Наступила ночь. Хисако хотелось плакать, но она не могла. Не из-за упрямого ли характера? Ее глаза были удивительно холодны и спокойны. Их сияние взволновало даже отца. Их продолговатая форма напоминала прорези в маске, а глубокий синий цвет затягивал в бездонную пустоту. Невозможно описать не по годам взрослый, неуступчивый и умный взгляд этих глаз.
Однако глаза Хисако, раз за разом играющей фугу Баха, наливались кровью и становились все более жалостливыми. Кроме того, комары, которых с наступлением ночи становилось все больше, безжалостно кусали девочку. Бедняжка…
Хотя сердце Сёносукэ сжалось на мгновение, он не позвал ее укрыться за москитной сеткой и не сказал «достаточно».
Наблюдая такую жестокость мужа к дочери, даже Рэйко посочувствовала ей. «Но Хисако — это Хисако», — подумала она. Сегодня девочка столько вытерпела и, несмотря на желание попросить остановиться, продолжала упорно играть. Она не выглядела на свои десять-одиннадцать лет. «Родители должны вести себя как родители, а дети — как дети», — Рейко испугала мысль, что ни один из них не был нормальным.
Короткая летняя ночь закончилась, и начало светать, а Хисако все еще играла. За москитной сеткой отец хранил могильную тишину. Хисако думала, что он заснул, но продолжала играть. И вдруг она услышала голос.
— Достаточно.
Девочка громко разрыдалась. Папа действительно слушал ее игру. Глаза Сёносукэ тоже налились кровью и слезились. Однако Хисако не видела лицо отца. В тот вечер ее зрение ухудшилось, и ей пришлось посетить врача. Они жили в нищете, и им нечем было платить ему, поэтому она отнесла в букинистический магазин журнал для девочек, чтобы выручить немного денег.
Со временем Хисако стала играть лучше, да так, что собственный отец почувствовал зависть. После окончания начальной школы в тринадцать лет она приняла участие в музыкальном конкурсе, организованном издательством «Токио Синбун»[55]. Хисако заняла первое место в Осаке, и Сёносукэ достал деньги на дорожные расходы и отвез ее в Токио. Конкурсное задание заключалось в том, чтобы сыграть произведение Корелли[56] «Ла фолиа»[57].
Каждый участник конкурса скромно кланялся судьям и, вытянувшись по струнке, смиренно играл произведение. Но когда Хисако вышла на сцену, она неловко поклонилась и, встав в расслабленную позу, начала играть, широко расставив ноги и слегка покачиваясь. Этой плохой манерой игры она словно бросала вызов скрипке. Сёносукэ, как и Хисако, был хрупкого телосложения и придумал такую манеру игры, чтобы звук скрипки был сильным. Судьи, не подумав об этом, улыбнулись, глядя на позу Хисако: уж очень она была похожа на женщину-проводника в автобусе. Но когда из скрипки девочки полилась музыка, выражение их лиц изменилось. Они не могли поверить, что человек, который сейчас играет перед ними «Ла фолиа», — тринадцатилетняя девочка.
Хисако заняла первое место. Отрыв от второго места был настолько большим, что даже судьям это казалось невероятным. Она получила премию от министерства образования. Это был успех.
Крейцер[58], который был на экзамене, сказал:
— Я слышал выступление Эльмана[59], когда тому было тринадцать, но тогда он даже близко так не играл, как эта девочка.
Лео Сирота[60] добавил:
— Даже Хейфец[61] не играл так в столь юном возрасте. — Безусловно, это была высшая похвала.
— Этот ребенок — дитя дьявола, — пробормотал Розеншток[62].
Даже люди, которые хвалили ее, не могли поверить, что это была тринадцатилетняя девочка. В то время как Сёносукэ, беспокоясь о призовых деньгах, направлялся с Хисако в бедную гостиницу, репортеры, менеджеры из кинокомпаний и звукозаписывающих студий приветствовали ее. Они называли девочку гением. Вдруг лицо Сёносуке стало серьезным, и он пробормотал:
— Гений?.. Что за чушь! Она не гений. Это все усилия и многочасовые тренировки. Я думал, что еще немного и убью ее. Это были жестокие занятия, но, к счастью, она не умерла. Это была целая жизнь. Она не гений.
В его голосе была горечь от воспоминаний о том, как когда-то ученики ушли от него из-за тяжелых занятий. Еще в нем слышался вызов всему миру, который не принимал «метод обучения Цудзи». Когда Хисако назвали гением, у Сёносукэ возникло чувство, будто он бессмысленно жертвовал собственной жизнью.
Слова мужчины заставили других почувствовать отвращение. Кроме того, когда речь зашла о концертах и записях Хисако, отец сам назвал сумму менеджеру и не отступал ни на шаг.
— Если не хватает денег, уж простите.
Слишком высокая цена за концерт девочки была названа не для того, чтобы напугать, а скорее чтобы разозлить. Это была месть Сёносукэ за собственную неудачную музыкальную карьеру. А еще — вызов коррумпированному музыкальному сообществу. Музыканты всегда находились под контролем менеджеров и сотрудников звукозаписывающих компаний. Они становились жертвами, работая в поте лица и набивая карманы своих менеджеров деньгами, сами же едва сводили концы с концами. И увидев такого Сёносукэ, менеджер просто потерял дар речи.
«Чего еще ожидать от жителя Осаки. Как подло, только о деньгах и думает, — размышлял он. — Препятствует успеху собственной дочери. Бедная девочка…» — менеджер так и не понял истинной причины такого поведения. Но одно было ясно: он был очень зол, что пришлось отказаться от девочки.
На этом закончились предложения о концертах, записях и фильмах. Отец купил билет на поезд обратно в Осаку, и из окна они увидел гору Фудзи.
— О, гора Фудзи! — Хисако высунула голову. Только один день, пока они ехали в поезде, ей не нужно было практиковаться в игре на скрипке, и она вела себя как ребенок.
— Фудзи — самая высокая гора в Японии, — певучим голосом произнесла она.
— Самая высокая гора в Японии, правда?
Сёносукэ улыбнулся, но вдруг его лицо стало серьезным.
— Ты еще далека от лучшей в Японии скрипачки! Как только вернемся домой, начнем заниматься! — тихо, чтобы дочка не слышала, пробормотал он, глядя на профиль Хисако, которая восхищенно смотрела на гору.
Ее лицо было красивым, но пугающе, болезненно бледным. Эти следы, оставленные бесконечными занятиями, не могли не заставить сердце сжиматься от боли, но теперь, когда они так явственно отпечатались на детском лице, было слишком поздно проявлять сочувствие. Глаза Сёносукэ горели холодным светом.
Безупречный(Перевод Полины Гуленок)
Вокруг посмеивались: мол, я, запыхавшаяся, взволнованная, порхающая от радости, словно пташка, в предвкушении помчалась на миаи[63], но на самом деле все было совершенно не так. И вовсе я не суетилась. Неправда, что девушки моего возраста в такие моменты с придыханием шепчут: «Не могу на месте усидеть от волнения». Да, так случилось, что в мои двадцать четыре года мне до сих пор не делали предложения, поэтому на сердце в тот момент и вправду потеплело, как это ни смущает, — но уж точно не до такой степени, чтобы пританцовывать от радости. И суетиться я тоже не суетилась. И что там себе навыдумывали эти люди!
Даже подумать странно, но на самом деле я никогда и не мечтала о чем-то вроде счастливого брака. Хотя мне, девушке из хорошей семьи, и писать-то об этом неловко. Но я ведь обычная девушка, и у меня, как и у всех, были если не безумные мечты, то по крайней мере надежды на то, что вот-вот случится что-то необычайное или появится кто-то необыкновенный. Поэтому, когда мне всучили безвкусную фотографию и, не дав сказать и слова, заявили: «Отправляйся на миаи», я согласилась, нет, я вынуждена была согласиться… Но чтобы я трепетала от предвкушения… не было такого. Хотя слова «прозаичный» или «унылый» чаще можно услышать из уст мужчин, но никак иначе я не смогла бы описать чувство, что охватило меня при одном лишь взгляде на фото. Наверное, можно сказать даже «жалкий». Учитывая это, очевидно, что «подпрыгивала от нетерпения» — не более чем злостные сплетни.
Человек на фото носил очки. Хотя если и выразиться так, разве кто поймет. Но так или иначе, для меня это был «человек, который носил очки». Впрочем, скажем более откровенно… Ну почему он всего в двадцать девять лет носил очки именно так? Почему не выбрал что-то более привлекательное?.. Ведь в наше время даже пожилые люди молодятся и носят стильные и современные оправы… Я даже подумала: «Уж не специально ли он?» — нет, я хотела так думать — казалось, эти нелепые очки готовы упасть с него в любой момент, и я сразу живо представила, как он снимает их с тонких ушей, потирает запотевшие стекла короткими толстыми пальцами, медленно шевелит припухшими веками… Если я скажу, что то была совершенно стариковская манера носить очки, даже этого будет недостаточно, чтобы передать мое первое впечатление. Если и есть люди, которых с первого взгляда можно назвать недотепами, то этот человек, несомненно, возглавит список, и кто бы его ни увидел, не только я, подумал бы так же… Впрочем, достаточно. Я ведь и сама не красавица. Если подправить зубы, может, еще как-то сойдет… да нет, что ни делай, а я дурнушка, уродина. Поэтому он тоже наверняка разочаровался, когда увидел мою фотографию. Как говорят в Осаке, откуда я родом, два сапога пара; подумав об этом, я только сильнее расстроилась. На глаза навернулись слезы, меня вновь захлестнули эмоции оттого, что вот и мне пришло предложение о браке… «Так тебе и надо, дура», — я даже невольно выругалась вслух, до того мне стало грустно. Не было и намека на радость. Я уже не первый раз это повторяю, а все равно говорят, что я пребывала в радостном волнении, что-то такое…