– Кого это черти несут в такую рань? – проворчала тетушка, глянув на настенные ходики, которые показывали только половину седьмого утра. Для визитов время, и правда, было слишком неподходящее.
– Мне бы племянника вашего повидать, Феодора Силантьевна, – услышал Воловцов мужской голос.
– Спит он еще, позже приходи… – ответила тетушка, оберегающая сон Ивана Федоровича. Вот ведь, в отпуске человек, а тут к нему всякие ходят, заботами своими грузят, а у него, чай, и своих хватает, а иначе не выпросил бы он отпуск и не уехал из суетной Москвы…
– Но мне оченно надобно, Феодора Си-ланть-евна, – не уходил мужик. – По делу важному.
– А он в отпуске, – стояла насмерть тетка, – и делов никаких ни с кем не имеет…
– Как не имеет? – удивился мужик. – Вся округа говорит, что он следствие по убиению Марьи Степановны проводит. Специально ради этого дела из Москвы приехал…
– Вот ведь мелют языки слободские, – проворчала Феодора Силантьевна. – Специально из Москвы приехал, надо же… Ничего он не проводит, спит он. – Похоже, тетушка даже замахнулась чем-то на утреннего гостя, потому что теперь голос доносился уже не так слышно и как бы издалека:
– Тогда скажите, что без меня ему убивца старухи Кокошиной нипочем не сыскать…
– Кто там, тетушка? – Воловцов поднялся с постели и принялся быстро одеваться.
– Да это ко мне, – соврала Феодора Силантьевна, – сосед за солью приходил…
– А мне показалось, что он про какое-то «дело» говорил, – произнес Иван Федорович.
– Да какие у них дела, – опять проворчала тетушка. – Шастают ни свет ни заря, почем зря, людям только спать мешают…
Воловцов вышел во двор. Было морозно, ночью, очевидно, стояла минусовая температура, и остатки жухлой травы покрылись ранним инеем и смотрелись уже не столь печально. Воздух же был по-весеннему звонок, и казалось, если крикнуть громко, изо всех сил, то, верно, будет слышно и в самой Рязани…
Шагах в двадцати от дома какой-то мужик в потертой сермяге, неуклюжем треухе и стоптанных кирзовых сапогах подавал Ивану Федоровичу непонятные знаки.
Воловцов подошел поближе и кивнул ему головой: мол, чего тебе?
– Я знаю, кто убивец Марьи Степановны, – опасливо озираясь, вполголоса проговорил мужик.
– Да ты чо? – делано удивился Воловцов.
– Ага, – подтвердил тот кивком головы.
– И кто же? – подошел к нему ближе Иван Федорович.
– Дворник Ефимка, – ответил мужик.
– Я так и думал! – нарочито серьезно ответил ему Воловцов и нахмурил брови. – Теперь, наконец, все понятно. Благодарю вас за информацию. До свидания. – Он повернулся и пошел назад к дому.
– Да вы его не знаете! – уловил-таки мужик в голосе Воловцова недоверие и иронию. – А я – знаю. Он только прикидывается придурком, а на самом-то деле он – о-го-го!
– А откуда вы знаете, что Кокошину убили? – обернулся к мужику Иван Федорович.
– А как же иначе-то? – даже удивился мужик. – Не сама же она на себя руки наложила? Не таковская это была женчина.
– Простите, как вас зовут? – Воловцов повернулся и снова подошел к мужику, ибо долг службы не позволял просто так отмахиваться от любой информации, пусть даже и самой невероятной. А он – судебный следователь, хоть и в отпуске.
– Аверьяном меня кличут. Архиповы мы.
– А по батюшке?
– Касьянович, – ответил мужик.
– Вот что, Аверьян Касьянович, если у вас имеются какие-либо конкретные факты, указывающие на причастность дворника Ефимки к случившемуся… происшествию, вам надлежит пойти в околоточный участок и сообщить их господину околоточному надзирателю Петухову. Он запишет их, запротоколирует и приобщит к делу. А так голословно обвинять человека в убийстве – никому не дозволительно. Это преступление, попадающее под уголовную статью о клевете. И если дворник Ефимка вдруг возьмет да и подаст на вас в суд, то суд вполне может вынести вердикт, что вы повинны в огульном или злоумышленном очернении человека, и отправить вас месяцев на шесть, а то и восемь в арестантские роты, тьфу, ты, в арестантское отделение отбывать этот срок. Вам что, сильно нужна судимость?
Мужик открыл было рот, но ничего не сказал. А потом повернулся и пошел прочь, бормоча что-то себе под нос…
– Что, выпроводил его? – встретила Феодора Силантьевна племянника. – И правильно сделал.
– А кто это был, тетушка? – так спросил Воловцов.
– Это Аверьян Архипов, – ответила Феодора Силантьевна и поморщилась: – Самый ядовитый мужик во всей слободе…
– То есть? – внимательно посмотрел на тетку Иван Федорович. – Что значит ядовитый?
– А то и значит. Вредный дюже, – опять поморщилась Феодора Силантьевна. – И злющий. Хуже даже этой дворянки Перелесковой.
– Не может быть! – усмехнулся Воловцов.
– Может. Еще как может. – Тетушка, верно, крепко не любила Архипова. А возможно, он умудрился некогда насолить и ей.
– Например? – спросил Иван Федорович, ожидая от тетушки аргументов в пользу своих слов.
– Например? – посмотрела на него Феодора Силантьевнва. – Да, изволь! К примеру, в прошлом годе у Общества селян Ямской слободы из правления пропало тридцать рублей. Собрался сход. Председатель правления стал совестить собравшихся, поскольку, кроме своих, никто увести три червонца из несгораемого шкафа председателя правления не мог. Конечно, никто в краже так и не признался…
– А что, у вас в слободе и Общество селян имеется? – удивился Воловцов.
– А как же иначе, – охотно ответила Феодора Силантьевна. – Это ты у нас мещанином в метрической книге записан. А я и отец твой, Федор, крестьянами записаны. В слободе нашей более половины крестьян. И помимо огородов да усадеб, выгоны имеются, суходолы, перелоги. А заводчикам нашим шибко выгодно на песках свои фабрики ставить, ведь десятина[4] сухой земли у нас рублей двадцать пять, ну, может, тридцать стоит, не более. Продавать нам ее не выгодно: время малое пройдет, денежки потратятся, и не будет в конечном итоге ни земли, ни денег… А в одиночку никому из нас супротив купцов да промышленников не сладить. Вот и задумали наши слободчане общество крестьянское сорганизовать, дабы земли наши не продавать задешево, а купно в аренду сдавать и доход правильный от этого иметь. Я в этом Обществе тоже состою, – не без гордости сообщила тетушка. – Доход от аренды землицы небольшой, поскольку у меня всего-то две десятины земли из угодий имеется, однако все помощь. И тревожиться не нужно: за всех нас председатель правления думает и радеет.
– Неплохо придумано, – согласился Иван Федорович. – Ну, и что, этот Архипов тоже в ваше Общество входит?
– Входит, – ответила Феодора Силантьевна. – Четыре десятины у него имеется не пахотных… Так вот, на сходе Аверьян молчал, а когда все разошлись, слух пустил, будто эти тридцать рублей Семен Осадчий упер. Будто бы видел он, как Осадчий сапоги высокие покупал да пальто барашковое. На какие, мол, шиши? Пошел председатель к Осадчему, даже обыск у него устроил с мужиками. Нашли и сапоги, и пальто барашковое. Спрашивали, откуда деньги на сапоги и пальто взял, – молчит. Так вразумительного ответа и не дал. Осадчего из Общества погнали, здороваться с ним перестали. Только денег он этих не брал… А Аверьяна просто завидки взяли насчет сапог и пальто. Завистлив он просто до невозможности. Ежели видит на ком обновку, так аж зубами скрежещет. Вот он на Семена и наклепал. Этот Аверьян в любой дырке затычка. Все-то ему надо знать, и все он растолкует по-своему, с самой наихудшей стороны, а уж сплетник такой, что не приведи господь…
– А ты почем знаешь, брал Осадчий деньги или не брал? – спросил Иван Федорович.
– Знаю, – опустив глаза, ответила тетушка.
– А откуда знаешь? – продолжал допытываться Воловцов, чувствуя, что тут дела не простые, а, по всему видать, амурные.
– Он мне сам сказал…
Больше от тетушки вытянуть ничего не удалось. А в десятом часу пришел Виталий Викторович Песков, и Иван Федорович отправился с ним на квартиру Кокошиной.
Тетрадь с номерами пропавших процентных бумаг они нашли в левом ящике стола. Номера были аккуратно записаны в самом конце тетради, а вначале шли записи не иначе как квартирных оплат:
Перелескова 12 руб.
Шац 12 руб. + 3 руб. (долг)
Корноухов 10 руб. 50 коп.
Попенченко 10 руб. 50 коп. + 5 руб. (долг)
Квасникова 7 руб. 50 коп. + 1 руб. 20 коп. (долг)
– Надо переписать эти номера процентных бумаг и отдать их околоточному надзирателю Петухову, – сказал Иван Федорович. – Авось вплывут в каком-нибудь ломбарде или преступник станет стричь купоны с них. Тут-то мы его и возьмем…
– Я не думаю, что он настолько глуп, что немедленно начнет получать с доходных бумаг проценты, – отозвался Песков.
– Я тоже так не думаю, – кивнул Воловцов. – Но это еще один шанс выйти на убийцу. А что с Попенченко? – спросил он, когда с тетрадью Кокошиной следователи вернулись в дом Феодоры Силантьевны, ставший как бы штаб-квартирой расследования.
– Ничего пока, – ответил Песков. – Ищут. А вы… А ты на похороны Кокошиной пойдешь?
– А надо? – вопросительно посмотрел на титулярного советника коллежский советник.
– Наверное, – пожал плечами Песков.
Отпевали Кокошину в пятиглавом Николо-Ямском храме.
Вся слобода была здесь, пришли даже старики и старухи, слезающие раз в год с полатей, и то по обещанию. Духота стояла страшенная, некоторые даже во время богослужения выходили на воздух подышать. Когда стали читать Евангелие, Воловцов услышал шепот, явно обращенный к нему:
– Господин судебный следователь, а, господин судебный следователь, вы на Ефимку-то гляньте. На ём ведь лица нет, стоит-шатается…
Иван Федорович огляделся и обнаружил подле себя Аверьяна Архипова. Тот взглядом указывал на Ефимку, стоящего в толпе с бледным лицом.
– На вас тоже лица нет, – прошептал в ответ Иван Федорович.
– Так у меня это от духоты, а у него – от страха, – снова зашептал Архипов. – Он дважды уже из церквы выходил отдышаться. Известное же дело: убивцы богослужение по убиенному ими человеку вынести никогда не могут, им завсегда худо делается. А когда все с покойницей прощались, он в сторонку отошел. Потому как страшится, что убиенная им Марья Степановна из гроба восстанет и на него перстом своим укажет. Такие случаи уже бывали…