Стоило им отказать, как он тут же добродушно улыбался и больше не возвращался в этой теме. И когда собеседники пытались оправдываться, говоря, что непременно одолжили бы, если бы у них самих были деньги, торопливо отмахивался: «Да ничего страшного! Все нормально!» Но этими словами он, сам того не желая, больно задевал окружающих. Осознавав собственную никчемность, они больше не смели поднять головы в его присутствии…
Рассказав эту давнюю историю, его друг — тот самый любитель пофилософствовать — заявил, что именно благодаря Карубэ осознал всю подлость своей натуры и понял, насколько Карубэ великолепный человек, именно тогда, когда тот попросил у него в долг. Действительно ли этот человек настолько хорош? Мне тоже случалось одалживать ему денег, но я даже близко не почувствовала чего-то подобного. Напротив, я только сильнее разочаровалась в нем.
Это произошло незадолго до свадьбы. Я возвращалась из парикмахерской, когда среди толчеи на улочке Синсайбаси заметила его, семенящего в мою сторону. Когда я остановилась, он тоже меня заметил, тут же подошел с широкой улыбкой на лице и, даже не спросив, куда я иду, и толком не поздоровавшись, поинтересовался, все так же улыбаясь, не найдется ли у меня денег в долг. Не поднимая глаз и робко переминаясь с ноги на ногу на месте, добавил, что достаточно всего пары иен. Махнув рукой, я дала ему денег и под предлогом, что спешу, поспешно ушла, не поднимая головы. Посреди оживленной улицы, на глазах у всех, одалживать у собственной невесты какую-то мелочь… И этот человек станет моим мужем? Всю дорогу я думала об этом и, вернувшись домой с мыслью, что если и разрывать помолвку, то только сейчас, рассказала все родителям, но отец лишь легкомысленно рассмеялся со словами: «А? Карубэ правда так сделал? Вот забавный парень» — и совершенно не попытался меня понять. Я сама почувствовала себя дурой, когда стояла там как неприкаянная и повторяла, что нет же, нет же, дело в том, что на человека, который на глазах у всех одалживает у невесты деньги, совершенно нельзя положиться, что я не буду с ним счастлива — ведь речь об этом. Но мать лишь отчитала меня: «Что ты такое говоришь? Что принадлежит мужу — принадлежит и жене, а что принадлежит жене, принадлежит и мужу. Ты с детства вечно носилась со своими деньгами и не хотела никому давать в долг, даже для родной сестры жалко было — так не в двух иенах ли дело?» Эти слова, пусть они и не попали в точку, больно ранили меня. «Хоть ты и говоришь так о Карубэ, на мой взгляд, он мягкий, добрый человек, и чем отдавать тебя в дом к более способному и деятельному, а потом волноваться, не обижают ли тебя там, мне куда спокойнее, что ты выходишь за Карубэ, — неужели сама не понимаешь…» — все продолжала мать. На мое возражение, что это просто отговорки, она ответила: «Ну, знаешь, как говорят? Человек под каблуком у жены скорее добьется успеха». Я вздернула бровь, подумав, что это довольно сомнительное выражение, но после, хорошенько обдумав слова матери, почему-то успокоилась.
В феврале мы справили свадьбу, а после разослали больше трех сотен извещений о браке с подписью «Киёмаса», «Масако» и моей девичьей фамилией, всем знакомым. Конечно, это мелочь, но даже в подобном деле этот человек не проявил ни капли внимания, и абсолютно всем, включая выбор бумаги, шрифта, типографскую печать с предварительным пробным экземпляром, пришлось заниматься мне. В скором времени я узнала о его неумении обращаться с деньгами и сразу же взяла с него обещание ни в коем случае не одалживать денег малознакомым людям, начала пару раз в день проверять содержимое его кошелька, следить за тем, чтобы он не носил с собой слишком много денег, а в день выдачи зарплаты сама ходила в бухгалтерию. Раз уж я была так строга, то решила, что все должно быть в порядке, но однажды, когда этого человека не было дома, к нам пришел незнакомец и заявил с порога: «Я — Ягисава» — и, больше ничего не говоря, стал мяться у дверей. Сразу почувствовав неладное, я вежливо поинтересовалась, какое у него ко мне дело. На что он сделал удивленное лицо и спросил: «Госпожа, разве Карубэ вам ничего не сообщил?» Невольно вздрогнув, я ответила, что нет; тогда незнакомец объяснил мне, что Карубэ обещал одолжить ему денег и сказал отправиться к нему домой и взять у жены, которую он уже предупредил, — вот он и пришел, как было условлено. «Что же это, неужели вы ничего не знали? Неужели Карубэ ничего не сообщил вам?» — с удивленным лицом недовольно бормотал он. Я сразу поверила ему, подумав: «Очень похоже на этого человека», но все равно не могла дать денег незнакомцу, так что отправила его восвояси, рассыпавшись в извинениях, — мне было даже не столько стыдно, сколько бесконечно жаль себя. К ночи, когда муж вернулся, как бы это ни было низко, я схватила его за грудки, требуя объяснений. Как я и ожидала, он не смог вымолвить и слова в свое оправдание. На таких повышенных тонах, что и самой стыдно, я отчитала его: «И тебя это устраивает? Ты же понимаешь, что Ясигава пришел ко мне сегодня? И как ты собираешься с ним объясняться?!» На что этот человек грустно ответил, что уже дал Ясигаве денег и все уладил. «И что это были за деньги, где ты их взял?» — спрашивая его, я вдруг заметила, что он выглядит не так, как обычно. Изумившись, я распахнула его пальто. Как я и думала, на нем не было ни пиджака, ни жилетки. Не спрашивая, сразу поняв, что он заложил их, я впервые бросилась на него с кулаками едва ли не в истерике. Я поступила низко, но прошу, не надо винить меня. Кто угодно на моем месте хоть раз сорвался бы. И я говорю не только о заложенных вещах. Он не был пьян, но, слушая мои упреки, в какой-то момент успел сладко заснуть. Вот что он за человек?! Об этом я и говорю. Ведь кто угодно, увидев, как он уснул в такой момент, захотел бы ударить его. По крайней мере толкнуть или ущипнуть за нос. Если не верите, попробуйте сами выйти за него!
…Нет, никто больше не сможет выйти за него. Ведь его жена — я. При взгляде на лицо этого человека, так некстати заснувшего, меня вдруг захлестнула беспричинная ревность. Он мой, только мой! И у меня будет ребенок от него.
В том числе и ради нашего ребенка мне хотелось, чтобы муж занял более высокое положение, о чем я все время твердила ему, порой повышая голос больше обычного, но успеха он так и не добился. «Человек под каблуком у жены скорее добьется успеха» — эти слова матери были просто вздором? Или он и не был никогда под каблуком? Так или иначе, даже ежегодные повышения зарплат часто обходили его стороной. Хотя в фирме работало не так уж и много людей, окончивших Императорский университет, а он сам по себе очень работящий и прилежно трудился без опозданий, ранних уходов и пропусков — этого я бы не допустила, — даже премии у него были меньше всех; я все никак не могла понять, в чем же дело, и только потом узнала, что он просто забывает отметиться на регистраторе, и для заведующего отделом это выглядит так, словно он постоянно отсутствует на работе. «Одна мелочь портит всю картину, — с грустью подумала я, — в таком случае неудивительно, что зарплату ему не повышают». Когда же я строго указала ему на это, он пристально посмотрел на меня с непривычно жутким выражением лица и спросил: «Значит, если я буду постоянно обращать внимание на такие мелочи, то непременно обрету успех?» А затем, страшно уставший — наверняка из-за того, что взял на себя еще и чужую работу, — сразу лег спать и мгновенно уснул.
Дадзай Осаму
I can speak(Перевод Ксении Савощенко)
Боль. Ночь покорности, утро смирения. Является ли эта жизнь всего лишь потугой в смирении? Стойкостью в несчастии? День за днем моя юность съедается напрочь; и счастье — я нашел его в убогих стенах.
Моя песня лишилась голоса, некоторое время я бездельничал в Токио, а затем понемногу начал что-то писать — не песню, а как бы «шум жизни»; так работа привела меня к пониманию того, как должно писать. «Полагаю, это о таких вещах, как…» — я приобрел что-то вроде уверенности и приступил к роману, идею которого давно вынашивал в себе.
В сентябре прошлого года я арендовал второй этаж дома отдыха «Тэнкатя-я» на вершине перевала Мисака в Косю[73]. С тех пор моя работа неуклонно продвигалась вперед и достигла наконец почти сотни страниц. Результаты казались недурными, даже когда я перечитывал написанное. Я собрался с новыми силами. И в один день, когда дул сильный зимний ветер, я яростно поклялся себе, что, несмотря ни на что, не вернусь в Токио, пока не закончу работу.
Это было глупым обещанием. Наступил сентябрь, октябрь, ноябрь, и холодная погода в Мисаке стала невыносимой. В те месяцы одинокие, удручающие ночи сменяли друг друга. Какое было искушение! Так скоропалительно дав себе обещание, я не мог вернуться сейчас, находясь на полпути. И хотя я желал убежать в Токио, это будто бы стало нарушением одной из заповедей. На перевале я колебался, выбирая между двумя путями. Я думал о том, чтобы спуститься в Кофу. Поскольку этот город был тише, чем Токио, я решил, что смогу продержаться там всю зиму.
Я отправился в Кофу. Это мне помогло: сильный кашель прошел. Я снял светлую комнату в ночлежке на окраине города и попробовал посидеть за столом. Я чувствовал, что принял правильное решение. Моя работа вновь стала постепенно продвигаться.
Около полудня, работая в тишине и одиночестве, я мог слышать, как поют молодые девушки. Я бы отложил ручку и послушал. Через переулок от ночлежки стояла шелковая ткацкая фабрика, и девушки пели за работой. Среди них выделялся один голос, возглавлявший пение. «Лебедь в пруду уток», — подумал я.
Это был прекрасный голос, такой красивый, что я чувствовал признательность к певице. Мне даже хотелось забраться на стену фабрики и одним глазком взглянуть на его обладательницу.
«Вот он я, несчастный мужчина, и вы не знаете, насколько мне помогает день за днем ваше пение — вы не знаете насколько. Как чудесно вы поддержали меня в моей работе! Я хочу поблагодарить вас от всего сердца».