За десять дней, пока у меня болел зуб, я стал раздражителен. Жена заботилась обо мне: бдела у изголовья, подсыпала лед в таз с водой, выжимала смоченные в ней полотенца и меняла их на моей щеке каждые пять минут. Если она и кипела от гнева, то не показывала этого и была покладиста, как студентка женского училища.
Наступил десятый день.
— Прошло?
— Да, вроде бы все прошло.
О чем думает животное, имя которому «женщина», разумному человеку не понять. Жена сразу же изменилась в лице.
— Ты десять дней надо мной издевался.
Показалось, что мне хорошенько врезали, а потом еще и отпинали.
Если бы я умер, она бы, наверное, так же изменилась в лице и со словами «Всю жизнь надо мной издевался» поколотила и придушила бы мой труп. Забавно было бы воскреснуть в этот момент.
Пришел Дан Кадзуо[20], вытащил сигареты дороже тех, что курил обычно, проворчал, что, когда денег нет, он роскошествует, а когда есть, покупает самокрутки по двадцать иен, и дал мне сигарету.
— А ведь Дадзай умер. Раз он умер, на похороны я не пошел.
Бывают ли похороны без смерти?
Дан вместе с Дадзаем состоял в какой-то коммунистической ячейке, или как еще называются такого рода общества. Дадзай был там за главного и, судя по рассказам Дана, едва ли не самым серьезным членом в ячейке.
— Место, где он утопился, недалеко от его дома, так что я подумал, что в этот раз он и правда умер, — изрыгнув это откровение, мудрый отшельник Дан продолжил: — Он снова всех разыграл. Ему лишь бы пошутить над нами. Умер он тринадцатого числа. В «Гудбай» тринадцать глав. Как же так, почему тринадцать…
Мудрец Дан еще несколько раз произнес «тринадцать». Меня охватила досада: как это я сам не заметил? Вот она, зоркость отшельника.
Я раньше всех узнал о смерти Дадзая. Репортер из «Синтё» сообщил мне до того, как новость попала в газеты. Услышав это, я скрылся, оставив записку. Каким-то шестым чувством я понял, что пресса скоро начнет донимать меня Дадзаем, а говорить о нем я не хотел, поэтому после визита репортера оставил записку и ушел из дома. Как оказалось, зря.
Репортер, увидев, что записка оставлена раньше, чем появилась статья в газете, что-то заподозрил. Он решил, что мы с Дадзаем вдвоем решили разыграть его самоубийство.
Поначалу и я подумал, что на самом деле он жив. Но на берегу реки были четко видны следы чего-то, соскользнувшего в воду. Он действительно умер, решил я. Такие следы — точно не розыгрыш. Надо взять этого репортера в ученики и велеть изучать детективы.
По большому счету, было бы славно, если бы его заблуждение оказалось правдой. Если бы Дадзай скрылся ото всех на год, а потом внезапно воскрес, журналисты и добропорядочные граждане наверняка жутко разозлились бы, но даже если и так, почему нет. По мне, если бы нам удалось подстроить фальшивое самоубийство Дадзая вместо настоящего, его книги от этого стали бы только лучше.
В отличие от японских литераторов, у Бландена[21] наметанный глаз. Касаемо смерти Дадзая он писал в «Дзидзи Симпо», что мало кто из литераторов умирает исключительно от меланхолии, в основном их загоняют в угол телесные страдания. В случае Дадзая одной из причин могла быть болезнь легких, пояснил он.
С Акутагавой, видимо, было то же самое. Надо полагать, подхватил в Китае сифилис и не смог этого пережить, с его-то аристократическими замашками.
Я действительно думаю, что даже если гнет болезней, от которых страдали Акутагава или Дадзай, будь то туберкулез или сифилис, обрел со временем хроническую форму и стал неосознанным, путь к самоубийству им открыла их собственная давившая на них физическая слабость.
Дадзай, пусть он и называл себя «МС», «Му Comedian», так и не смог стать настоящим комедиантом.
В последние годы у него это никак не получалось. Когда он писал «На закате дней», у него не вышло, потому что история оказалась слишком путаной. Лучшее из того, что он написал незадолго до смерти (язык не поворачивается это говорить), — «Заходящее солнце». Но разве не прекрасен написанный десять лет назад (это тоже считается за поздние годы) рассказ «Одежда из рыбьей чешуи»? Вот оно, настоящее произведение комедианта. «Заходящее солнце» не дотягивает до этого уровня, хотя в основном тоже творение комедианта.
«Отец» и «Вишни» же больно читать. Такое вообще нельзя показывать людям. Эти вещи полны похмелья и относиться к ним следует как к похмелью.
Боль и тоску от самобичевания и запоздалого раскаяния, вызванные этим похмельем, нельзя делать темой для литературы. И проблемой всей жизни тоже.
Незадолго до смерти Дадзай был слишком захвачен этим похмельем. Можно страдать им хоть каждый день, но в литературе оно ни к чему. Комедианту, взобравшемуся на подмостки, похмелье непозволительно. Даже если ты перебрал психостимуляторов и у тебя вот-вот разорвется сердце, пока ты на сцене, держи свое похмелье при себе.
Акутагава, как-никак, умер на сцене. Даже в момент смерти он был немного актером. Дадзай же, добавив ненужных деталей вроде числа тринадцать, продумывая сценарий во время написания «Исповеди „неполноценного“ человека» и «Гудбай» и действуя по этому плану, в итоге умер не на сцене, а от похмелья.
Без похмелья Дадзай был совершенно разумным, здравомыслящим, словом, нормальным человеком. Кобаяси Хидэо[22] такой же. Дадзай смеялся над здравомыслием Кобаяси, но зря. Если бы он не был таким здравомыслящим и рассудительным, то не смог бы и приблизиться к истинной литературе.
В январе этого года, когда мы встретились по случаю первой годовщины смерти Оды Сакуноскэ, его вдова опоздала часа на два. За это время все успели изрядно напиться, и кто-то завел разговор о нескольких тайных любовницах Оды.
— Говорите об этом сейчас, пока время есть. Когда придет госпожа Ода, об этом ни слова, — сказал я.
— Да, да, и правда, — сразу же во весь голос подхватил Дадзай.
Он, всегда отправлявшийся с визитом к старшим в хакама, был именно таким: разумным, здравомыслящим, в общем, настоящим человеком. А комедиантом он все же не стал: похмелье затянуло его с головой.
Жизнь человеческая полна стыда. Но для комедианта от литературы есть только человеческий стыд, а не стыд похмелья.
В «Заходящем солнце» слишком много вычурных выражений. «Вспорхнула рукой», «китайская гостиная», «поселковый эскулап» — все это еще ничего, но вот «мрачная тень несчастья» — фраза излишне возвышенная, аристократическая, избитая и шаблонная настолько, что автор может спокойно допустить ее, потому что не в этом истинная проблема литературы, но именно таких фраз он и стыдился, словно похмелья.
Стыд этот был совершенно бессмыслен и в отношении литературы даже нелеп.
К слову, Сига Наоя[23] именно за излишнюю изысканность выражений и разнес роман в пух и прах. И это очень отчетливо показало, что Сига Наоя ни в коем случае не литератор — прозаик, не более. Но для Дадзая, вне всякого сомнения, этот стыд был самым болезненным в его похмелье, он смущал его, приводил в смятение, заставлял терять голову.
Дадзай по сути своей был человеком то загоравшимся энтузиазмом, то скатывавшимся в похмелье, но и он сам разносил Сигу за излишне высокий стиль, называя его бесформенным.
Думаю, это был секрет Дадзая, который он особенно хотел скрыть. По его работам, начиная с самых ранних, было слишком отчетливо видно, что автор вырос в приличной семье.
При этом, когда Камэи Кацуитиро[24] как-то между прочим назвал себя потомком знатной фамилии, Дадзай сразу прицепился к этой фразе, мол, фу, что это за «знатная фамилия», не смеши, ужасная фраза, зачем ты так сказал, смеешься, что ли? Для него эта фраза прозвучала особенно нелепо. Как и в излишне возвышенный стиль произведений Сиги, он вложил в нее слишком глубокий смысл.
У Фрейда говорится о так называемом исправлении ошибки. Случайно оговорившись, мы пытаемся рационализировать свою проблему и исправить ошибку, но бессознательно сходным образом ошибаемся повторно.
Ослабленная похмельем психика страдает от этого особенно часто; многократные ошибки идут рука об руку с терзаниями, вызванными стыдом и смятением.
У Дадзая это обычно проявлялось в его произведениях.
Если вспомнить, Дадзай еще с юных лет, когда уехал из дома и начал жить с женщиной, частенько строил из себя отпрыска хорошей и даже аристократической семьи. Таким образом он, видимо, обманывал хозяев питейных заведений и копил неоплаченные долги.
Нет никакого сомнения в том, что его надломленную психику терзали смятение и чувство вины, вызванные стыдом, сопровождавшим его всю жизнь. Исправление ошибки, по Фрейду, значит, что вместо того, чтобы просто исправить свою оговорку, мы похожим образом ошибаемся снова и пытаемся найти связь в последовательности исправлений.
Однако Дадзай никогда не стремился просто исправить ошибку, то есть не предпринимал никаких активных попыток перейти к честному созиданию.
Он хотел этого. Его слова и поступки были полны стремления к нему и обнаруживали в нем здравый ум. Но он ничего не предпринимал. Наверняка на него повлияла и телесная слабость. Однако неразумно было бы утверждать, что дело только в ней. Все из-за того, что он выбирал слишком легкие пути.
Чтобы стать настоящим комедиантом, нужно приложить некоторые усилия и преодолеть свое похмелье, а чтобы утонуть в похмельной тоске, требуется минимум усилий. Однако если мы зададимся вопросом, почему он выбрал этот легкий путь, возможно, снова вернемся к его телесной слабости.
Однажды Дадзай, смеясь, дал Танаке Хидэмицу[25] такое наставление: всегда отвечай на письма поклонников и не возмущайся, это наши постоянные покупатели. Литератор тоже своего рода торговец. Танака Хидэмицу всегда следовал этому наставлению и, насколько мне известно, сразу же отвечал на все письма, но не похоже, чтобы так же поступал сам Дадзай. Но тем не менее Дадзай всегда был любезен со своими поклонниками.