послышалось какое-то мрачное пророчество.
— Они начали бой огнём и погибнут от огня! — тем же тоном произнёс старик.
— И попадут из земного огня в огонь, уготованный дьяволу и всем ангелам его! — докончил речь госпитальера кругленький капеллан, духовник всего орденского капитула.
Гроссмейстер взглянул очень презрительно на капеллана. Он ненавидел духовенство вообще, а льстивого капеллана, к тому же торговавшего индульгенциями, в особенности.
— Эх, отец святой, земной огонь вернее, а от огня геены и откупиться можно. А от здешнего, клянусь святой Девой, не откупиться всем золотом мира!
В это время на другом берегу реки раздались страшные крики о помощи. Это был визг и вой человеческой толпы, очевидно, находящейся в смертельном страхе. Множество кнехтов и служителей кинулись к лодкам, и через несколько минут целая толпа до смерти перепуганных поселян и поселянок была перевезена на эту сторону. Они плакали и голосили, умоляя о защите.
Это были первые жертвы войны. Король Ягайло сдержал своё обещание: в день окончания перемирия он двинул войска через границы рыцарских владений. Налет был быстр и неожидан. Пожары осветили всю окрестность, а жители в паническом страхе искали спасения в поспешном бегстве.
Колебаться больше было невозможно.
Едва лишь точная причина пожаров стала известна гроссмейстеру, он тотчас приказал ударить в литавры, стоявшие у входа в ставку, и три раза затрубить в громадную боевую трубу. Это