Но Видимунд не дремал. Зорко следил он за каждым движением рыцаря, и едва тот схватился за дверь, ведущую на лестницу, прицелился и спустил стрелу. Вновь поражённый в шею, рыцарь захрипел и упал на пороге лестницы. В ту же секунду под дружным напором смолян рухнула входная дверь, и князь Давид во главе своих дружинников бросился вперёд, в полутёмную келью комтура.
Злодей извивался в страшных конвульсиях. Стрела Видимунда перебила ему шею возле затылка и причиняла невыразимые мученья.
Понимая, что биться в комнатах или в тесных переходах мечом положительно невозможно, князь выхватил секиру из рук одного из дружинников, и решительно начал взбираться по узким неровным ступеням лестницы, ведущей наверх башни.
На середине пути вторая дверь загораживала путь, но этот оплот был некрепок: два-три удара секиры, и проход открылся. Быстро пробежал князь остальные ступени лестницы и снова был остановлен запертой дверью.
Но что могло теперь удержать стремление молодого богатыря? Страшный удар секирою по замку, казалось, заставил вздрогнуть всю башню, он гулко прокатился по лестнице, по которой один за другим спешили княжеские дружинники. Дверь пошатнулась и готова была рухнуть. Вдруг князь, поднявший секиру для второго удара, словно окаменел. Ему за дверью послышался плач ребёнка.
Тысячи мыслей, одна другой ужасней, мигом пронеслись в его голове… Он понимал только одно, что тут, сейчас, за дверями, ребёнок… Чей он, он не знал, но присутствие дитяти в рыцарском замке, в той келье, где он ждал встретить свою невесту, поразило, испугало его. Он инстинктивно понимал, что встретит что-то ужасное, роковое.
— Видимунд, удержи их, я один войду! — быстро шепнул он своему другу и, скрепя сердце, призывая на помощь всю свою отвагу, отбросил остатки двери и вошёл в комнату.
Бой в замке
В ней никого не было, но из незапертой двери в смежный покой громко, назойливо слышался детский крик.
Князь бросился вперёд и остолбенел от ужаса и удивления. На коленях около детской колыбели стояла женщина, его княжна Скирмунда.
Он в первую секунду не узнал её, так изменилось и исхудало её прекрасное, энергичное лицо. Глаза их встретились, дикий крик вырвался из груди Скирмунды и первым движением её было броситься к князю Давиду, но в ту же минуту другое чувство, чувство стыда, сознание собственного позора охватило её, и она с рыданием припала к колыбели ребёнка.
Князь понял все. Щемящая, жгучая боль, словно нож, впилась в его сердце. Она изменила! Она отдалась другому, — мелькнуло в его пылающем мозгу. Но он сдержался. Он ничего не спросил, не сказал ни слова упрека, только рука его судорожно сжала рукоятку секиры да сердце болезненно сжалось под стальным нагрудником.
— Ты свободна, княжна! — сказал он наконец как-то глухо. — Немецкая рать разбита, замок взят. Ты свободна.
Эти слова, казалось, пробудили Скирмунду. Она быстро встала на ноги и бросилась к жениху.
— Не осуждай! Не презирай! — быстро заговорила она. — Зельем опоили, силой опозорили. Клянусь небесами, я не забывала клятвы.
— Кто этот изверг? — спросил князь.
— Здешний комтур, граф Брауншвейг! Убийца и злодей. Он, он надругался надо мной беззащитной. Заклинаю, умоляю тебя, отомсти ему за меня, — воскликнула она страстно и бросилась перед князем Давидом на колени.
— Он поражён насмерть. Ты отомщена! — воскликнул князь, — но слышишь, это твой отец и его жмудины! — он подбежал к узенькому окошечку и ударом секиры выбил раму вместе с свинцовыми ободками.
За стеной замка слышались неистовые вопли жмудинского войска, штурмом бравшего последний оплот крестоносцев.
— Скорей, скорей, надо спрятать ребёнка! — Он нагнулся к колыбели, но княжна с рыданием бросилась к нему и выхватила из рук князя малютку.
— Оставь, не дам! Мой ребёнок!
— Скирмунда! Бога ради, опомнись, отец твой сейчас будет здесь. Подумай, что будет. Он убьёт тебя и ребёнка! Отдай его мне, я его вынесу отсюда в шлеме и передам близким людям, скажут, что нашли его среди трупов. Отдай.
Но Скирмунда, ослепленная материнским чувством, была глуха ко всем мольбам князя.
— Нет! Пусть что хотят делают со мной, мой стыд, мой позор, но ребёнка не отдам, он тоже мой!
Торжествующие клики жмудинов слышались уже гораздо ближе. Они успели сокрушить последнюю защиту немцев и теперь, под предводительством своих криво, стремились вперёд, на внутренний двор замка.
Князь в отчаяньи снова бросился к Скирмунде. Он знал, что если отец застанет свою дочь с ребёнком, прижитым с крыжаком, пощады не будет и употреблял теперь всё красноречие, чтобы убедить княжну вверить ему своё дитя. Но Скирмунда была неумолима. Расстаться с ребёнком казалось ей тяжелее, чем расстаться с женихом, чем расстаться с жизнью.
— Нет! Нет! Пусть убьют нас вместе. Не отдам, не отдам, — твердила она в каком-то нервном экстазе и всё плотней прижимала младенца к своей груди.
Дикие крики и топот множества людей слышались уже на дворе замка, зычный голос Вингалы раздавался у начала лестницы, ведущей на башню.
Медлить было больше нечего. Князь Давид бросился к Скирмунде, чтобы силой вырвать у неё ребёнка и спасти его, помимо её воли, от фанатизма приближающихся жмудинов, но Скирмунда выскользнула из его рук и с ребёнком на руках бросилась в смежную комнату.
В ту же секунду в её дверях, выходящих на лестницу, появилась могучая, вся забрызганная кровью, фигура старого князя Вингалы.
Он тоже с первого взгляда не узнал свою дочь.
— Скирмунда! — радостно воскликнул он и бросился к ней, но внезапно остановился. Он увидал ребёнка на её руках.
— Чей это щенок!? — бешено вскрикнул он и снова бросился к дочери.
— Чей? Да отвечай же, — рука его схватила малютку.
— Оставь! Пусти! Он не виноват! Оставь! — дико кричала Скирмунда.
— Чей?! Чей щенок?! — в свою очередь гремел Вингала и, оттолкнув дочь, вырвал из её рук малютку.
Скирмунда в порыве отчаяния бросилась перед отцом на колени и охватила его ноги руками.
— Сжалься, пощади, он не виноват! — с рыданием молила она, но Вингала был неумолим.
— Твой щенок? Твой?! — отталкивая дочь, кричал он.
— Убей меня, но пощади малютку! — заклинала Скирмунда.
— Признавайся, твой? Твой! — продолжал свой допрос Вингала.
— Мой! — простонала несчастная, — обманом, насилием…
— Крыжацкий? — переспросил Вингала, казалось, не обращая никакого внимания на слова дочери.
Несколько жмудин, в том числе криво-кривейто и Одомар со своими воинами успели достигнуть комнаты Скирмунды.
— Смерть, смерть вайделотке! — закричали кругом голоса.
— Смерть немецкому щенку! — кричал громче всех криве-кривейто, поднимая свою кривулю. — Она нарушила свой завет. Смерть вайделотке! Смерть её щенку!
— Смерть вайделотке! Смерть! На костёр! — кричали голоса кругом. — На костёр вайделотку.
— А немецкого щенка — в окно! — послышался заглушавший все голоса крик Вингалы, и он, оттолкнув ногой обессилевшую Скирмунду, бросился к окошку и вышвырнул ребёнка из окна.
Дикий, нечеловеческий крик вырвался из груди несчастной матери, она хотела броситься вслед за ним, но жмудины удержали её, и, по приказанию князя крепко связали ей руки и ноги. Вайделотку, нарушившую свой обет целомудрия, ждала ужасная казнь, её должны были сжечь живой на костре!
С первой минуты, когда в тюрьму княжны ворвались жмудины со своим князем, князь Давид понял, что спасти теперь княжну нет никакой возможности. Что могла сделать его небольшая дружина с целым полчищем язычников, приведённых князем. В последний момент, когда он считал своё дело выигранным и княжну освобождённой, роковая случайность вырвала её из его объятий.
Как ни тяжело ему было примириться с мыслью, что презренный немец осквернил чистоту его невесты, он в любви своей простил ей этот невольный грех, но что мог сделать он теперь, когда, отданная на волю языческих фанатиков, она была безоговорочно осуждена на лютую смерть? Печальный, убитый тягостной мыслью, стоял он теперь среди замкового двора, заваленного телами убитых крыжаков.
— Зачем все эти жертвы? — думалось ему. — Зачем?
Он подозвал своих близких подручных и рассказал про сцену, только что произошедшую между отцом и дочерью. Ни Видимунд, ни князь Стародубский, истинные друзья князя, не могли найти ни слова утешения.
Вдруг Видимунд ударил себя по лбу рукой.
— Я знаю, кто может спасти княжну! — вдруг быстро проговорил он. — Я долго жил среди жмудин-язычников!
— Кто же, кто? Говори, ради Бога! — заговорил князь Давид. — Помни, что здесь был сам криве-кривейто, он первый крикнул «Смерть вайделотке!»
— В том-то и дело, что на Литве есть человек, слова которого властнее слов и приговоров и князя Вингалы и самого кривейто…
— Но кто же, кто?
— Да великий князь, наш светлый государь Витовт Кейстутович. Он плащом махнет — и криве-кривейто под стол спрячется, а слово молвит — да разве осмелится князь Вингала со всеми своими нехристями ему перечить…
— Твоя правда, но как сделать, чтобы великий князь узнал об этом деле? Ведь он далеко. Должно быть, до сего дня ещё на поле табором стоит.
— Ну, так что же? В сутки там, сутки обратно.
— Двое суток? Да они раньше сто раз покончат с княжной.
— Ну, вот и выходит, что не знаешь ты наших криве и князя Вингалы. Для них такое дело, как сжечь живьем вайделотку, — из праздников праздник. Поверь, не то что два дня, и пять пройдёт, пока они свои богомерзкие обычаи исполнят, а потом уже за костёр возьмутся. Им нужно свою силу прославить. На ком же, как не на княжеской дочери и показать всю силу идольского служения.
Слова Видимунда несколько успокоили князя Давида.
— Ладно! — воскликнул он, — коли так идёт, я двух коней загоню, а завтра о сию пору буду перед лицом великого князя. Он обещал мне, опомнясь в бою, первую милость, которую я попрошу. Брошусь к ногам его, пусть спасёт он Скирмунду. Не жить мне без неё на белом свете, не жить!