Смутная история вчерашней попойки мигом пришла ему на память. Он чувствовал, что погиб, но решился лгать теперь до последнего, надеясь хотя бы нахальством спасти свою голову. Он знал, что великий князь не любил шутить в подобных делах и что малейший неверный ответ, малейшее колебание могут стоить ему жизни или свободы.
— На тебя бьёт челом рыцарь чешской короны Ян Жижка из Трочнова, — начал Витовт, пристально вглядываясь в лицо Седлецкого, — что ты облыжными речами укорил его честь и при послухах называл его изменником и предателем. Что скажешь ты на это?
— Не отопрусь, великий государь, от слов моих, — с напускным жаром воскликнул Седлецкий, — хоть говорил эти речи не в полном разуме, а выпил после боя три чары мёду хмельного, а всё не отопрусь от своих слов. Истинно так: обозвал я этого гостя-рыцаря изменником и говорил я, что он ездил до боя к магистру крыжацкому и меч свой продавал, и своих товарищей, да крыжаки ему не поверили, и с великим бесчестием из своего стана изгнали. Так говорил и от слов моих не отпираюсь.
Седлецкий совсем оправился и смело глядел прямо в глаза Витовта.
— Откуда же ты знаешь про это? — спросил уже гораздо мягче великий князь. Уверенность, с которой говорил Седлецкий, на него и на всех подействовала как-то успокоительно.
— Он лжёт как пес! — резко крикнул Жижка и бросил к ногам Седлецкого свою железную перчатку.
— Молчи! — крикнул на него Витовт, — теперь я говорю, твой черёд будет.
— Откуда ты мог узнать эти подробности, ты же ведь не был в стане рыцарей? — снова спросил он у Седлецкого.
— Мне один из пленных, что кнехтом был при великом магистре, вчера рассказал, когда рыцарь, — он указал на Жижку, — хотел его уже пленного, как опасного послуха, прикончить…
— Он снова лжёт! Лжёт как пес! — опять вырвалось у чешского рыцаря.
Витовт не обратил на его восклицание никакого внимания.
— Где же этот пленный? Веди его сюда, пусть он подтвердит крестным целованием свои слова и тогда ты прав перед Богом, перед ним, — сказал Витовт и указал на Жижку.
— Я не могу этого сделать, пленный умер на заре от ран и усталости, но клянусь шляхетским словом, я не утаил и не прибавил ни слова!
— Клянусь своим рыцарским мечом, пятнадцатью честными ранами, которые покрывают мою грудь, что я не был в стане рыцарском, что не замышлял измены, что этот шляхтич лжёт как смрадный пес!
В толпе придворных и витязей, окружавшей князя, послышались смутные голоса, одни держали сторону Седлецкого, другие — чешского рыцаря. Жижка в порыве бешенства сжимал рукой рукоять меча, готовый броситься на своего оскорбителя.
Седлецкий, решившись сыграть опасную роль до конца, бодро держался прямо против своего соперника, хвастливым жестом положив руку на эфес своей раззолоченной сабли.
Витовт подумал несколько минут и, наконец, махнул рукой. Шум и разговоры мгновенно умолкли.
— Тут быть не может середины! — медленно произнёс он. — Один из двух предстоящих благородных витязей наущенный дьяволом, изрыгает ложь перед лицом нашим. Судить меж них может один Господь Бог Всемогущий, а посему повелеваем: быть меж них Полю по обрядам и уставам рыцарским, и не позже как завтра после обеден. Аминь!
— Поле! Поле! — загудело в толпе. Но Витовт уже не слушал более, ему давно надо было идти переодеться, чтобы поспеть на почётный стол к королю Владиславу-Ягайле.
Глава XX. Поле
Как ни храбрился пан Седлецкий перед великим князем, но когда было произнесено бесповоротное решение — быть «полю», или «судебному поединку», то окончательно упал духом.
Чешский рыцарь, хотя и одноглазый, казался ему чем-то вроде Голиафа и Самсона, и он теперь с ужасом видел, что, спасая свою жизнь и честь перед лицом великого князя, он тем самым отдавал себя всецело мести врага, который, разумеется, не пощадит его[110].
Мрачный и угрюмый, сидел он в своём шатре, когда вечером этого же дня к нему пришли два судебных пристава, с объявлением времени и места боя. Оружием были назначены мечи одинаковой длины и тяжести, доспехи — по желанию, щиты же и кинжалы в левой руке не допускались.
Приставы потребовали, чтобы в тот же вечер ещё «до звезды» Седлецкий назвал своих поручников, т. е. свидетелей для подписи грамоты и присутствия при самом «поле». По приказанию князя, место было указано на три полёта стрелы от Танненбергской церкви, на ровном зелёном лужку у озера, время — тотчас после ранних обеден.
Когда приставы ушли, Седлецкий словно очнулся. Он знал, что ему надо искать поручников, но не знал к кому обратиться. В литовско-русском войске у него совсем не было приятелей. Надменное обращение и, главным образом, хвастовство оттолкнули от него скромных суровых литвинов, а русские, видя в нём завзятого латынщика, чурались его. Да он и сам не пошёл бы к схизматикам за поручниками.
Он вспомнил о своих единоверцах, Яне и Якове Бельских, и, не раздумывая долго, направился к их шатрам, расположенным недалеко от ставки великого князя.
В ставке старшего брата Яна шёл пир горой. Целая сотня гостей-соратников, пришедшая поздравить молодых братьев Бельских с княжеской и королевскою милостью (они оба были щедро награждены обоими государями), не могла поместиться под шатром и восседала за большими походными столами, уставленными флягами со старой венгржиной и заморскими винами, попавшими на долю братьев из военной добычи.
Увидав пиршество, Седлецкий остановился в нерешительности. Ему казалось неловким смущать хозяев несвоевременной просьбой. Он хотел уже идти обратно, но его заметил один из хозяев, пан Ян, и дружески пригласил выпить чару вина.
— Не до вина мне, дорогой хозяин, — отозвался Седлецкий, — завтра «поле». Хотя я не беспокоюсь об его исходе, мой меч сумеет постоять за меня, — добавил он хвастливо, — одно горе: нет поручников, в нашем знамени или литвины-язычники, или русские схизматики, обратиться не к кому. Не марать же моё шляхетство, обращаясь к худородному.
— Как, у благородного польского шляхтича нет поручных? Быть этого не может! Это срам и позор. Это я устрою, хотя бы самому мне пришлось целовать за тебя крест. Ну, не печалься! Эй, други, скорее чару фряжского моему другу пану Седлецкому.
Седлецкий просиял: сам пан Бельский, воин княжеского рода, даже без его просьбы идёт к нему в поручители. Он взял поданную ему чару и смело вмешался в толпу шляхтичей и пировавших витязей.
Хотя пан Седлецкий ничем особым себя не выказал во вчерашнем бою и, умерив свою всегдашнюю запальчивость, держался больше вторых линий, но всё-таки не убежал с поля битвы и в последнюю минуту, когда сломленные немцы дрогнули, был в числе преследующих, даже захватил несколько пленных, бросивших перед ним оружие. Его имя поэтому было записано в числе отличившихся, и он с гордостью мог ожидать награды. Как вдруг неосторожный спор и ничем не оправданная клевета на рыцаря-гостя довела его до «поля».
— Спасибо, друзья и ратные товарищи, за дружеское поздравление с монаршей милостью, а теперь надо поздравить ещё одного витязя, который по чести получил наивысшую награду. Выпьем за здоровье моего молодого друга, удальца из удальцов, Тугана-мирзу. Он вчера с боя заслужил свою невесту, мою кузину, пани Розалию. Виват!
— Виват! — загремели голоса, и даже сам виновник торжества Туган-мирза кричал сам себе «Виват» чуть ли не громче других. С того времени, как князь Витовт объявил ему свою милость и обещал руку его небесной гурии, как он всегда называл панну Розалию, татарин сиял, он не чувствовал ног под собой и готов был броситься на шею даже вчерашнему врагу.
Увидав татарчонка среди гостей Бельского и, в особенности, услыхав тост, предложенный хозяином, Седлецкий сконфузился: у него были ещё неоконченные счеты, неразрешенный заклад с молодым татарином. Он хотел остаться незамеченным, но Туган-мирза увидал его, радостно вскрикнул и сам пошёл к нему на встречу.
— Здрав будь! Добро, джигит! Руку давай, товарыш будешь, на моя свадба приходи, гость будешь!
Седлецкий должен был протянуть руку и, в свою очередь, поздравить Туган-мирзу.
— Вот, спасибо! Большой спасибо. Ты добро джигит, твой коняка добро коняка, я вечер видал, как ты полон брал, добро коняк! Ей добро полон. Добро джигит!
Седлецкий просиял. Татарин в излияниях радости первый заявил перед сонмищем всех этих витязей, что он геройски вёл себя во время вчерашнего боя. Это было важное свидетельство, на которое можно было легко и правдиво сослаться впоследствии.
— От души, от души поздравляю, — снова проговорил он, и даже, как его ни претило, облобызался с татарином.
— Панове, — вдруг обратился Туган-мирза к пирующим, — мой заклад держал с паном, — он показал на Седлецкого, — одна коняка на другая коняка и на клейнод мой. Я говорю теперь: Туган-мирза заклад проиграл, вот мой клейнод, — он снял с руки перстень с изумрудом, — пускай пан пошлёт свой нукер, какой хочет коняка у меня выбирай — будет его коняка!
Расщедрившийся от радости татарин готов был отдать последнюю рубашку в этот счастливый для себя день.
Хотя Седлецкий чувствовал, что он обязан выигрышем заклада только душевному настроению татарина, но всё-таки он принял и перстень, и право выбора коня, даже с некоторой долей гордости: вот-де, смотрите, каков я! А в коне он действительно нуждался. Его аргамак, из-за которого он заложил свой хутор, захромал вчера и отказался служить, а другого, запасного, у пана не было.
Пиршество продолжалось своим чередом. Пили много и долго, так что не только первая звезда появилась на небосклоне, но всё тёмное небо заблестело мириадами ярких звёзд, когда среди групп пирующих появились суровые физиономии приставов великокняжеских, чтобы получить от Седлецкого имена его поручников.
— Я за него поручник! — воскликнул пан Ян Бельский, — хотя он не моего знамени, но я знаю, что он витязь храбрый, и стою за ним.
— А второй кто будет в поручниках? — спросил пристав, занося имя и титул поручителя в хартию.