, которому та старая профессорша вырвала язык поэта, получил, благодаря новой конституции, равенству полов и свободе слова, язык, способный жаловаться на женщин. И остаток жизни я намерен посвятить разоблачению женского насилия.
Гудбай(Перевод рассказа выполнен мастерской переводчиков, которая действует в Петербурге)
Не стало одного маститого литератора. Под конец церемонии прощания полил дождь, ранний весенний дождь.
С похорон под одним зонтом возвращались двое. Один — высокий, средних лет, в одежде с фамильными гербами — писатель. Другой — красавец, помоложе, в круглых очках и полосатых брюках — редактор. Едва они отдали дань уважения покойному, как принялись сплетничать о его женщинах.
— А говорят, он тоже до баб был большой охотник, — произнес писатель. — Глядишь, и твой черед придет. Вон как усох.
— Я собираюсь со всем этим покончить, — покраснев, ответил редактор.
Писатель выражался крайне прямолинейно и вульгарно, поэтому редактор всегда держался от него на почтительном расстоянии; но так как сегодня он не взял с собой зонтик, ничего не оставалось, кроме как спрятаться под дзяномэ[83] писателя и сносить его колкости.
«Конечно, я собираюсь со всем этим покончить. Вообще говоря, в этих словах есть и доля правды».
Что-то переменилось. После войны прошло три года, и, похоже, действительно что-то изменилось.
Тадзима Сюдзи, мужчина тридцати четырех лет от роду, главный редактор журнала «Обелиск». В его речи иногда проскальзывает кансайский говор, но о своем происхождении он рассказывать не любит. На первый взгляд он толковый, этот редактор, но так только кажется — на самом деле он вертится на черном рынке и неплохо зарабатывает. Однако, как гласит пословица, «легко нажито — легко прожито»: пил он как сапожник и, по слухам, содержал с десяток любовниц.
При этом холостяком он не был. Какой там холостяк — уже во второй раз женат. Предыдущая жена, оставив ему дочку-идиотку, умерла от воспаления легких. Он продал дом в Токио, перебрался к другу в Сайтаму и уже там женился снова. Жена была из крестьянской семьи — довольно зажиточной, хотя с первого взгляда этого и не поймешь. И для нее брак, конечно, был первым.
Кончилась война, и он, оставив жену с дочкой на попечение родителей супруги, вернулся в Токио, снял комнату на окраине только для того, чтобы ночевать, шнырял повсюду, ловко вертелся на черном рынке и неплохо так зарабатывал.
Однако спустя три года что-то в нем переменилось. То ли в мире что-то стало иначе, то ли от ежедневных возлияний он исхудал… Нет, нет, это все возраст, все пустое, выпивка опостылела, купить бы маленький домик, привезти из деревни жену и дочку… Нечто сродни ностальгии все чаще занимало его душу.
И пора бы бросить черный рынок, посвятить себя журналу. Вот только…
Вот только есть проблема. Сначала нужно красиво расстаться со своими женщинами. Даже при одной мысли об этом Тадзима, каким бы толковым ни был, терялся и лишь тяжело вздыхал.
— Собираешься покончить, говоришь. — Высокий писатель ухмыльнулся. — Ты молодец, конечно, но скажи на милость, сколько у тебя баб?
Тадзима горестно скривился. Чем дольше он думал, тем сильнее осознавал, что одному ему не управиться. Ладно бы дело было только в деньгах, но от женщин так просто не избавишься.
— Должно быть, я был не в себе. Куда мне столько…
Он вдруг решил рассказать обо всем этому престарелому писаке и спросить совета.
— Ну ты даешь! Кто бы мог подумать… Только ветреные натуры обычно трусят, когда речь заходит о морали, но это бабам и нравится. Если ты молод, хорош собой, при деньгах, а вдобавок добрый и с какими-никакими моральными устоями, то неудивительно, что будешь нарасхват. Ты-то, может, и хочешь со всем покончить, да они тебе не дадут.
— Вот именно.
Он вытер лицо платком.
— Ты, часом, не плачешь?
— Нет, просто очки запотели.
— Да я же слышу. Ну ты и герой-любовник!
Тадзима промышлял на черном рынке, и вопросы морали его не особо занимали, но, как и подметил писатель, несмотря на свою ветреность, в глазах женщин он выглядел на удивление благопристойно, и они без малейшего опасения доверялись ему.
— Есть какие-нибудь идеи?
— Не-а. Тебе бы лет на пять уехать за границу, но теперь так просто никуда не выедешь. Или, может, собери их всех в одной комнате, пусть споют «Свет светлячка», или нет, лучше «Почтительно взирая»[84], выдай каждой по аттестату, а после прикинься сумасшедшим, выскочи голышом из комнаты и дай деру. Должно сработать. Они удивятся и уж точно отстанут.
Совет вообще никуда не годился.
— Ну что ж, спасибо. Я, пожалуй, на трамвае…
— Ничего страшного. Прогуляемся до следующей остановки. Как ни крути, для тебя это важная проблема. Давай вместе поразмыслим, что делать.
Писателю, по всей видимости, было нечего делать, и он не собирался отпускать Тадзиму.
— Да не стоит… Я уж сам… как-нибудь…
— Нет-нет, самому тебе не справиться. Только не говори, что собрался свести счеты с жизнью. Я уж заволновался. Помереть из-за того, что бабы тебя любят, — это не трагедия, это уже комедия. Фарс какой-то. Верх идиотизма. Никто даже не посочувствует. И не думай об этом. Слушай, есть идея! Разыщи где-нибудь редкостную красавицу, расскажи ей, что да как, — пусть притворится твоей женой. И наведайся вместе с ней к каждой из твоих женщин. Точно сработает. Все бабы оставят тебя в покое. Как тебе, попробуем?
Соломинка для утопающего. Тадзима немного воодушевился.
Тадзима решился попробовать. Однако и тут была загвоздка.
Редкостная красавица. Редкостных уродин можно найти хоть три десятка по пути к ближайшей трамвайной остановке, но вопрос был в том, существуют ли редкостные красавицы где-то, кроме легенд.
К тому же щеголь Тадзима был настолько самолюбив, что даже избегал появляться на людях вместе с некрасивыми женщинами под предлогом недомогания. И среди его так называемых любовниц были одни красавицы, однако ж ни одну из них нельзя было назвать редкостной красавицей.
Хотя в тот дождливый день он с ходу мысленно отбросил легкомысленный план, предложенный этим престарелым писакой, но ничего лучше ему в голову не приходило.
«Что ж, попробую. А вдруг где-то и впрямь завалялась такая редкостная красавица». И его глаза за стеклами очков бесстыдно забегали по сторонам.
Танцплощадки. Кафе. Чайные домики[85]. Нет, и тут нет. Сплошь редкостные уродины. Конторы, универмаги, фабрики, кинотеатры, ревю. Да откуда ж им там взяться! Он нагло заглядывал за ограды женских университетов, носился по конкурсам красоты мисс-че-го-то-там, под выдуманными предлогами пробирался на кинопробы — где он только ни был, но все безрезультатно.
Добыча сама попалась к нему в руки, когда он шел домой.
Он уже начал терять надежду и с крайне удрученным видом брел в сумерках по черному рынку за станцией Синдзюку. Никакого желания заходить к кому-то из любовниц у него не было. При одной мысли о них его бросало в дрожь. Надо расстаться с ними.
Вдруг позади послышалось: «Тадзима-сан!» — и он чуть не подскочил от неожиданности.
— А… Это вы мне?
— Ты серьезно?
Отвратительный голос. Будто ворон прокаркал.
— Ого! — воскликнул он, снова взглянув на нее. Как он мог ее не узнать?
Он был знаком с этой женщиной. Торговка на черном рынке, даже не так — простая перекупщица[86]. Ему только пару-тройку раз доводилось иметь с ней дело на черном рынке, но он хорошо запомнил ее каркающий голос и необычайную физическую силу. Эта худенькая женщина могла легко утащить на себе под сорок килограммов. Вечно пропахшая рыбой, в грязной одежде, рабочие шаровары-момпэ[87] заправлены в резиновые сапоги — не понять, мужчина перед тобой или женщина. После дел с этой торговкой, похожей на нищенку, щеголь Тадзима первым делом бежал мыть руки.
Ничего себе Золушка! Такая изящная в модном европейском платье. Стройная фигура, прелестные тонкие ножки и ручки. На вид ей было двадцать три или двадцать четыре — нет, двадцать пять или двадцать шесть. Печальное лицо немного бледно, словно цветок груши. И эта ослепительная красавица аристократической внешности была той торговкой, которая могла легко утащить на себе под сорок килограммов.
Плохо, конечно, что голос отвратительный, но можно просто не давать ей говорить.
Попробуем.
Говорят, встречают по одежке. В особенности женщины способны полностью преобразиться, всего лишь принарядившись. Возможно, все они по природе ведьмы. Однако редко встретишь женщину, которая могла бы перевоплотиться так, как эта (ее звали Нагаи Кинуко).
— Похоже, дела у тебя идут неплохо. Неужто приодеться решила?
— Хорош уже!
Какой отвратительный голос. Всю аристократичность как ветром сдувает.
— У меня к тебе просьба.
— Опять будешь торговаться? Ну ты и жмот!
— Нет, я не о торговле. Я уже собираюсь завязывать. А ты все так же работаешь?
— Знамо дело. Как поработаешь, так и полопаешь.
Что ни скажет, сплошная вульгарщина.
— Ну и чего это ты так вырядилась?
— Я же все-таки женщина. Иногда хочется принарядиться и в кино выбраться.
— Ты была в кино?
— Да. Уже возвращаюсь. Как оно там называлось… «На своих двоих по Хоккайдо».