– Молодой человек, – покачал головой Шац и посмотрел на следователя, как смотрят взрослые на малых детей. – Кто я такой, чтобы интересоваться тем, что происходит в квартирах посторонних людей? Еврей, который оставил семью, потому что ему нечем было ее кормить? Торговец подержанными вещами без патента на торговлю? Да и зачем мне это, лезть не в свое дело? – Григорий Наумович перевел взгляд на Ивана Федоровича: – Вот вы, представители закона, пришли ко мне узнать, не знаю ли я чего об убийстве хозяйки. А сами…
– Стоп! – перебил его Воловцов. – Вы сказали – убийство?
– Ну да, убийство, – ответил Григорий Наумович с некоторым удивлением.
– Вы знаете или предполагаете, что Кокошину убили?
– Конечно, я не видел, как нашу хозяйку убивали и кто именно убивал, поскольку крепко спал. – Шац пожевал губами и чуть подумал, прежде чем добавить: – Но я определенно знаю, что ее убили. Не предполагаю, господа, заметьте, а знаю…
– Поясните, – потребовал Воловцов, переглянувшись с Песковым.
– Надеюсь, вы сами не думаете, что это несчастный случай? Или, чего не может быть совершенно, акт самоубиения? А если так думаете, тогда вы просто не знаете нашей хозяйки, госпожи Кокошиной, – поочередно глянул сначала на Воловцова, а затем на Пескова Григорий Наумович. – Госпожа Кокошина являлась женщиной крайне педантической. А что это значит, господа? – спросил Щац. И сам же ответил на свой вопрос: – А сие значит, милостивые государи, что несчастный случай совершенно исключен. Нужны просто невероятные обстоятельства, чтобы Марья Степановна, наша покойница, что-нибудь забыла, пролила или же положила вещь не на свое место. Порядок, порядок и еще раз порядок – вот ее девиз. Не удивлюсь, если выяснится, что сынок сбежал из дома именно из-за ее педантичности, которая, смею заметить, может надоесть любому хуже самой горькой редьки. Кто проживал рядом с педантическими людьми, тот хорошо меня поймет. О-о, это такая порода людей, что отравит существование любому, даже родному и любимому человеку, и он, в конце концов, сбежит, пожертвовав своими занятиями, льготами и удобствами. Так что, во-первых, она никак не могла не затушить фитиль лампы, когда заправляла ее керосином. А во-вторых, она не могла ее опрокинуть на себя… Еще более абсурдным является то, что Марья Степановна наложила на себя руки таким невероятным способом. Ведь что такое самосожжение, милостивые государи? Это акт протеста! А для протеста нужен кто? – Шац обвел взглядом своих слушателей и хотел, было, опять сам ответить на свой вопрос, но его опередил Песков, который, воспользовавшись паузой, быстро сказал:
– Зрители… И повод! Ни того, ни другого у нее не было. И быть не могло.
– Совершенно верно, молодой человек, – уважительно глянул на Пескова Григорий Наумович. – Для акта протеста необходимы зрители. Толпа людей. Или хотя бы несколько человек. А что делает наша хозяйка? Если представить себе на миг, что она самосожглась, чего я совершенно не допускаю… Она обливается керосином, находясь в одиночестве! Невероятно! Невозможно! Нонсенс! К тому же самоубиение никак не вяжется с ее характером. Она не была подвержена изменению настроения, что бывает с барышнями, очень нервическими и крайне чувствительными, не имела привычки мельтешить и торопиться, что указывало бы на наличие неразрешенных дел и забот, которые иногда становятся непреодолимыми и приводят к самоубийству неуровновешенные натуры… И, кроме того, я никогда, ни единого разу не видел ее взволнованной или растерянной. Это был ровный в своем поведении и, смею утверждать, в мыслях человек, совершенно не склонный к подобным эксцессам, как самоубийство. Да и незачем ей было себя убивать, господа. Ведь у Марьи Степановны все было четко налажено, все шло своим чередом, как исправный часовой механизм. У нее все было хорошо, применительно, конечно, к нашей российской жизни. А потом, в старости люди очень редко отваживаются на самоубийство. Кроме того, это считается большим грехом, а она была весьма набожная. Нет, милостивые судари, – Шац снова обвел взглядом Пескова и Воловцова, которые слушали его с нескрываемым интересом, – Марью Степановну Кокошину положительно убили!
– Вы сказали нам очень важные вещи, господин Шац, – после минутной паузы раздумчиво произнес Иван Федорович. – И мы весьма благодарны вам за это… Но, прошу прощения, я вас перебил. Вы, кажется, начали говорить, что просто не хотели вмешиваться, услышав шум наверху, в покоях вашей хозяйки.
– Да, именно так я и говорил, – ответил Григорий Наумович. – Ведь вы, придя ко мне с целью узнать, не знаю ли я что про убийство госпожи Кокошиной, начали с того, что стали расспрашивать меня о моих коммерческих занятиях. Скажите, мне это надо? Я лишь бедный еврей, который никого не трогает и очень не хочет, чтобы трогали его. Вот поэтому, чтобы меньше знать и чтобы вы проявили ко мне минимум интереса, я только выглянул в коридор и прислушался. А потом закрыл дверь и улегся обратно в постель…
– Понятно, господин Шац, – сказал Воловцов, поднимаясь со стула. – Больше вопросов мы к вам не имеем.
– Надеюсь, вы меня не подозреваете? – сморгнув, серьезно спросил Григорий Наумович.
– Не подозреваем, – ответил за себя и за титулярного советника Пескова Иван Федорович.
Григорий Наумович снова сморгнул и успокоенно улыбнулся…
Квартира Шаца была первой по левую сторону от лестницы. Рядом с ней, в том же коридорчике, находилась квартира отставного унтера Кирьяна Петровича Корноухова. Унтеру было около восьмидесяти лет, но он выглядел достаточно крепким и бодрым, конечно, применительно к своему возрасту. Его квартирка представляла собой небольшую опрятную кухоньку, расположенную рядом с прихожей, и комнатку-спальню, где отставной унтер проводил большую часть своей теперешней жизни, глядя в окно. Окно комнатки выходило во двор, прямо на входную калитку, и старик мог видеть всех, кто входил или выходил из их дома. К нему-то и направили свои стопы после посещения Шаца два следователя, рязанский и московский.
– А я что-то не видел, как вы во двор попали, – такою фразой встретил их старик Корноухов.
– Так мы через боковую калитку во двор зашли, потому и не видели вы, – ответил Воловцов. – А вы что, видите всех, кто входит и выходит?
– А то, конечно, вижу, – ответил отставной унтер. – Мне, с позволения сказать, по возрасту моему положено дома сидеть да в окошко глядеть. С чем пожаловали к старику?
– Мы, Кирьян Петрович, по поводу гибели вашей хозяйки, – пояснил Песков. – Хотим вам задать несколько вопросов…
– А вы кто такие, с позволения сказать? – остро посмотрел на следователей отставной унтер. – А то, ежели у вас нет к задаванию вопросов никаких полномочий, так я и отвечать не стану.
– Мы, Кирьян Петрович, судебные следователи, – напустил на себя строгости Песков. – Я – Песков, Виталий Викторович. А это, – он указал на Воловцова – судебный следователь по наиважнейшим делам Воловцов, Иван Федорович.
– А документы какие у вас имеются? – прищурился старик. – А то ноне, с позволения сказать, самозванцев-то хватает…
– Имеются, – кивнул Песков и, достав бумагу с печатью, показал ее старику: – Устраивает, дед?
– Вполне. – Отставной унтер разом сделался серьезным и перевел взор на Ивана Федоровича: – А ваш где, с позволения сказать, документик?
– Мой документик дома лежит, – ответил Воловцов. – Потому как я, с позволения сказать, нахожусь в отпуске и проживаю на данный момент у своей тетки, Феодоры Силантьевны Пестряковой…
– Так вы племянник Феодоры Силантьевны? Так бы сразу и сказали… Как она, с позволения сказать?
– Благодарю вас, – улыбнулся Воловцов. – Тетушка моя пребывает в добром здравии. Велела справиться также и о вашем здоровье, – соврал Иван Федорович.
– А что мне сдеется? Скриплю потихоньку…
– У нас к вам будет несколько вопросов, – произнес Песков, устраиваясь так, чтобы имелась возможность записывать.
– Задавайте, коли так, – разрешил отставной унтер.
– Вы сказали, что видите всех, кто входит и выходит через парадную калитку, так? – спросил следователь.
– Так точно, – по-военному ответил дед.
– А вчера ночью никто из нее не выходил или, может быть, входил? – продолжал Песков.
– Входили, – просто ответил отставной унтер, и это одно слово поразило обоих следователей, будто гром среди ясного неба.
– Кто? – разом спросили Воловцов и Песков.
– А кому из вас, с позволения сказать, от-ве-чать-то? – посмотрел сначала на Ивана Федоровича, а потом на Виталия Викторовича старик.
– Ему, – указал Воловцов на местного следователя.
– Так кто вошел в калитку? – нетерпеливо спросил Песков.
– Фигура вошла, – ответил старик.
– Что за фигура, поясните, пожалуйста.
– Фигура как фигура. Только незнакомая…
– То есть это не был кто-то из жильцов вашего дома, так?
– Так, – кивнул Корноухов.
– А вы бы и в ночи признали, если эта фигура была бы вам знакома? – спросил титулярный советник.
– А то, – безапелляционно произнес старик. – Своих-то я, с позволения сказать, и с закрытыми глазами признаю.
– А вы что, и по ночам у окошка сидите? – встрял в разговор Иван Федорович.
– Нет, конечно, но сон у меня стариковский, а стало быть, чуткий. Вот и услышал я, как калитка скрипнула. Уж сколь раз говорил я дворнику нашему Ефимке: смажь, мол, калитку, скрипит больно и спать мешает, с позволения сказать. Так нет, гнорирует он меня, стервец. Молодые, так они ноне стариков не слушают…
– Игнорирует? – переспросил Воловцов.
– Ну да, гнорирует. Не слушает, то есть не внимает, – пояснил старик, несколько удивленный, что человек из Москвы, и при этом в чинах, не знает такого простого слова, как «гнорирует»…
– Понял, – сказал Иван Федорович. – И вы, стало быть, услышав скрип калитки, встали с постели и прильнули к окошку?
– Не прильнул, – даже немного обиделся на такое слово отставной унтер. – Это бабы к окнам льнут. А я – глянул…