В тот день как раз проходил летний фестиваль в храме Икуукунитама[46]. По главной улице шло шествие[47], слышались бой барабанов и оркестр, сопровождающие танцоров в масках львов. Дети, одетые в праздничные наряды, следовали за святыней и смотрели представление на территории храма, и только Хисако не могла выйти на улицу (и даже если бы ей разрешили выйти, у нее не было нарядной одежды). Она должна была играть на скрипке в духоте.
Была середина лета. Домики в грязном городе стояли вплотную друг к другу, из-за чего дышалось с трудом — особенно в комнате, где играла Хисако.
Комната выходила на западную сторону, и ее заливал яркий солнечный свет. Отец, не выдержав, снял бамбуковую штору и закрыл занавеску. Окно он тоже закрыл. В комнате стало жарко, как в аду, но он сказал, что если оставить окно открытым, то звук барабанов будет мешать практиковаться на скрипке.
Таким был отец. Когда дело доходило до скрипки, он становился словно помешанным, поэтому Хисако не могла попроситься на фестиваль и, обливаясь потом, прикладывая все усилия, продолжала играть своими маленькими ручками. Когда пот стек со лба на глаза, она закрыла их, крепко сжала зубы, и казалось, отчаялась. На секунду ее мысли улетели далеко на фестиваль.
Она играла «Цыганские напевы»[48]… В свою седьмую весну Хисако поступила в начальную школу и тогда же начала заниматься на скрипке с отцом, однако уже могла играть такое сложное произведение. Ее отец Сёносукэ с пеленок играл на пианино, но когда он услышал мощную и чистую красоту звука, вытекающего из скрипки, его глаза засияли.
— Хисако, сыграй этот отрывок еще раз.
— Да.
Хисако подумала, что она сыграла неправильно, поэтому, сделав печальное лицо, повторила фрагмент. Рыдающая мелодия, воплощение ностальгии цыгана, печально лилась из скрипки. Невозможно было поверить, что такой мощный звук выходил из-под рук девятилетней девочки.
Это было нечто, так Хисако раньше никогда не играла. Нет, даже Сёносукэ, который учил ее, так никогда бы не сыграл. Словно воображаемый звук. Как будто сомневаясь в собственных ушах, Сёносукэ бормотал что-то, глядя на бледное лицо дочери.
— Хисако, пойдем посмотрим на святыню, — сказал он.
— Папа, правда?
Хисако поспешно положила скрипку на крышку пианино и, убежав в соседнюю комнату, переоделась в такое же потертое, как ее потная рубашка, платье с цветочным рисунком.
Вверх по западному склону от остановки седьмого квартала Уэхонмати[49], находились тории[50] храма Икуукунитама. За ними была улица, ведущая к храму. По обеим ее сторонам выстроились ларьки с разнообразным товаром. Мороженое, клубничная и лимонная вода, охлажденный сироп, холодные арбузы, кофе, фейерверки, искусственные цветы в воде, водяные пистолеты, перьевые ручки, универсальный клей, фотографии, краска для волос, золотые рыбки, имбирь, мрамор, который меняет цвет при увлажнении, и многое другое. Здесь и там были магазинчики, которые привлекали внимание Хисако, но Сёносукэ не останавливался перед ними и тащил дочь за руку, проталкиваясь через толпу.
С северной стороны находилось святилище Хатимангу[51]. В этом году, как и в прошлом, там ставили на сцене «Золотого демона»[52] и «Инцидент в Рокутанском пруду»[53], а в шатре показывали представления о Рокурокуби[54], русалках и морских приключениях рыбачки.
Проходя мимо служителя храма, Хисако подумала, что они дойдут до северного святилища Хатимангу, но Сёносукэ сжал руку притихшей дочери и потащил ее в сторону южного с вял ил ища. Когда они подошли к молельне храма, Сёносукэ бросил денежное пожертвование и сказал:
— Я молюсь о том, чтобы ты стала лучшей скрипачкой Японии.
— Молюсь о том, чтобы стать лучшей скрипачкой Японии, — повторила за отцом Хисако и тихо пробормотала: — И чтобы папа отвел меня на спектакль.
Она подняла голову и посмотрела на отца. Он еще молился, низко опустив голову. В молельне стояли две служительницы храма, одетые в белые кимоно и красные хакама. Одна звенела колокольчиком, а другая танцевала с мечом. Сёносукэ по-прежнему молился. Хисако вдруг стало интересно, и она тихо пробормотала:
— Папа, о чем ты молишься?
Что же просил у бога Сёносукэ?
В Осаке он был известным скрипачом, но больших денег не зарабатывал. Хотя у него на двери и висела табличка «преподаватель скрипки Цудзи», из-за его чудаковатости уроки были невыносимы и ученики один за другим отказались от него, поэтому доход был невелик. Родственники, которые думали, что игра на скрипке такое же стыдное дело, как и японская популярная музыка, повторяли:
— Почему ты не занимаешься более прибыльным делом? Оставь уже это!
Но Сёносукэ никого не слушал. И, оставаясь верным «строгому методу обучения Цудзи», жил в бедности.
Однако прошлой осенью на музыкальном конкурсе дневной газеты «Осака», которую обычно называют «красной газетой», все трое его учеников заняли призовые места.
— Посмотри на это! — бурчал Сёносукэ. — Учителя с мировыми именами думают, что преподавание скрипки то же самое, что и отношения девушки и парня, но мои ученики получили хорошие оценки благодаря строгому методу преподавания. Наконец-то мои усилия были вознаграждены, у меня появится больше учеников, нет, много слушателей! — радовался он.
Однако после конкурса школа, наоборот, приобрела дурную репутацию: «Метод обучения Цудзи слишком суровый, он совсем не помогает». Постепенно его начали избегать.
Ученики уходили, школа опустела, а жизнь Сёносукэ становилась все более несчастливой. Тогда он устроился руководителем маленького военного оркестра и таким образом зарабатывал на жизнь, а его дочь Хисако стала единственной ученицей, которую он обучал «методу Цудзи» с малых лет.
«Возможно, она станет знаменитой» — думал он. Сёносукэ принес в жертву все, чтобы сделать Хисако знаменитой скрипачкой. Так он пытался восполнить свой собственный провал на этом поприще.
— Ради этой цели я покину оркестр. Пожертвовав своей жизнью и пройдя по непроторенному пути, я сделаю Хисако лучшей скрипачкой в Японии, — поклялся он перед богом.
Наконец, закончив долгую молитву, Сёносукэ взял Хисако за руку, которая была слишком маленькой, чтобы играть на скрипке, и сказал:
— Пойдем домой.
Сёносукэ, не оглядываясь, быстрым шагом направился к дому. Они не посетили северный храм, не остановились около киосков. Следуя за отцом, который шел широкими шагами, Хисако тихо плакала. Даже не выпив охлажденного сиропа, они вернулись домой, и отец взволнованно закричал:
— Ну что, Хисако, давай заниматься!
С того дня болезненная практика до кровавых мозолей продолжалась. Как только Хисако возвращалась со школы, она бралась за скрипку. Были дни, когда она занималась до самого вечера и, если что-то плохо запоминалось, часами стояла со скрипкой в руках.
Хисако была в крайней степени измождена. Она буквально валилась с ног. Днем она часто засыпала в школе. Ее классный руководитель вызвал отца, чтобы поговорить, но Сёносукэ разругался с ним. После того как он поклялся в храме, что не будет работать и больше не возьмет учеников, целыми днями, оставаясь дома, пока Хисако была в школе, Сёносукэ думал о том, что делать, чтобы дочь со своим хрупким телосложением овладела инструментом, который изначально был создан для европейцев. И сможет ли Хисако стать мастером скрипки с ее маленькими пальцами?
Когда слышалось тихое «я дома», Сёносукэ в ту же секунду садился за фортепиано, которое, кстати, было заложено…
В тот день обед снова был скудным. Ожесточенный бедностью, отец заставил ее заниматься еще усерднее. «Почему, когда все дети веселятся на улице, я не могу играть с ними?» — всегда думала Хисако, ставя скрипку на плечо.
Был летний вечер. Сколько бы Хисако ни старалась, у нее не получалось сыграть фугу Баха правильно.
— Дура! И с такой игрой ты собираешься стать лучшей в Японии скрипачкой? — разозлился Сеносукэ и ушел за москитную сетку, где они обычно спали.
Хисако, у которой слезы наворачивались на глаза, попыталась пойти за ним, но голос отца остановил ее:
— Нет, ты останешься снаружи и будешь играть столько, сколько можешь.
Хисако потерла сонные глаза и начала играть, а Сёносукэ слушал ее за москитной сеткой.
— Играй еще раз. Играй снова и снова, пока я не скажу закончить.
Фуга Баха была похожа на бисеринки, нанизываемые на нитку. Хисако играла снова и снова, но ей так и не удавалось собрать все бусинки, и отец ей так и не сказал, что достаточно.
— Надоело, — сказала Рэйко, мама Хисако, и ушла спать.
Рэйко не была родной матерью Хисако. Она была младшей сестрой ее мамы, которая умерла, когда Хисако было три года, и Рейко стала второй женой Сёносукэ. В один миг тетя стала мачехой Хисако. Так как они изначально были родственниками, мачеха не относилась плохо к Хисако, но видя, как муж постоянно увлечен только дочерью, в то время как она так и не сумела родить ребенка, в отличие от ее братьев и сестер, Рейко не могла относиться к Хисако с добротой. Кроме того, Сёносукэ, бросив свою работу, с головой ушел в занятия с дочерью и жить в бедности становилось все труднее. Рэйко не стала для девочки хорошей мамой и так и осталась лишь мачехой.
В такой обстановке Хисако действительно ощущала себя неродной дочерью. Ведь ее маму больше волновало то, что она не могла спать из-за игры на скрипке, чем то, что девочке не разрешали спать. Поэтому Хисако хотела поскорее сыграть так, чтобы отец сказал ей «достаточно», но у нее ничего не получалось.