— Суд Божий совершён! — отозвались единогласно все поручители, переговорив между собой. — Другого меча нет, и быть не может!
— Господь восстал против тебя, рыцарь из Трочнова, — закончил Бельский, — ты побеждён, и мы объявляем, что рыцарь, пан Иосиф Седлецкий герба Ястжембца, прав перед Богом, людьми и тобою по обвинению в клевете!
Чешский богатырь поднял голову, глаз его сверкал дикой ненавистью.
— Если это суд Божий, так лучше бы мне было искать суда людского и застрелить эту гадину, как собаку! — крикнул он.
— Он прав! Он прав! — ревели кругом его товарищи. — Горе шляхтичам, горе предателям!
— Всякий спор об этом излишен! — громко произнёс Бельский, — устав и обычай «Поля» гласят, что потерявший или сломавший оружие, оного лишается…
— Так почему же вы не дали мне задушить его как щенка! — воскликнул Жижка, — я бы и без оружия справился с вашим шляхетским заморышем.
— Он оскорбляет шляхту! Смерть! Смерть ему! — загремели кругом голоса лапотной шляхты.
— Как он смеет, «дешёвый человек», оскорблять нас!? — выскочив вперёд на арену, крикнули двое из представителей лапотной шляхты, известные богатыри и задиры великопольские, братья Ладецкие. — Как он смеет? Зовем его на бой, от лица всей шляхты!
— Бей шляхту! Бей лапотников! — кричали в свою очередь «дешёвые люди», — если бы не мы, гнали бы вас крыжаки до Кракова!
Ян Жижка
Это новое оскорбление со стороны шляхты не осталось без ответа, со всех сторон в воздухе засверкали сабли и мечи. Напрасно Бельские и приставы старались успокоить толпу, прося разойтись. Шум делался всё сильнее, несколько человек перепрыгнули через цепи на арену. Казалось, рукопашная стычка неминуема. Как вдруг от лагеря пронеслись радостные крики, и, окружённый блестящей свитой, сам великий князь Витовт показался на пригорке позади бушевавшей толпы.
Мгновенно всё смолкло.
Толпа раздалась, и в середину круга въехал сам князь и часть его свиты. Все обнажили головы. Многие преклонили колена.
Князь окинул взором всю толпу: кое-где ещё сверкали сабли, что владельцы не успели вложить в ножны.
— Храбрые и благородные витязи велико- и малопольские и вы, храбрые гости и рыцари иноземные! В эти великие и торжественные дни пусть исчезнет меж вас всякая рознь. Господь даровал нам победу над нашими исконными врагами, надо радоваться и ликовать, а не точить мечи к братоубийству. Объявляю «поле» конченым. Как Бог судил, пусть так и будет. За каждым осталась его честь и правда. Зову вас всех на великий пир, ко мне и к моему брату и другу королю Ягайле Ольгердовичу. А завтра — поход на самое гнездо крыжацкое, на Мариенбург. Будем воевать с ним, пока не обломим рогов у этих дьяволов в образе человеческом, завтра поход!
— Виват! Виват! — загремели сотни, тысячи голосов, и вся толпа, забыв минутное увлечение и рознь, двинулась к ставкам государей, где целая армия слуг устанавливала ряды жареных быков и вепрей, выкатывала бочки вина, пива и мёда. Начинался пир на всё союзное войско.
Глава XXI. «Паны Рады»
Велико было торжество в польском стане по случаю великой, невиданной победы, но Витовту, привыкшему пользоваться плодами своих побед, было не до торжества, ему во что бы то ни стало хотелось двинуть рать вперёд и взятием Мариенбурга вконец уничтожить гнездо немецких рыцарей.
От всех своих передовых отрядов ежечасно получал он извещения, что города восточной Пруссии один за другим сдавались на милость союзников и что жители с охотой присягали на верность новым властителям. Бесчеловечное иго рыцарского правления было им нестерпимо, и они открывали ворота, едва отряды союзников появлялись под стенами городов и укреплённых замков.
Но что несколько смущало Витовта, этого дальновидного политика и государственного человека — это формула присяги, которою подписывали сдавшиеся и поступавшие в подданство. Они клялись «короне польской», т. е. иными словами, только королю Владиславу II (Ягайле), а не ему, великому князю Литвы и Руси!
Оставшись наедине со своим братом и другом Ягайлой, он спросил его, с его ли приказания так поступают паны, и Ягайло поклялся ему на кресте и Евангелии и на всех своих реликвиях, что ни словом, ни помыслом не участвовал в этом нарушении прав союзников, что это дело «панов Рады», что, когда будет кончена война, они разочтутся во всём по-братски.
— Ты знаешь, мой дорогой брат и друг, — воскликнул наконец Ягайло в экстазе, — что тебе одному я обязан славой этого дня, что если бы ты не подготовил войска и союзников, раздавили бы меня с моими польскими войсками треклятые немцы! И мне ли обделить тебя, друга и брата.
Слёзы катились по сухощавому лицу Ягайлы. Витовт тоже прослезился, и ратные товарищи горячо обнялись.
— Еще одна просьба, — начал Витовт, — времени терять нечего: вели подымать рать — не дадим скрыться и устроиться крыжакам, заберём беззащитный Мариенбург и оттуда предпишем мир немцам.
— Ой, нельзя! Как идти отсюда, не отпраздновав победы? Никак не можно! — воскликнул Ягайло. — Чем упорнее победа, тем должно дольше оставаться на месте побоища, чтобы весь мир знал, что я победил и жду вторичного нападения. Это рыцарский обычай, и не мне разрушать его.
— Пусть так, но это делается тогда, когда победа сомнительна, когда отражённый враг только отступил от места боя, но ведь наша победа несомненна, отступивших нет, есть только убитые, пленные и бежавшие, да и тех мало. Какое же сомнение может быть в нашей победе? Кто может оспаривать её? Гроссмейстер, и маршал, и все чиновники ордена легли от меча и аркана. Вперёд, вперёд, дорогой брат! Возьмем Мариенбург, сокрушим последний оплот крыжаков и дадим вечный мир нашим землям.
— Хорошо, ты прав, мой дорогой брать, но я не могу решить подобного важного дела, не созвав панов Рады, пусть они скажут, что делать.
Витовт вспыхнул и отступил на два шага от Ягайлы.
— Ты ли это, сын Ольгерда, внук Гедимина, говоришь так?! Ты, прославленный герой, ты, водивший в победам многие знамёна, ты боишься каких-то панов Рады. Ты, король на Великой Польше и на Кракове, хочешь слушать каких-то крикунов? Опомнись! Помни, что всегда эта вольница губила Польшу, будь властелин, как я, как твой отец, как наш дед Гедимин, тогда ты будешь велик и силён.
— Хорошо тебе говорить так, сидя на Литве, ты — сам кровный литвин, сын обожаемого ею героя Кейстута, а каково мне? Что я полякам?! Бывший муж их королевы Ядвиги — и больше ничего. Они верят в мою счастливую звезду и покорны мне, это правда, пока она сияет ярко. А случись что, не спасут меня ни воспоминание о моей супруге, ни память побед, ни то могущество, до которого я довёл Польшу — оно против меня же обратится. Нет, дорогой брат и друг, пусть решат паны Рады, и будь по-ихнему.
Витовт в первый раз слышал от Ягайлы подобные слова, и это говорил монарх, чуть не тридцать лет уже царивший в Польше, герой и администратор, каких ещё не видывал польский народ. Улыбка недоверия сменилась лёгкой усмешкой жалости: действительно, Ягайло был жалок в эту минуту.
— Ну, так и быть по-твоему, зови панов Рады, только дай мне поговорить с ними.
— Избави Боже! — воскликнул в испуге Ягайло, — твоего вмешательства будет достаточно, чтобы они постановили совсем противное решение.
— Это как так? — в свою очередь спросил литовский князь.
— Ах, не знаешь ты ещё моих советников, нет людей подозрительнее, заносчивее и, вместе с тем, упрямее моих панов великой Рады. Достаточно, однако, чтобы ты требовал одного, тогда они, по своему упрямству нарочно сделают наперекор, только потому, что ты это предложил, а не они. Нет, уж лучше пусть они решают, как хотят, а я посмотрю, может быть, мне и удастся с ними поладить. Помнишь, брат, — продолжал он грустно, — как я завидовал тебе в мой приезд в Брест? Теперь завидую тебе ещё больше. Ты ведешь войска, ты заключаешь союз и ведешь войну с кем хочешь, и как хочешь, а я скован этим глупым стадом советников и должен соображать свои действия с их советами. Я бы с радостью отдал свою королевскую корону за твою великокняжескую шапку!
Вечером паны Рады были созваны, и король обратился к ним с речью: следует ли идти немедленно вслед немцам, или стать на месте, ожидая, что вся Пруссия с Померанией сами изъявят покорность.
Зындрам Мошкович, Николай Тромба и несколько самых опытнейших военачальников говорили, что надо двигаться вперёд немедленно, но большинство панов Рады, упоённые до небес громадностью победы, требовали, чтобы королевское войско стояло на месте, торжествуя победу. Мнение это было, бесспорно, глупое, и король, чтобы помирить обе стороны, решил, что он остаётся на месте битвы ещё три дня, предоставляя Витовту и его литвинам свободу действий.
— А нех с ним! Пусть жартуют! — воскликнули несколько панов, — что литвин, что волк — не может сидеть спокойно.
— Не можно так! — возражали другие, — литовский князь пойдёт вперёд и заберёт под свою руку все прусские города, нельзя его пускать вперёд!
— Нельзя! Нельзя! — воскликнуло всё собрание. К этому мнению присоединились даже высшие советники и, согласно с решением короля было постановлено двинуться всем союзникам вместе через три дня, т. е. на шестой день после битвы.
Как ни возражал, как ни доказывал Витовт Ягайле нелепость подобной задержки, но старик был упрям, и Витовту пришлось покориться[113].
Однако, вернувшись в свою ставку и оставшись наедине с собою, литовский князь сильно задумался и долго обдумывал свои отношения к Польше. Он мог верить королю Ягайле, как своему брату, другу и союзнику, но он не питал никакого доверия к панам Рады, настроенным, очевидно, против него и против интересов его дорогой Литвы. Вопрос был крайне серьезен, но Витовт не принял никакого решения и, сообразив, что «утро вечера мудренее», лёг спать и встал только с восходом солнца.
Почти тотчас же к нему был введён один из гонцов, присланный его братом Вингалой, осаждавшим тогда Штейнгаузенский замок.