фимка, которому она дала работу и который иной работы, равно как и средств для пропитания, более нигде не найдет? У кого из них мог быть хоть какой-нибудь мотив? А вот у человека, знавшего про нее больше, нежели те, о коих мы говорим, мог иметься мотив. Например, этот человек мог знать, что у старухи Кокошиной имеется кубышка со златом-серебром, которую она прячет в тайнике. Более того, он знал, где этот тайник. Вот почему в покоях Марьи Степановны ничего не было перевернуто вверх дном, и вот что может послужить мотивом убийства Кокошиной…
– Так вы что, ищете сейчас эту кубышку со златом-серебром? – спросил Песков, наблюдавший за манипуляциями Воловцова с ящиками комода.
– Да, что-то в этом роде, – ответил Иван Федорович, задвигая нижний ящик. – Если мы найдем подтверждение, что у Кокошиной была такая кубышка, но вдруг исчезла, это будет главным и неоспоримым фактом, что ее убили…
– Завтра, в крайнем случае, послезавтра, приедет ее сын, – сказал Песков. – Может, он прояснит ситуацию с кубышкой?
– Я очень на это надеюсь, – ответил Воловцов.
Он подошел к постели покойной и отвернул постельное белье. Взорам следователей открылся бок кованого сундука.
– А ну-ка, иди сюда, дружок, – сказал Иван Федорович, вытягивая сундук из-под кровати.
Когда открыли крышку, он оказался наполовину пуст. На дне его лежали сложенные простыни, наволочки и полотенца. Ни денег, ни драгоценностей не было.
– М-да-а, – протянул Иван Федорович. – Кубышки нет. Равно как и ее следов.
На всякий случай, уже без всякой надежды и только ради очистки совести, Воловцов и Песков осмотрели половицы комнаты Кокошиной, ее прихожей и даже простучали стены обоих помещений. Место, где мог храниться тайник, обнаружено не было. Скорее всего, такового просто и не имелось. Следователи переглянулись и, не сговариваясь, вышли из квартиры Кокошиной.
– Что дальше? – спросил Песков.
– Теперь будем опрашивать постояльцев дома, – ответил Воловцов. – Авось что-нибудь, да всплывет…
– И когда начнем? – поинтересовался титулярный советник.
Воловцов удивленно посмотрел на Пескова:
– Как это когда? Сейчас…
Глава 5Весьма интересные обстоятельства, или Злость и ненависть – не лучшее лекарство от одиночества
Постояльцев у Кокошиной, если не считать девицу Наталью Квасникову и дворника Ефимку, проживающего в каморке под лестницей, было четверо. Все они – люди одинокие и бессемейные, только у Григория Наумовича Шаца имелись в уездном городке Климовичи Могилевской губернии брошенные им жена и две дочери, чего он совершенно не скрывал.
– А что я мог сделать, когда в городе закрыли единственный аптечный магазин, где я служил у господина Ариэля Давидовича Фогельзанга помощником аптекаря? – спрашивал Григорий Наумович собеседника, задавшего ему вопрос о его семье. – Зачем закрыли? У полиции имелись сведения, что в нашем аптечном магазине торговали порнографическими французскими открытками… А кто торговал? Нет, я спрашиваю вас – кто торговал? Я не торговал, Ариэль Давидович тоже не торговал, провизор Зкрах Миклашевский тем более не торговал… Но полицейские устроили в магазине шмон и нашли в провизорской дорожный саквояж, полный порнографических открыток. Миклашеского арестовали, Ариэль Давидович неожиданно лег в земскую больницу с диагнозом наличия хронических потертостей на детородном органе, а меня попросту уволили. И что прикажете делать? Я себя-то прокормить не мог, а тут еще три рта. И, как ни странно, все они просят кушать. А положить мне в их клювы совершенно нечего. Да еще Кайла Абрамовна, моя жена, вечно пилила меня одной и той же пилою со словами, что я «дефектный» и «неправильный» еврей, коли не имею способностей обеспечить семью. Ну, какому мужчине, скажите мне по совести, понравится, когда его называют неправильным и дефектным?!
Он посмотрел на следователей в надежде отыскать в их лице поддержку и, видно, не отыскав таковой и сделавшись еще более печальным, продолжил свой пространный рассказ:
– И как мне, позвольте вас спросить, следовало поступить? «Что мне, воровать идти»? – спрашивал я ее. И она отвечала: «Иди, воруй, но дочерей своих и меня пропитанием обеспечь». В конце концов, я не выдержал подобного над собой надругательства и однажды ночью, тихо выйдя из дома, сел в первый попавшийся поезд. Когда меня выгнал из этого поезда младший кондуктор, я пересел на другой, с другого – на третий. Мне было не важно, куда направляются поезда. Мне было важно просто уехать подальше от Кайлы. И вот после двухнедельного путешествия я оказался здесь. Конечно, в Рязани устроиться на службу легче, нежели в Климовичах. Здесь имеется целых три аптечных магазина! И жителей, нуждающихся в разных услугах, в Рязани проживает в десять раз больше, чем в этих Климовичах. А это значит, что в этом городе в десять раз больше возможностей добыть себе на пропитание…
– А чем, позвольте спросить, вы добываете себе средства для пропитания? – задал уместный вопрос Воловцов, вынужденный вместе со следователем Песковым выслушать длинную тираду Григория Наумовича.
– Я торгую разными мелкими вещами, – деликатно ушел от прямого ответа Шац.
– И патент на мелочную торговлю у вас имеется? – поинтересовался Песков.
– Нет, но я собираюсь его приобрести в самом скором времени, – заверил его Григорий Наумович. – Когда мои торговые обороты достигнут хотя бы таких размеров, чтобы то, чем я занимаюсь, можно было бы назвать словом «торговля»…
Шац покачал головой и сделал горестные глаза. В них засветилась столь великая скорбь и столь безграничная тоска, что Воловцов даже усовестился задать вопрос, чем же все-таки он торгует. Зато не постеснялся задать такой вопрос титулярный советник Песков. Он сделал строгое лицо и, придав голосу официальные нотки, спросил:
– И все же, в чем заключается предмет вашей торговли?
– Я хожу по разным домам и предлагаю продать мне всякие ненужные хозяевам вещи. – Скорбь в глазах Григория Наумовича многократно усилилась, преобретая мировой масштаб. – Знаете, в городе так много пожилых людей, которые и готовы что-нибудь продать, да не знают, как это сделать, или им просто неловко выйти с ненужной вещью на базар, – а вдруг-де их кто увидит за таким стыдным, по их разумению, занятием? Пенсионы-то в государстве нашем не велики, а кушать хочется всем, даже старикам. И тут я: «не желаете ли что-либо продать»? И не надо идти на базар, стоять там под открытым небом, под ветром и дождем, и опасаться, что их кто-нибудь увидит и, возможно, осудит. Это за них сделаю я. Услуга, так сказать, на дому…
– То есть вы ходите по домам, скупаете ненужные хозяевам вещи, а потом продаете их на базаре, только дороже того, сколько заплатили сами? – понял суть гешефта господина Шаца Песков.
– Именно так, молодой человек, вы поразительно сообразительны, – одобрительно посмотрел на него Григорий Наумович. – Поскольку я прихожу в дом и оказываю услугу, за нее надо немножко заплатить. Поэтому за вещь, приобретаемую мной у какой-нибудь старушки, я даю немного меньше, чем выручу за нее на базаре. Разница стоимости этой вещи и есть, так сказать, мой процент. Ну, это как комиссионная лавка, понимаете? – обратился Шац уже к Воловцову. – Только не вы идете в эту лавку, а сама лавка, в моем лице, идет к вам…
– Знаете что? – произнес Иван Федорович, глядя прямо в выпуклые глаза Григория Наумовича.
– Что? – еще более выкатил глаза Шац.
– Я думаю… Нет, я уверен, – поправился Воловцов, – что ваша жена Кайла Абрамовна в корне не права. Вы вполне правильный еврей…
– О, благодарю вас, господин… э-э… – Шац вопросительно посмотрел на судебного следователя.
– Воловцов, – подсказал Иван Федорович.
– Благодарю вас, господин Воловцов, – улыбнулся Григорий Наумович, поскольку сказанное Иваном Федоровичем для него явилось несомненным комплиментом. – Вы меня утешили. А то, знаете ли, я и сам начал подумывать, что я какой-то неполноценный…
Теперь все стало ясно. Определившись с родом занятий свидетеля, следователи приступили к допросу. Схема была простой: Воловцов спрашивал, а Песков вел протокол и время от времени также задавал интересующие его вопросы.
– Нас, Григорий Наумович, интересует вчерашний день, – начал основную часть допроса Иван Федорович. – Давайте с самого начала вчерашнего дня: в котором часу вы проснулись?
– Точно сказать не могу, но, наверное, чуточку уже в седьмом часу, господин Воловцов, – немного подумав, ответил Григорий Наумович.
– Вы всегда просыпаетесь в это время?
– Нет, не всегда. Обычно я просыпаюсь много позже, где-то в районе девяти часов.
– А почему вчера проснулись так рано?
– Потому, что меня разбудил шум, – с легким возмущением произнес Григорий Наумович. – Причем он доносился из покоев хозяйки, чего никогда еще не случалось. Признаюсь, я был крайне удивлен, поскольку Марья Степановна была женщиной тихой, не скандальной, и не повышала голоса, даже если я задерживал плату за комнату. Она умеет, – Шац посмотрел на Воловцова, опять сделал скорбное лицо и поправился: – Умела сказать все, что о вас думает, не повышая голоса, но это говорилось таким тоном, господа, что у вас не оставалось никакого сомнения, если она сказала, что погонит, то можете не сомневаться: погонит непременно…
– Что, жесткая была старушка? – спросил Песков, скорее, ради интереса и дополнения образа покойной Кокошиной.
– Знаете, – перевел свой взгляд на титулярного советника Шац, – я тоже был бы жесткий, если бы мне не отдавали причитающихся мне денег. Законно причитающихся, конечно, – добавил он.
– А что это был за шум, от которого вы столь рано проснулись? – продолжал судебный следователь по наиважнейшим делам.
– Ну, вначале было ощущение, что кто-то прямо-таки ломает входную дверь Марьи Степановны, – ответил Григорий Наумович. – А потом, чуть позже, послышался шум разбитого стекла…
– И вы не вышли в коридор поинтересоваться, что происходит? – спросил Песков.