— Я за него поручника! — воскликнул Туган-мирза, быстро выступая вперёд.
— Я князь Кипчакский, Туган-мирза, сын Джелалетдина-мирзы.
— По статуту всей земли литовской и русской иноверцу, а паче не крещенному, поручителем быть не подобает, — отозвался пристав.
— Благодарю за честь, Туган-мирза, — проговорил Седлецкий, — но надеюсь, что между ясных панов найдётся желающий поручиться за единоверца.
— А я разве не гожусь, — с улыбкой сказал Яков Бельский, — мы с братом и на поле бранном, и на поле чести всегда неразлучны.
Пристав поклонился и, записав второго Бельского поручителем, ещё раз отдал поклон и ушёл.
Его приход, казалось, отрезвил всё общество. Поле было назначено на утро, после ранних обеден, т. е. чрезвычайно рано, и каждый понял, что и бойцу, и его поручителям надо отдохнуть и приготовиться.
Один за другим разошлись молодые и старые витязи, сошедшиеся без зова к ставке Бельских, и скоро хозяева остались одни с Седлецким да с Туганом-мирзой, который ни за что не хотел покинуть своих будущих родственников, ни Седлецкого, к которому вдруг воспылал нежностью.
— Поле — дело великое, — сказал весьма серьёзно Ян Бельский, когда они остались одни, — к нему надо готовиться пуще, чем к бою войсковому. Тут ни одно упущение, ни один недогляд не простится…
— Что же, у меня всё кажется в порядке, и шелом, и броня, и меч, — отозвался Седлецкий.
— Не в мече речь: своим мечом биться никогда не приходится. Закон требует, чтобы оба меча были одинаковой длины и веса, а можно ли у двух противников сыскать равные мечи?
— Что же делать в таком случае? — растерянно спросил Седлецкий.
— Нарочно берут в арсенале два новых меча, одного веса и длины, чтобы не было нареканий, или приносят каждый свои, но только парные, и бьются теми, на какие укажет жребий.
— У меня есть два меча, они достались мне вчера из рыцарской добычи, они совсем новые, — воскликнул Седлецкий, — я их взял, чтобы повесить у себя дома на стене, в память великой битвы.
— Ну, вот и прекрасно, возьми их с собой. Противник, вероятно, сделает то же, выбор решит жребий. Теперь другое дело: каков твой доспех? Я его порядком не разглядел, а кажись, что он лёгонек.
— Напротив, он лучшей кованой стали, венецианской работы, а колонтари и наручники кольчужные, дед-покойник из Царьграда вывез.
— Вот это-то и дурно, — воскликнул Яков Бельский, который всё время молчал, — твой противник — гигант ростом и атлет силой, он ударом может не прорубить твои кольчуги, а сквозь них сломать твою руку, а это хуже всего. Возьми лучше кованые колонтари и наручники.
— У меня десять пар есть — бери любой, — ввернул своё слово Туган-мирза. Седлецкий поблагодарил. После замечания Якова Бельского о силе противника ему сделалось совсем скверно на душе, и он решился не пренебрегать ничем, чтобы выйти целым и невредимым из рокового боя.
Долго ещё будущий боец и его поручители обсуждали возможные случайности поединка, приводили случаи, бывшие на некоторых известных полях, причём судьи порой решали победу не за тем, кто победил, а за тем, кого, очевидно, спасал промысел Божий или какое-либо дивное знаменье, и наконец разошлись.
Седлецкий, мрачный и задумчивый, пришёл близ полуночи в свою палатку. Неизвестность, чем кончится завтрашний бой, томила его. Он бросился на постель, постланную в углу шатра, и закрыл глаза. Так пролежал он несколько минут, словно в забытьи. Вдруг ему показалось, что кто-то крадется к его шатру и затем поднимает полотняную дверь.
— Не бойся, пан ясный, это я, — послышался знакомый голос его слуги, старого Хмыря, безродного литвина, которого он приютил на своём хуторе.
— Что тебе надо? Я хочу спать, — резко отозвался Седлецкий.
— Как можно спать в такую ночь? Слышал я, пан ясный, что у пана суд Божий с тем рыжим чехином, что на чёрта похож.
— А тебе то что?! Убирайся, дай мне спать.
— Спать, ой, ой, ой, пан хочет спать. Как можно спать…
— Что же, по-твоему, делать?
— Богу молиться, Пану Богу! И матери Божией.
— Помолись ты за меня, я не могу, — отозвался Седлецкий.
— А где бронь (оружие), которой пан будет биться? — спросил литвин.
— На каких мечах — не знаю, может на этой паре, может на его. — Седлецкий указал на два рыцарских меча, висевших над его ложем. Они были без ножен, но по полировке клинков видно было, что они из хорошей стали.
— Дозволь мне, ясный пан, над ними поворожить и Богу помолиться! — снова сказал Хмырь. — Я от отцов и дедов один заговор знаю…
— Заговор! — Седлецкий даже привскочил на ложе. — Избави меня Иезус Мария от наговоров, колдовства и злых духов! Он перекрестился.
— И, пан ясный, ни колдовства, ни злых духов, тьфу! — он сплюнул, — не будет, нужна им только страстная свечка да капелька святой водицы. Да у меня и то, и другое есть в запасе. Дозволь, враг твой больно лют, без молитвы, да без заклятия выходить опасно. Дозволь!
После минутного колебания Седлецкий согласился; очевидно, ни молитва, ни заклинание, ни святая вода со страстной свечёй не могли испортить дела, а он сам, как и все люди в его век, верил во всё чудесное.
Получив разрешение, старый Хмырь ушёл и тотчас вернулся с зажженной свечой жёлтого воска и небольшим пузырьком со святой водой.
Взяв оба меча, он долго их рассматривал, гнул на колене и ощупывал лезвие, потом выбрал один из них и вершка на четыре от рукояти стал накаливать на свече лезвие. Сталь сначала пожелтела, потом покраснела, посинела, а затем стала совсем чёрного цвета. Хмырь немедленно полил это место святой водой из стеклянки. Сталь зашипела, и клуб пара поднялся от клинка.
Во всё время этой операции он бормотал неясные слова, не то молитвы, не то заклинания, и затем несколько раз перекрестил и поцеловал клинок.
Седлецкий со всё возрастающим любопытством следил за каждым движением слуги. Но старый Хмырь ещё не кончил своего дела. На клинке меча виднелось теперь большое чёрное пятно с синими краями, явилась улика совершённой: операции. Однако старый литвин знал своё дело. Он достал из кармана сверточек с коричневым порошком и обыкновенную пробку, взял немного порошка на неё, стал легонько отчищать клинок. Эта последняя операция продолжалась недолго. Скоро клинок заблестел по-прежнему, и на его блестящей поверхности не осталось ни малейшего пятнышка.
Взяв затем другой меч, старый литвин только полил его святой водой да провёл легонько восковой свечкой по его блестящей поверхности. Чуть заметная сальная черточка появилась на мече.
— Вот, ясный пан, и всё кончено. Помолись усердно Матери Божией, чтобы тебе в руки попал вот этот меч, — он подал второй в руки пана.
— А тот? — быстро спросил Седлецкий.
— Будущее скрыто в руце Господней, — как-то таинственно отозвался Хмырь и, прежде чем пан успел потребовать объяснения, погасил свечу и юркнул из шатра.
Всё это произошло так неожиданно, что Седлецкий в первую минуту по уходе старика счёл всю эту сцену за сон, или видение, но один из мечей, именно тот, который он должен был выбрать для себя, был в его руках и это ощущение возвратило его к действительности.
Он отчасти понял операцию, которую произвёл старый слуга над одним из мечей: сталь была откалена и должна была изменить при сильном ударе. Следовательно, оружие было подложное, бесчестное. Но ведь и клевета было тоже делом не похвальным. Две подлости, две подлости, а если узнают, а если догадаются! — мысленно говорил он сам с собой. — Но разве могут меня обвинить? Мечи не мои, только вчера получил я их в добычу!
Несколько раз ещё врождённая честность старалась бороться против затеваемой подлости, но практичность и полная безнаказанность были так заманчивы, что пан Седлецкий задремал, не выпуская из рук меча, чтобы как нибудь не перемешать его с другим в ночной темноте.
Он уснул, но страшный мучительный сон тотчас сковал его в свои ледяные объятия. Ему ясно, со всеми подробностями и так живо, словно наяву, представился завтрашний бой. Громадная рыжая бородатая фигура чешского рыцаря бросалась на него, в мгновение ока свергала его на землю и, поставив колено на грудь, требовала признания в клевете.
И то же видение повторялось несколько раз. И всякий раз конец был один и тот же — позор на всю польско-литовскую рать.
Светало. Стан ещё спал, только сторожевые ратники перекликались между собою. Кони фыркали у коновязей. В стане маркитантов, приютившихся теперь под группой дубов, росших среди самого центра боя, начиналось движение. Прислуга убирала и очищала столы, заваленные остатками вчерашней попойки и покрывала их скатертями. Вокруг этих импровизированных винных лавок прямо на земле, полузакрытые в траве, валялись, словно трупы, тела пьяниц, бражничавших целую ночь и не имевших силы вернуться к своим шатрам. Большинство их было из наёмных солдат, из тех «дешевых людей», которых так чуждались представители польского земского войска, но атаке которых в критический момент боя они обязаны были победой.
Вчера вечером они получили своё жалованье и свою долю добычи и весело спускали то и другое то в кости, то в орлянку. Они рисковали своей жизнью за гроши и ставили теперь их ребром. Только утомление да ночная тьма прервали их оргию, но с рассветом она должна была начаться снова, чтобы продолжаться без перерыва до полуночи или до проигрыша последнего гроша.
Первые лучи солнца скользнули по затуманенным полям и лугам и весело заиграли по лёгким облачкам, плывшим по яркой лазури неба. Стада хищных птиц закружились над местом побоища, отыскивая в траве ещё не убранные трупы. Да и кому было очень заботиться об этом? Торжествующие победители подобрали своих. Да часть врагов, лежащих вместе, братская могила, выкопанная пленными вблизи Танненберга, скрыла под высоким холмом.
Татары собрали своих очень усердно, но многих не могли досчитаться. В момент первого разгрома их орды многие бежали в паническом страхе и ещё не возвращались.
Рыцари — но кому о них было заботиться. Кроме отвращения и ненависти, они не возбуждали ничего не только во врагах, но в собственных подданных и союзниках — поморянах, хельминцах и даже немецких горожанах, насильно приведённых на поля Грюнвальда.