Когда алкоголь — дополнение к еде, от него не бывает похмелья, но когда он выступает в роли волшебного зелья, оно неизбежно. Когда его чары действуют на ослабленную психику, человек подавленный, легко поддающийся соблазнам, задумывающийся, почему бы ему, собственно, не умереть, начинает считать собственными мысли о том, что он больше не может работать, а литература ему надоела. На самом деле это просто похмельное наваждение, и его отчаянное положение, неспособность к работе — не более чем бред.
И Дадзай, человек проницательный, многое повидавший в жизни, поддался этому пошлому заблуждению. Ничего удивительного. Алкоголь — это магия. Противостоять его чарам человеческий разум не в силах, как бы хорошо он ни знал, насколько они пошлы и глупы. Они манят его, словно Лорелея[26].
Печальна судьба Дадзая. Лорелея утянула его на дно.
Самоубийство влюбленных — наглая ложь. Он, опьяненный сакэ, просто влюбился под действием алкогольных чар. Но это был уже не он, но другой человек. Значит, тот, другой, и влюбился, а сам Дадзай ничего об этом не знал.
Вообще, что это за чушь — влюбиться и потому умереть. Влюбленные обычно хотят жить.
Предсмертное письмо Дадзая невозможно воспринимать всерьез. Судя по всему, писал он его в стельку пьяным. Возможно, конечно, он задумывался о том, чтобы умереть именно тринадцатого числа. Однако «Исповедь „неполноценного“ человека», потом «Гудбай», потом самоубийство — он, видимо, пытался придумать сценарий собственной смерти. Но даже если он усматривал в этом некий смысл, то совершенно не обязан был умирать. Он не был в настолько отчаянном положении, не настолько в нем уверился, чтобы покончить с жизнью.
Его собственное похмельное опустошение сделало эту развязку неизбежной. Но если бы Саттян сразу сказала, что не хочет этого, он бы не стал воплощать свой замысел. Дадзай предложил ей это, будучи пьяным в дым, а она, должно быть, приняла его слова за окончательное решение.
Саттян была одной из причин его пьянства, но в ее предсмертном письме, где она пишет, что счастлива сопровождать глубоко уважаемого ей наставника, нет ни следа опьянения. Однако письмо Дадзая ни формой, ни содержанием совершенно никуда не годится; вне всякого сомнения, он писал его настолько мертвецки пьяным, что, если б не умер, наутро, мучась похмельем, он бы сгорал от стыда за то, что написал такую чушь. Но, покончив с собой, наутро он не проснулся и муки раскаяния его не настигли.
Предсмертное письмо Дадзая слишком уж бестолковое. Все, что он писал незадолго до смерти, было плодами его похмелья, но в них все же чувствовалась рука комедианта. Хуже всего в этом отношении последняя часть (четвертая, что ли?) «Как довелось мне услышать». В ней комедиант почти не ощущается. Некоторые из поздних его произведений — сплошное нытье. Судя по всему, по мере того как он писал их, его смятение становилось все сильнее, душевные силы истощались и ему становилось все тяжелее и больнее жить. Однако, видя, как люди из его ближайшего окружения аплодируют ему за это, понимая, насколько они глупы, он махнул на них рукой и продолжал вести себя так, как они ожидали, окончательно давя в себе комедианта. Так что он оставался комедиантом до самого конца, пусть и играл только для ближайшего окружения.
Но в его предсмертном письме не видно и лицедея, игравшего для тесного кружка своих.
«Не судите строго моих детей, даже если они окажутся посредственностями», — пишет он. «Передайте жене, что я умер не из ненависти к ней», — пишет он. «Во всем виноват господин Ибусэ[27]», — пишет он.
Во всех этих строках — лишь пьяная болтовня, и ничего от комедианта. Но все же грустно писать то, что он пишет о детях. Как же он все-таки хотел, чтобы они не стали посредственностями. Но даже окажись они таковыми, разве не жалко собственных детей? Какая вообще разница? Для Дадзая наверняка это было очевидно. По его произведениям видно, насколько здравомыслящим, маленьким, добрым и рассудительным человеком он был, поэтому их и следует читать.
Однако он не пишет «пожалейте моих детей», и возможно, именно то, что он отдельно говорит о посредственности, и есть ключ к причине тоски, пронизывавшей его всю жизнь. Он был из редкой разновидности любителей привлекать к себе внимание, одержимых незаурядностью. Сама же любовь к чужому вниманию — явление обыденное и вполне нормальное. Дадзай открыто демонстрирует его даже в брюзжании на Сигу в «Как довелось мне услышать».
Как бы Дадзай ни изгибался перед Сигой в поклонах, мол, если его высочество соизволило потратить время и прочитать мою книгу, мне больше нечего желать, если забыть о его мастерстве комедианта, он все же был совершенно обычным человеком. И это вполне нормально. Как бы он смог что-то написать, если бы не был обычным здравомыслящим человеком? В последние годы Дадзай напрочь об этом забыл, купился на овации и предался похмельному самобичеванию — и таким образом сам наступил себе на горло.
Повторю еще раз: если бы он не был обычным, нормальным человеком, он не написал бы ничего выдающегося. Дадзай, будучи добропорядочным, здравомыслящим и рассудительным человеком, в какой-то момент вдруг перестал это осознавать.
Человека анализировать почти невозможно. Особенно если это ребенок. Дети слишком внезапно появляются на свет.
Странное дело, но детей у меня нет. Дважды я чуть не стал отцом, но один ребенок родился мертвым, а другой умер вскоре после рождения. Благодаря этому сейчас я избавлен от многих хлопот.
Когда живот женщины раздувается от чего-то чужеродного, внезапно тебя начинает это волновать, ты совершенно неосознанно начинаешь думать как родитель, и в итоге рождается и вырастает новый человек — что за глупость.
Люди ни в коем случае не дети своих родителей. Как и Христос, все они появляются на свет в яслях посреди хлева.
Дети вырастают и без родителей. Это ложное утверждение.
Дети вырастают даже при родителях. Родители — бестолковые существа, у которых вдруг раздувается живот и которые ни с того ни с сего начинают суетиться, и вот эти бестолочи внезапно начинают вести себя как родители, питать сострадание к этому чужеродному неизвестно чему, не человеку и не животному, и, укрывшись, от посторонних глаз, растят этого ребенка. Дети без родителей растут куда лучше.
Дадзай был чудаковатым беспутным мальчишкой, которому много боли причинила семья — родители и братья.
Он все время ворчал, мол, мало ли в какой семье я родился. Он осознавал, что она давит на него. Но при этом думал про себя, что лучше бы он родился в знатной или даже в императорской семье, и эту нелепую мечту пронес через всю жизнь.
Дадзай уже не поднимет голову ни перед родителями, ни перед братьями, ни перед наставниками, ни перед старейшинами. Поэтому их следует сокрушить. Мне жаль его. Он молчал, но скрывал в себе столько любви, что хочется биться в рыданиях. Прямо-таки образец психологии беспутного мальчишки.
Даже в сорок лет Дадзай оставался беспутным мальчишкой. Он был из тех, кто не смог бы стать ни беспутным мужчиной, ни беспутным стариком.
Беспутные мальчишки не желают проигрывать. Они хотят выглядеть наилучшим образом, что бы ни делали. Даже умирая в петле, они стремятся показать себя молодцами. Умирая, они хотят держаться как принцы или императоры. Даже в сорок лет душа Дадзая осталась душой беспутного мальчишки, и каким же бестолковым он был, если всерьез намеревался совершить такую глупость.
Смерть литератора не должна быть такой. Даже в сорок лет этот чудак и неудачник остался непутевым подростком и в итоге, окончательно запутавшись, покончил с собой.
Иногда это выглядело просто смешно. К старшим товарищам он всегда приходил одетым в хаори и хакама и вел себя с ними почтительно. В этом заключался его моральный долг беспутного мальчишки. Он был вежлив. И всегда старался держаться как принц крови, как самый вежливый человек в Японии.
Акутагава выглядел более взрослым, более рассудительным, чем Дадзай, к тому же талантливее, спокойнее и невиннее, но на самом деле и он был беспутным мальчишкой. Если сравнивать их характеры, Акутагава скорее из тех, кто на храмовых праздниках бродит с кинжалом за пазухой и с угрозами домогается юных девиц.
Не смешите меня, говоря, что философы еще хуже литераторов. Что вообще такое философия? Разве это на самом деле не пустое место? Сплошные размышления, и только.
Гегель, Нисида Китаро[28] — кто это такие? Иные люди остаются беспутными мальчишками даже в шестьдесят. Они так и не смогли повзрослеть: слишком глубоко ушли в раздумья.
О чем же они задумались так глубоко? В чем разница между размышлениями беспутных мальчишек и философов? Разве не только в том, что взрослые задумываются о больших глупостях?
И Дадзай, и Акутагава покончили с собой так, как кончают с собой беспутные мальчишки.
Среди всех беспутных мальчишек они были особенно слабыми и робкими. Силой они уступали всем остальным, умом — тоже. Они защищали себя только обращаясь к кому-то еще и ссылаясь на его авторитет. И Акутагава, и Дадзай обращались за этим к Христу. Так и поступают самые слабые и робкие из беспутных юнцов.
Если говорить о Достоевском, и он был беспутным мальчишкой, но у него была сила, которая сделала его вожаком над остальными мальчишками. Люди с такой силой, как у него, не обращаются за поддержкой к Христу или кому-то подобному. Они сами становятся подобными Христу. Они сами создают Христа. И он действительно создал. Перед самой смертью он успел создать своего Алешу. До этого он пребывал в хаосе, в котором пребывает всякий беспутный мальчишка.
Смерть, самоубийство — все это глупости. Мы умираем, потому что проигрываем. Тот, кто побеждает, не умирает. Верить в то, что смерть есть победа, — еще большая глупость, чем верить в доброго старикана, который избавит от всех напастей.