ак будто он засасывал ее.
— Дура! — воскликнул Идзава, удерживая женщину со всей силы. Он схватил ее за плечи и прижал к груди. — Ты умрешь, если пойдешь туда, — прошептал он. — Когда мы умрем, будем вместе, ты и я. Не бойся. И не уходи от меня. Огонь, бомбы — забудь о них, есть только мы вдвоем, смотри только на дорогу. Поняла?
Женщина кивнула. Это был неловкий кивок, но Идзаву переполнили эмоции. Она впервые проявила волю, первый раз за долгие часы бомбардировок и ужаса дала ответ. И это было так наивно, что Идзава чуть не сошел с ума. Теперь он держал в руках человека, и этим человеком он гордился. Вдвоем они бежали сквозь бушующее пламя. Когда они вынырнули из массы горячего воздуха, по обе стороны дороги было огненное море, но некоторые дома уже разрушились, и жар пламени стал слабее. Там была канава, полная воды. Идзава облил женщину водой с головы до ног, снова погрузил в воду футон и накрылся им. На дороге лежали горящие вещи и два трупа. Это были женщина и мужчина за сорок.
Идзава обхватил идиотку за плечи и помчался с ней сквозь огненное море. Наконец они добежали до ручья. Фабрики по обе стороны ручья пылали, и нельзя было ни оставаться, ни идти вперед, ни отступать. Идзава увидел лестницу, которая вела к ручью, и, накрыв женщину футоном, спустил ее и сам прыгнул вслед. Люди разделялись и шли маленькими группками. Теперь женщина по своей воле погрузилась в воду. И собака поступила бы так же, но Идзава смотрел широко открытыми глазами на рождение новой женщины и жадно наблюдал за тем, как она поливает себя водой. Речка текла из огня в сторону мрака. Тьма не была непроглядной, потому что огонь освещал край неба, и она наполнила Идзаву спокойствием, которое появлялось из ужасной усталости и ощущения пустоты. В глубине души он чувствовал облегчение, но это чувство было крайне мелочным, крайне спокойным. Все казалось абсурдным. Выше по реке находилось ячменное поле. С трех сторон его окружали холмы, и дорога шла между ними. Все дома на холмах горели, как и здания на дороге: храм, фабрика, баня — все это горело белым, красным, оранжевым, синим. Вдруг подул ветер и воздух на поле наполнился ревом, мелкие брызги огня полетели во все стороны.
Толпа все еще шла и шла. В ячменном поле было лишь несколько сотен человек — ничто в сравнении с тем потоком, который несся по шоссе. Рядом с полем находилась роща. В ней почти не было людей. Идзава и женщина расстелили футон и легли. За полем горел фермерский дом. Пожарные гасили огонь водой. Рядом был колодец, мужчина качал воду насосом и пил. Два десятка мужчин и женщин, старых и молодых, помчались к нему со всех сторон. Они качали воду и иногда пили. Затем они подошли к дому и протянули руки к огню, чтобы согреться, но когда от дома полетели горящие обломки, стали переговариваться, отворачиваясь от дыма. Никто не хотел помогать пожарным.
— Хочу спать, — сказала женщина. — Я устала, ноги болят, глаза болят, — бормотала она, но главным было то, что она хотела спать.
— Спи, — сказал Идзава, завернул ее в футон и зажег сигарету. Он выкурил одну за другой несколько штук и только хотел зажечь очередную сигарету, как прозвучал сигнал окончания бомбардировки и полицейские пришли к полю, чтобы сказать, что все кончено. Их голоса были грубы, не такие, как у других людей. Они закричали:
— Все конечно! Всем, кто живет в районе полицейского участка Камата, собираться у начальной школы Ягути. Школа уцелела.
Люди стали подниматься с поля и пошли к шоссе. Но Идзава не двинулся с места. К нему подошел полицейский.
— Что с ней? Ранена?
— Нет, устала и спит.
— Ты знаешь начальную школу Ягути?
— Да, отдохнем и пойдем.
— Смелей, не грусти.
Голос полицейского исчез. И сам он куда-то пропал, в роще остались вдвоем только Идзава и женщина. Вдвоем? Но разве женщина не была лишь куском плоти? Она спокойно спала. Все остальные шли сквозь руины. Они все потеряли дома и шли. Никто из них не думал о сне. Спать могли только мертвые и эта женщина. Мертвые никогда не проснутся, а она откроет глаза, но так и останется просто плотью. Она тихонечко похрапывала. В первый раз он услышал ее храп, которые звучал как хрюканье поросенка. «Да, — подумал Идзава, — все в ней от свиньи». И вскоре ему вспомнился случай из детства. Как по приказу главного задиры дети преследовали свинью. Когда они загнали животное, задира достал ножик и отрезал кусок мяса с ее зада. Идзава вспомнил, что на морде свиньи не было боли и она не кричала. Она только пыталась сбежать, будто не понимала, что от нее отрезали кусок.
Теперь Идзава представил, как они побегут с женщиной среди пыли и руин, будут перебираться через рытвины, когда высадятся американцы и тяжелая артиллерия начнет бить со всех сторон по бетонным зданиям и разрушать их, а американские самолеты будут время от времени снижаться и стрелять в них. В тени полуразрушенной бетонной постройки мужчина схватит женщину, сожмет ее и, насилуя, будет отрывать куски плоти с ее ягодиц и поедать их. Но она будет так занята делом, что не заметит, что происходит.
На рассвете похолодало. На Идзаве были зимнее пальто и толстый плащ, но холод казался нестерпимым. На поле местами что-то горело. Идзава захотел подойти погреться, но не мог пошевелиться, боясь разбудить женщину. Мысль о ее пробуждении казалась ему невыносимой.
Он хотел оставить женщину, пока она спала, но даже это было трудно. Когда человек что-то бросает, даже клочок бумаги, он делает это по собственной воле, желая избавиться от лишнего. Но у Идзавы не было достаточно ни воли, ни желания, чтобы оставить ее. Сейчас он не испытывал к ней ни капли любви, ни привязанности и все же не мог ее бросить, так как у него не осталось надежд на завтрашний день. Даже если завтра он оставит ее, то на что ему надеяться? На что можно будет опереться? Он даже не понимал, есть ли у него дом, где можно жить, нора, где можно спать. Высадятся американцы — и на небе, и на земле будут страшные разрушения, и большая любовь, порождение этой бесстрастной войны, рассудит все и всех. Думать больше не о чем.
Идзава решил, что на рассвете разбудит женщину, и, не глядя на руины, они отправятся куда-нибудь далеко, на самую дальнюю станцию, в поисках дома. Будут ли ходить поезда и трамваи? Он представлял, как прислонится к наваленным шпалам у станции и лучи утреннего солнца будут греть его и спящую рядом с ним свинью. Наступало очень холодное утро.
Беспутные мальчишки и Христос(Перевод Веры Островской)
Зуб болел уже десять дней. Я прикладывал к правой щеке лед, пил сульфон и все время лежал. Лежать мне не хотелось, но со льдом на щеке больше ничего все равно не сделаешь. Поэтому я лежал и читал. Заново перечитал все книги Дадзая.
Три упаковки сульфона опустели, а боль все не унималась. Пришлось таки пойти к врачу. Но помощи от него я не дождался.
— A-а, вот и славно. Я бы и посоветовал вам принимать с ульфон и прикладывать лед. этого как раз достаточно.
Мне этого было совсем недостаточно.
— Думаю, скоро все пройдет.
У этого молодого врача была наготове идеальная фраза для любого случая. Скоро все пройдет? Медицинская наука основывается на чьем-то субъективном мнении или на объективных доказательствах эффективности лекарства? В общем, зуб так и продолжал болеть.
Что это за цивилизация, которая одним ядерным снарядом может уничтожить миллионы людей, но не в силах вылечить зубную боль у одного? Идиоты.
Жена хотела было поставить флакон с сульфоном стоймя, но случайно уронила его. Раздался такой звон, что я аж подскочил.
— Ты совсем сдурела?!
— Этот флакон вообще-то может и нормально стоять. — Похоже, ее забавляли такого рода упражнения.
— Дура ты. Терпеть тебя не могу.
Жена аж изменилась в лице. Гнев переполнял ее. Меня в этот момент переполняла боль.
Может, если воткнуть со всей силы в щеку нож и резко провернуть, станет легче? На шее вздулись и начали болеть лимфоузлы. Болели уши. Через мозг словно пропустили электрический ток.
Удави его. Срази демона. Изгони его. Вперед! Не смей проиграть. Сражайся.
Некий грошовый писака, мучимый зубной болью, вдруг взял и у давиле я. Надо было видеть его лицо после смерти. Оно было полно решимости. Лицо великого человека.
Хотя никто за такое восхвалять не будет. Никто.
Человеку, у которого болит зуб, никто не посочувствует, кроме тех, кто в этот момент страдает от той же проблемы. Даже если возмутиться таким оскорблением наших чувств, действительно ли люди, не сочувствующие чужой зубной боли, кого-то оскорбляют? В таком случае они оскорбляют саму зубную боль. Почему бы и нет? Почему не зубную боль? Ну надо же. Так вот они какие, эти зубы. Вот так открытие!
Только один человек по имени Масуганэ, главный редактор в издательстве «Гиндза сюппан», тот еще чудак, проявил ко мне сочувствие.
— A-а, Анго-сан. У вас никак зубы болят. Да уж, зубная боль и венерические болезни — несчастья одного порядка.
Это он славно сказал. Ухватил самую суть. Если подумать, долги — болезнь того же рода. Долги — тяжелая болезнь. Да еще и неизлечимая. Если от нее и можно избавиться, то точно не человеческими силами. Ах, как же это грустно!
Вытерпи боль и улыбнись пошире. Чего раскис, болван?
Чего плачешь из-за больного зуба? Пинка бы тебе, придурок.
Да ведь сколько у человека тех зубов? В этом и вопрос. Можно подумать, что у всех по-разному, но на самом деле-то нет. В странных местах обнаруживается сходство. Можно ведь было и не делать людей настолько схожими… Поэтому-то я и ненавижу Бога. На кой черт он создал всех настолько одинаковыми? С ума сошел, не иначе. Точно сошел. Такая методичность только безумцам и присуща. Мог бы сделать и попроще.
Вытерпи боль и улыбнись пошире. Улыбнись пошире и режь людей. Сиди и молчи и сразу же исцелишься. Вот так добрый старикан! Ясно, почему столько верующих в него.