– Так вот, спешу доложить вам, что домовладелица Кокошина Марья Степановна скончалась от ожогов, не совместимых с жизнью.
– То есть она загорелась живой? – спросил Воловцов, хотя вопрос этот был уже излишним.
– Да, она загорелась, когда была еще жива, – ответил доктор Живаго. – Более того, мною не усмотрено абсолютно никаких признаков насильственной смерти и ни малейших следов сопротивления со стороны старушки.
– Но… – хотел было что-то сказать Иван Федорович, но осекся, заметив торжествующий взгляд околоточного надзирателя Петухова. Что ж, пари ему проиграно, и следовало это признать…
– Это, конечно, мое предварительное заключение, – видя, как помрачнел московский гость, произнес Живаго. – Но вскрытие, я полагаю, покажет в легких наличие дыма, что только подтвердит мое первоначальное заключение: Кокошина еще дышала, когда уже горела. Впрочем, давайте отложим проставление точки на этом вопросе до результатов вскрытия…
– И когда нам их ожидать? – выделив слово «нам», спросил торжествующий победу Петухов.
– Вскрытие трупа я проведу сегодня во второй половине дня, – ответил доктор. – Это значит, что официальное медицинское заключение вы получите завтра…
Когда он, откланявшись, ушел, засобирался и Воловцов.
– Поздравляю вас, вы выиграли пари, – с трудом заставил себя произнести эти слова Иван Федорович. – А я проиграл…
– Бывает, – снисходительно ответил околоточный надзиратель, довольный, что сбил спесь с этого московского следователя. Будет знать теперь, что здешние служители благочиния и законопорядка тоже не лыком шиты… Но Петухов оказался прав не полностью. А лучше сказать, и вовсе оказался не прав. Спесь или, скорее, уверенность в версии, что Кокошина была убита, – да, у Воловцова малость пошатнулась, но только самую малость. Теперь оставалось дождаться приезда сына. И если в квартире Марьи Степановны Кокошиной пропали деньги, драгоценности или еще что-либо, значит, версия Воловцова верна. И вообще, московские следователи по наиважнейшим делам, господин Петухов, просто так не сдаются…
Глава 4Следователь Песков, или Где кубышка со златом-серебром?
– Ну, что там? – Тетка сгорала от нетерпения и, чего ж поделать с этими женщинами, от любопытства.
– Пока не знаю, – честно ответил Иван Федорович.
– Но она же не наложила на себя руки? – округлила глаза Феодора Силантьевна.
– Из трех версий: несчастный случай, самоубиение и убийство, версия самоубийства покуда самая реально доказуемая, – уныло проговорил Воловцов.
– Но это же уму непостижимо: облиться керосином и зажечься! – всплеснула руками тетушка. – Это же какие муки ей, бедняжке, пришлось претерпеть! Что, повеситься нельзя было на худой конец? – начала рассуждать сама с собой Феодора Силантьевна. – Мышиного яду в еду себе подсыпать или в питье, или вены порезать, как институтки от неразделенной любви часто практикуют? Что за выбор такой? – Она бессильно опустилась на табурет. – Нет, не верю… Скверного, конечно, характеру была покойница, но чтобы руки на себя наложить… Да еще та-а-ак…
– Я тоже не верю, – отозвался на тетушкину тираду Иван Федорович. – Однако следует признать, что подобного рода самоубийства встречаются. К примеру, в Москве в прошлом году один юноша из мещанского сословия, из-за несчастной любви, опять же, покончил жизнь самоубийством, наткнувшись на ножницы…
– Как это, «наткнувшись на ножницы»? – поначалу и не сообразила тетушка.
– А так: развел ножницы острыми концами кверху, зажал крепко и упал на них лицом, чтобы концы попали в глаза. Они и вошли через глаза в череп…
– Батюшки! – даже приоткрыла рот Феодора Силантьевна. – Экие страсти ты рассказываешь…
– А нынче по весне один пожилой человек в больших чинах и кавалер многих орденов в крайне нервическом расстройстве из-за дочери, сбежавшей из дома с каким-то коряком и уехавшей с ним на Камчатку, сбросился в своем доме с лестничной площадки второго этажа вниз головой на мраморный пол…
– И убился? – аж привстала с табурета тетушка.
– Нет, на первый раз он не убился, – ответил Иван Федорович. – Весь переломанный и окровавленный, он как-то умудрился снова забраться по ступеням на второй этаж, верно, ползком, и сызнова сбросился вниз головой на мраморный пол…
– И убился теперь? – пораженная представленною картиною, спросила Феодора Силантьевна.
– На сей раз убился. Череп его раскололся на куски, как грецкий орех, если по нему стукнуть молотком. А ведь в его кабинете в ящике письменного стола лежал заряженный револьвер. Вполне мог пустить себе пулю в висок. Или в рот. А то и в сердце. Без всяческих мучений…
До конца дня тетушка ходила под впечатлением услышанного от племянника и жалела его. «Это ж надо, какие дела Ване приходится расследовать, – рассуждала она сама про себя. – И как только у него нервы выдерживают с таким горем несусветным и напастями сталкиваться…»
Вечером, за ужином, Иван Федорович задал тетушке вопрос, который вдруг пришел ему в голову. Они уже пили чай после жаренной в масле картошки с мясом, когда он спросил:
– У покойной Кокошиной ведь сын есть, верно?
– Верно, – ответила Феодора Силантьевна. – В Петербурге служит.
– А он ей деньгами помогал, не знаешь?
– Не знаю, Ваня, – ответила тетушка. – Покойница-то, Марья Степановна, скрытная была женчина.
– И ты, конечно, не знаешь, были ли у нее какие сбережения или драгоценности?
– Нет, Вань, не ведаю того, – виновато посмотрела на племянника Феодора Силантьевна. – Да и не заводили мы с ней разговору о деньгах да драгоценностях, – добавила она. – Мы все больше о жизни рассуждали. Или кому-нибудь косточки перемалывали…
Уже укладываясь спать, тетушка вдруг заметила:
– А, видать, трудненько тебе придется это дело раскрывать.
– А откуда ты знаешь, что его буду я «раскрывать»? – удивленно спросил племянник.
– Так по тебе все видно, – улыбнулась Феодора Силантьевна. – Ходишь, как телок: во все углы тычешься, будто не ведаешь дороги. Только телок от глупости, а ты от дум. А какие у тебя думы, можно по дню прошедшему судить…
– Ты прямо как следователь: все примечаешь, потом быстро анализируешь и мгновенно делаешь выводы, – усмехнулся Воловцов.
– Тут большого ума, чтобы нализировать, не надо, – правильно поняла незнакомое слово «анализировать», да неправильно произнесла его Феодора Силантьевна. – Тут каждый, кто жизненного опыта набрался да в людях мало-мало разбирается, сможет нализировать.
– Это плохо, тетушка, коли по мне все видно, – покачал головой Воловцов. – Следователь должен быть для посторонних глаз закрыт, как карманные часы. И открываться он должен для других только тогда, когда у него самого такая надобность случится…
– Часы… – тихо промолвила Феодора Силантьевна.
– Ну, да, часы, – удивленно посмотрел на нее Иван Федорович. – Работа внутри них идет, но, когда крышка закрыта, по ним этого не видно…
– Часы, – снова повторила тетушка.
– Ну, часы, и что? – уже ничего не понимал Воловцов.
– В последний свой приезд сынок Марьюшки-покойницы Володька часы ей привез в серебряном корпусе. Один разок только она об этом обмолвилась, вот я и запамятовала. А как ты сейчас сказал про часы, поди ж ты, вспомнила!
– Значит, из ценных вещей у нее имелись серебряные часы, – задумчиво проговорил Иван Федорович. – Надо будет попробовать их отыскать. И ежели часиков этих мы не отыщем, то что выходит? – пытливо посмотрел он на умную тетку.
– А что выходит-то? – сморгнула она. – Одно только и выходит, что украли часики-то.
– Вот именно! – просиял лицом судебный следователь по наиважнейшим делам, напрочь забывший, что он находится в отпуске. – Если в комнате Кокошиной часов нет, стало быть, их украли! Возможно, кроме часов у нее еще что-нибудь имелось. Деньжата точно водились, с жильцов собранные. А тратиться старушке особо не на что… Складывала небось в какую кубышку… На черный день. А кто украл? – снова посмотрел на тетку Воловцов.
– Тот, кто в комнату ейную проник, – ответила Феодора Силантьевна.
– То есть? Ну, тетушка, нализируй, – поторопил тетку Воловцов.
– То есть часы украл убивец ейный? – нерешительно произнесла Феодора Силантьевна и вопросительно посмотрела на него.
– Точно! Именно так! – похвалил тетушку племянник. – А ты, и правда, настоящий следователь…
– Ну, ты уж скажешь…
– И скажу…
Половину ночи Воловцов проворочался с боку на бок, пытаясь найти удобное положение, чтобы очутиться в объятиях морфея. Но сон не шел. Уснул Иван Федорович только под утро. Ему снился сундук, полный сокровищ, на котором сидела баба-яга, похожая на его тетушку, и болтала худыми ногами в деревянных башмаках. На ее плече сидел попугай, то и дело оборачивающийся черным котом с человеческими глазами. Попугай-кот молча смотрел прямо в глаза Воловцова, а потом слетел с плеча бабы-яги и громко произнес:
– Вставай, Ваня…
– Вставай, Иван, пришли к тебе… – Феодора Силантьевна уже вовсю трясла племянника за плечо. – Одиннадцатый час уже! Ну, и здоров же ты, Ваня, дрыхнуть…
– Что? – ничего не понимал спросонок Воловцов. – На службу пора?
– Человек к тебе пришел. С четверть часа, поди, как тебя дожидается.
Иван Федорович сел и с трудом разлепил глаза.
– Кто?
– Человек, кто… – ответила тетка, как отвечают малому дитю. – Верно, по вчерашнему смертоубийству Марьи Степановны.
Похоже, тетушка уже ничуть не сомневалась, что ее соседку и приятельницу Кокошину убили…
Иван Федорович поднялся с постели, накинул на себя халат и вышел в «залу». Здесь, на стуле, сидел щегольски одетый господин в модном английском костюме: коротком, едва прикрывающем ягодицы, сюртуке с отложным воротником и пуговицами, который звался на английский манер «пиджак», и брюках без штрипок. Розовый, с золотой искрой, жилет выглядывал из-под пиджака эдакой яркой полоской, привлекающей внимание, а из нагрудного кармана уголком кверху торчал такого же розового цвета платок (шляпу и плащ этот господин, очевидно, оставил в сенях). Пахло от визитера о-де-колоном «Цветочный» коммерческого товарищества «Брокар и К°» шести гривен за полусклянку. На вид было сему господину лет двадцать шесть – двадцать восемь…