— Кто трубил? — быстро спросил он, подходя к внутренним воротам, у одного из караульных.
— Должно свои, наши трубы. Фриц пошёл узнать, — отозвался ратник.
— Отворите! Бога ради, впустите! — слышались голоса из-за ворот, — за нами погоня!
Комтур поспешил на башенку, венчавшую наружные ворота. У подъёмного моста толпилось человек восемь беглецов, кони их едва держались на ногах. Всадники были в самом жалком виде: безоружные, окровавленные. Но не было сомнения, они принадлежали к рыцарскому войску.
— Спускай мост! — послышалась команда комтура, и громадные деревянные блоки гулко завизжали, сматывая мостовые канаты. Но громадный мост не так легко было спустить. Один из канатов засел в блоке, и его громада повисла в воздухе.
— Иезус-Мария! Погоня! Погоня! Спасите, мы погибли! — вдруг закричали на все голоса беглецы, с ужасом всматриваясь в просеку.
Действительно, с визгом и гиканьем по просеке мчались десятка три каких-то всадников на поджарых лошаденках. Лица этих кавалеристов были дикие, ужасные. Косые глаза, широкие скулистые лица и, в особенности, войлочные высокие шапки с подогнутыми полями обличали в них киргизов или татар-ногайцев. Они с неистовыми криками мчались на своих сухих скакунах, размахивая волосяными арканами.
Ещё мгновение — и они перекрутили бы безоружную толпу беглецов, теснившихся у подъёмного моста. Комтур совсем растерялся. Стрелять в эту минуту по нападавшим из мортир, как бывало во время приступов литовцев, было рискованно — можно было перебить своих; он вырвал пальник из рук пушкаря и отошёл к лучникам, бежавшим по тревоге занять свои места за бойницами.
Но было уже поздно: один из татарских удальцов, промчавшись, как ветер, мимо кучки беглецов, ловко набросил аркан, петля затянулась вокруг шеи одного из моливших о помощи, и несчастный, выброшенный из седла, потащился вослед за ускакавшим татарином.
Момент был критический, времени терять было нечего, остальных беглецов ждала та же участь. В это время «гербовый» брат Адам, заведовавший подъёмным мостом и содержанием замковых рвов, видя, что мост не желает опускаться, по-своему решил задачу: одним ударом кинжала он перерезал упрямый канат, и мост с грохотом упал на ту сторону рва. Переправа через водяной ров была устроена, беглецы толпой кинулись на мост. Они были спасены.
— Что ты сделал, брат Адам?! — в отчаянии воскликнул комтур, бросаясь к воротам, — ведь теперь нам моста не поднять!
— А чёрт с ним, — проворчал брат Адам, — не кинется же эта татарва на наши ворота, они железные.
Татары, видя, что их жертвы ускользают, подняли оглушительный вой и вопль, покрутились на месте и вихрем умчались от стен замка. Только теперь решил граф Брауншвейг отворить ворота и впустить беглецов, так как иначе на их спинах в замок могла ворваться погоня.
Едва успели несчастные беглецы въехать в замковый двор, как к ним бросился весь гарнизон с расспросами.
— Прочь от неизвестных! Прочь! — послышался резкий, отрывистый приказ комтура. — Если вы промолвите хоть слово, я велю заковать вас в цепи! — обратился он к беглецам. — Идите за мной, сюда, — он указал дорогу в трапезную, сам взошёл последним и бережно запер за собою двери.
Он сердцем чуял, что случилось великое несчастие, но боялся, что известие, сообщенное гарнизону без достаточной осторожности, может вызвать панику.
— Что случилось? И что вы за люди? — резко спросил он, всматриваясь в измученные лица беглецов.
— Благородный граф! Несчастье, великое несчастье, — падая перед комтуром на колени проговорил красивый юноша, на лбу которого виднелась запекшаяся большая рана, — наше войско разбито, мой господин убит!
— Яков, ты ли это? — в ужасе воскликнул граф, узнавая в говорившем оруженосца одного из братьев штейнгаузенского конвента, брата Гуго.
— Да говори толком, где, когда, кем? — переспрашивал комтур, чувствуя, что у него выступил холодный пот на лбу при этом страшном известии.
— Миль двадцать отсюда, под Танненбергом, проклятых сарацинов была сила несметная, но господа крейцхеры приняли вызов на битву и сломили язычников. Мой господин был первым из первых, побежали проклятые литвины, мы за ними. А тут из лесу другое войско выходит. Сам великий магистр бросился с хельминцами, сломили и их, а тут из лесу третье, четвёртое, пятое, окружили со всех сторон, десять против одного!
Не считали мы безбожных сарацин, мы бились по колено в крови, клали врагов кругом без числа, да тут свои изменники хельминцы предались врагам, первые стали бить своих. Со всех сторон налетела орда татарская, одни стаскивают рыцарей с лошадей арканами, другие ползали под брюхами коней и взрезали им животы!.. Разве это война, разве это искусство воинское?!
Рассказчик замолчал.
— Да говори же ты, куда отступают наши? Что великий магистр, что маршал?
— Оба пали смертью храбрых! — мрачно отвечал оруженосец.
— Убиты? Убиты, говоришь ты? Но кто же командует теперь нашим войском? — воскликнул Брауншвейг.
— Нашего войска больше нет! Оно всё взято в плен, или легло на поле чести.
— Как? Всё войско? Быть не может? Ты ошибаешься, страх ослепил твои глаза. Этого быть не может! Почём ты знаешь, как ты мог всё видеть?
— Вместе с другими я тоже был захвачен в плен и бежал с товарищем ночью, я видел всех пленных, видел, как их записывали нотариусы короля Ягайлы, видел тела благородных рыцарей, великого магистра и великого маршала, счёл оставшихся в живых благородных рыцарей и всех павших. Их всех снесли к Танненбергской церкви, зачем мне лгать. Былого не воротишь.
— И сколько же пало моих храбрых братьев? — глухо спросил граф.
— Пленных не было и сотни, кроме гостей иноземных, остальные пали смертью храбрых.
— Но подумай, что ты говоришь! — в ужасе проговорил комтур, — их выступило с великим магистром свыше семисот. И ты говоришь, они все пали. Пали? — Он пытливо взглянул в лицо вестника.
Тот ничего не отвечал. Усталость и испытанные потрясения, очевидно, сломили его силы, он закачался и упал бы, если бы его не поддержали товарищи.
— И вы тоже подтверждаете, что рассказал ваш товарищ? — спросил, обращаясь ко всем беглецам, комтур.
— Клянемся именем Бога Всемогущего, он сказал правду! — заговорили беглецы. — Если бы не он, сгинуть бы нам в цепях у сарацин.
Сомнения в справедливости страшного известия больше быть не могло. Это понял граф Брауншвейг. Отдав строгое приказание не рассказывать людям гарнизона о жестоком поражении, постигшем крестоносную армию — под страхом тюрьмы и цепей, комтур отпустил беглецов и приказал накормить их, а сам бросился на площадку надворотной башни, чтобы удвоить на ночь меры предосторожности.
Во время его отсутствия на площадке картина перед воротами замка изменилась. Уже не три десятка татарских наездников, а несколько сот ратников из Литвы, Жмуди и Татар составляли полукруг перед воротами, на дальний полет стрелы. Очевидно, они хотели расположиться здесь станом.
— Что же вы не прогоните их из армат!? — крикнул комтур, подбегая к одному из пушкарей, стоявшему с фитилем у заряженной мортиры.
— Высокоблагородный господин! — отозвался за своего подчиненного начальник пушкарей, — подлые сарацины поставили впереди себя наших пленных. Стреляя, мы перебьем своих.
Граф бросился к бойницам и едва смог сквозь надвигающуюся тьму ночи разглядеть целый ряд столбов, врытых осаждающими перед своим становищем, и привязанных к ним пленников. На некоторых были ещё светло-серые плащи с чёрными крестами, в других по одежде нельзя было не узнать ратников крестоносного войска. Замечание пушкаря было основательно, стрелять было немыслимо.
Граф в негодовании разразился потоком проклятий по адресу осаждающих и направился к мосту, но и тут ждало его разочарование: подъёмный мост так и не был ещё поднят.
— Это что значит? Как, отчего не подняли моста? — набросился он на брата Адама. — Сейчас, сию минуту поднять.
Брат Адам проворчал что-то себе сквозь зубы и отдал приказание постараться связать перерубленный канат. Но лишь только четверо из ратников осаждённых пробрались через полуотворённые ворота на мост и стали связывать обрезанные канаты, как в ту же минуту целая туча стрел невидимых стрелков засвистала в воздухе, и ратники должны были отступить обратно в замок. Один из них был ранен.
— Послать четырех латников, пусть наденут кольчуги и шлемы! — приказал комтур, — да стрелкам смотреть зорко! Поднять мост необходимо, а то на ворота надежды мало!
Но и эта мера не помогла. Тяжело одетые латники тоже не могли выдержать того града стрел, которыми их осыпали осаждающие. Хотя грудь и голова их были защищены от поражения, ноги и руки были без защиты, и попытка опять не удалась. Между тем, стемнело окончательно и осаждающие, пользуясь темнотой и прикрывшись щитами, со всех сторон начали подступать к воротам, чтобы, в случае новой попытки поднять мост, броситься в рукопашную. Напрасно граф Брауншвейг воодушевлял своих подчинённых словами и примером, после двух неудачных попыток никто более не вызывался идти поднимать мост. Старых, испытанных, бывалых воинов в замке не было. Ратники были крайне неопытны, а десяток наёмных драбантов был наполовину из инвалидов.
В глубоком отчаянье увидел граф, что нет никакой возможности исправить зло, и мысленно проклинал брата Адама, своей глупостью и самомнением давшего такой шанс осаждающим.
Снова взойдя на башню, он долго всматривался в ночную темноту, сквозь которую местами мелькали костры в стане врагов. Оттуда до его слуха доносились восклицания, смех и крики радости. По временам слышались гнусливые, словно похоронные песни и бряцанье струн. Очевидно, враги знали, что никто извне не может их потревожить, что они господа всей окрестности и что помощи ему ждать не откуда!
— Эх, будь у меня сотни две драбантов и пяток братьев-рыцарей, вот бы теперь сделать вылазку да разогнать эту сволочь, — подумал он, но о вылазке с сотней плохих ратников нёмыслимо было и мечтать, и опечаленный комтур направился в свою келью, чтобы сосредоточиться и обдумать своё положение.