Воловцов и Песков невольно переглянулись. Конечно, номер с коробочкой, в которой нищий дворник хранит подаренную десятку, – это что-то! Номер на вышибание слезы. Черт возьми, разве в человеческих возможностях так искусно играть? А может, это не игра вовсе? Может, Ефимка таков и есть: добрый, доверчивый, заблудший и потерявший после смерти отца жизненные ориентиры? Эта мысль коварной змеею вползла в голову Ивана Федоровича, отвлекая и мешая вести допрос.
– Хорошо, Ефим Афанасьевич, продолжайте дальше… – глухо проговорил он.
– Подметя двор и убрав мусор, я пошел к своему дядьке, чтобы рассказать ему, как мне повезло с хозяйкой. Он был дома, на огороде, и я подождал, пока он освободится. Затем мы поели картошки с луком и хлебом, и я рассказал ему о подарке.
«Значит, она хранит деньги в шкатулке, а шкатулка лежит в сундуке под ее кроватью?» – спросил он.
«Ага», – ответил я.
Потом мы с ним разговаривали о погоде, об урожае, о моей жизни. Дядька еще жаловался, что не может никак найти постоянную службу, вынужден пробиваться редкими заработками и спросил, не найдется ли у моей хозяйки работы и для него. Тогда, сказал он, мы-де будем вместе, и у него будет возможность приглядывать за мной. Я сказал, что попрошу хозяйку, чтобы она взяла его на работу. Дядька очень обрадовался и угостил меня чаем с настоящей шоколадной конфектой. Раньше, давно, когда я был совсем маленький, я ел конфекты, и они мне нравились. А у вас есть конфекты? – простодушно посмотрел Ефимка на Воловцова.
– Нет, – сдержанно ответил Иван Федорович и для пущей убедительности развел руками.
– Жалко, потому что конфекты я очень люблю…
– Мы тебе купим конфет, – пообещал Ефимке Воловцов. – Вот поговорим с тобой и купим тебе конфет, идет? Хоть целый фунт! Только ты все по правде нам расскажи.
– Ла-адно, – протянул Ефимка и улыбнулся. – А не обманете?
– Нет, не обманем. – Иван Федорович пытался разглядеть и найти в словах и поведении дворника фальшь. Самую незначительную. Или хотя бы какой-нибудь намек на нее. И – не находил, хоть тресни! – Рассказывайте дальше, Ефим Афанасьевич.
– Так вот, – продолжил повеселевший Ефимка. – Вернувшись от дядьки, я пошел к хозяйке, чтобы спросить, нет ли у нее какой работы для него. Она ответила, что нет, какая, дескать, работа. Я опечалился и пошел к себе. И долго плакал, потому что было жалко дядьку. На следующий день я снова пошел к нему и рассказал, что работы для него у моей хозяйки никакой нет. Он сделался хмурым, а потом спросил:
«Может, мне самому поговорить с ней?»
«Она к себе незнакомых людей не пускает», – ответил я.
«Ну, ты же будешь рядом», – сказал он.
Я согласился. Пришел он не сразу, а через несколько дней. И поздно вечером. От него пахло керосином, и я спросил, чего это от него так пахнет керосином? А он ответил, что был в керосиновой лавке, покупал керосин и, верно, немного облился. Тогда я сказал, что уже поздно, пусть приходит завтра.
«Но она же еще не спит, – не согласился он. – Я видел в ее окнах свет».
Я знал, что хозяйка ложится поздно. И мы пошли наверх, на второй этаж. Я постучался в дверь. Хозяйка подошла к двери и спросила, кто это.
«Это Ефимка», – ответил я.
Она открыла дверь, и тут дядька оттолкнул меня и вошел в прихожую.
«Вам чего надо?» – возмутилась хозяйка.
«А вот чего», – ответил дядька и стал душить ее.
Я этого не ожидал и прямо застыл на месте. Не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. И в голове пусто стало, будто обухом по ней шибанули… А дядька, – Ефимка с каким-то отчаянием взглянул на Воловцова, словно ища у него защиты, – зажал ей рот и нос ладонями и душит, душит… А когда я в себя пришел, она уже оседать стала…
Дворник замолчал, верно, вспоминая ужасные картины преступления. Тело его дрожало, на лбу и верхней губе появились бисерины пота.
– Вы успокойтесь, – мягко произнес Иван Федорович. – Чего уж теперь-то… Теперь делу не поможешь…
– Да, не поможешь, – повторил за Воловцовым Ефимка. – Значит, когда я в чувство пришел, дядька мне и говорит: ну, все-де, теперь ты соучастник. Теперь, если кому расскажешь, что здесь было, или в полицию заявишь, вместе со мною на каторгу пойдешь… Меня снова словно обухом по голове. Испугался я. Боюсь идти на каторгу, сгину я там… – дворник снова посмотрел на Воловцова, ища сочувствия. Но Иван Федорович выглядел непроницаемым и сказал единственное:
– Дальше…
– А дальше он потащил хозяйку в ее покои и положил около стола, а мне велел поправить коврик. И я поправил, – медленно продолжил рассказывать Ефимка. – Потом он достал из нутряного кармана кожуха бутылку и стал поливать из нее на хозяйку. Сильно запахло керосином. Он опрокинул керосиновую лампу, что стояла на столе, положил рядом бутылку и сказал мне:
«Это всего лишь несчастный случай, ты понял?»
«Понял», – ответил я.
Дядька пошел за ширму и выдвинул из-под постели сундук. Открыл его, достал шкатулку и вернулся радостный. В руках он держал какие-то листы. Были еще часы. А денег было не так много.
«А зачем тебе эти бумаги?» – спросил я.
«Ты дурак, – сказал он. – Это процентные бумаги. На них купоны, а это и есть деньги…»
У хозяйки, когда дядька тащил ее из передней, задралась юбка. Я наклонился поправить ее и увидел, что она дышит. Я обрадовался и сказал об этом дядьке. Но он радоваться не стал. А потом она открыла глаза, и тогда дядька взял керосиновую лампу и стал выливать из нее керосин прямо на лицо хозяйке. Сделать она ничего не могла, даже говорить не могла, только прикрыла глаза рукою. Тут дядька сделал ужасное. Он зажег спичку и бросил ее на хозяйку. Она сразу загорелась. Я хотел закричать, но не смог. Так и стоял над хозяйкой, покуда дядька не положил все в шкатулку, взял ее под мышку, а меня потащил вон из комнаты.
«Запомни, теперь мы соучастники убийства и ограбления, – повторил он. – Скажешь кому, и тебе крышка…»
Потом он закрыл дверь в покои хозяйки. У него получилось как-то, что крючок сам упал в петлю и запер дверь изнутри.
«Видишь, – сказал дядька, – дверь комнаты заперта изнутри. Теперь все подумают, что с твоей хозяйкой произошел несчастный случай или что она сама наложила на себя руки…»
Он захлопнул входную дверь, и мы тихонько спустились в коридор. Тут дядька попрощался со мной и предупредил, чтобы раньше, чем через две недели, я за своей долей не приходил. Я сказал, что мне ничего не надо, но он лишь посмеялся. И ушел… – Ефимка поднял глаза на Ивана Федоровича. – Это все. Я честно хотел сознаться… Но я не хочу на каторгу…
Какое-то время оба следователя молчали.
– Вы меня щас заарестуете? – спросил Ефимка дрожащим голосом.
– Мы вынуждены это сделать, – не сразу ответил Песков.
– А потом что, меня на каторгу поведут? – На дворнике уже не было лица.
– Сначала будет суд, – объяснил Песков. – Возможно, из соучастника преступления вы будете переквалифицированы в свидетели. Или присяжные заседатели признают вас невиновным, и тогда каторга вам не грозит, – добавил он. – В любом случае вы должны честно отвечать на все вопросы и быть предельно искренним…
– Ну, прямо, как сейчас перед нами, – не удержался вставить словечко Иван Федорович, причем не без иронии. Ефимка искоса взглянул на него, и Воловцов, все время наблюдавший за дворником, успел поймать его взгляд. К своему изумлению, он прочел в этом взгляде неприкрытую лютую ненависть. «Ну, вот ты и раскрылся», – не то обрадовался, не то опечалился Иван Федорович. Не хотелось думать, что этот парень к своим девятнадцати годам уже законченный негодяй…
Полицейские, что обыскивали дворницкую комнатку, увезли Ефимку в околоточный участок, где имелись арестантские камеры и где вот уже несколько дней сидел Иван Калмыков. А два следователя вышли из полутемного закута на воздух и решили обменяться мнениями. Песков, не видевший последнего взгляда Ефимки, был склонен к тому, чтобы считать его жертвой обстоятельств, недалекого ума и пагубного влияния дяди, обманным путем вовлекшего дворника в соучастие в ужасном преступлении.
Иван Федорович, напротив, видел в Ефимке заводчика всего этого гнусного преступления, вовлекшего в него своего двоюродного или троюродного дядю (Иван Федорович так и не смог точно в этом разобраться).
Они даже малость поспорили, кто главный в деле убиения Кокошиной и похищении денег, часов и процентных бумаг.
– Ну, ты же видел и слышал, Виталий Викторович, что дворник ни разу не назвал Кокошину ни по имени-отчеству, ни по фамилии, – заметил титулярному советнику Воловцов. – Все «хозяйка» да «хозяйка». Именно убийцам сложно бывает называть свои жертвы по имени. А так – вроде просто безликий человек, не вызывающий никакого сожаления и участия…
– Да это нормальное обращение подчиненного к глубоко почитаемому начальнику, – вполне резонно парировал Песков.
– А его поведение в церкви при отпевании Кокошиной? – привел новый аргумент Иван Федорович. – Он ведь даже не подошел проститься со своей, так сказать, глубоко почитаемой «хозяйкой»!
– Ну, это, Иван Федорович, далеко еще не доказательство, что Ефимка – ее убийца, – возразил Песков и на вторую реплику Воловцова.
Одним словом, теперь многое зависело от того, как поведет себя на допросе отставной солдат Иван Ерофеич Калмыков…
– Что? Что-о-о?! – мгновенно взбесился Калмыков. – Он сказал, что я заводчик всего дела?
– Именно так и сказал, – кивнул Песков.
– Не может быть! – Отставной солдат был напрочь выбит из колеи и совершенно растерян.
– Может, – быстро вставил словечко Иван Федорович, снова напросившийся присутствовать на допросе.
– Я вам не верю. – Иван Калмыков затравленно глянул сначала на Пескова, а затем перевел взгляд на Воловцова. – Это все ваши следовательские приемы, мать вашу растак!
– Вовсе нет, – ответил Песков, ничуть не смутившись последней фразой арестованного.
– А чем докажете?
– Я могу показать вам письменные показания Ефима Афанасьевича, – спокойно сказал Виталий Викторович. – Читать-то умеете?