Старику не давали объяснить, что произошло. Корили, матюкали, грозили отобрать товар. Милиционер молчал.
Он взял Надю за шиворот. На него тоже напустились.
— Заодно спекулянничаете!
— Ишь, какую ряшку наел.
— На фронт бы его толстопятого.
— Кому война — кому мать родна.
Едва отделились от базарчика, Надя услышала призывный озорной клич:
— Мужики, да неужто вы не раскулачите старого хапугу?
— Тряси его, туды т твою копалку.
Миновали сад, под деревьями которого сидели и лежали среди узлов, чемоданов и сундуков беженцы. Пересекли площадь, где торговали квасом. Прошли сквозь ядовито жаркую духоту вокзала на перрон.
Вместо того, чтобы Надю вести к массивной двери с табличкой «Линейная милиция», он направился к беленой кипятилке. Возле кипятилки выпустил из щепотки девочкин воротник, велел помыть яблоко.
Обжигаясь, она ошпарила яблоко и протянула ему, раздув ноздри от злости. Хотелось закричать: «На, подавись!»
— Спрячь в чайник и дуй — тащи мальчонке, — грозно приказал он и насупил брови.
Кинулась бежать. Прежде чем шмыгнуть под ржавые хоппера, обернулась. Милиционер глядел ей вслед. Улыбался. На передах сапог, над тем местом, где находятся мизинцы, блестели кружки заплаток — наклеек.
Через год Надю мобилизовали в ремесленное училище. Город, куда ее привезли, продувало настырными ветрами. Кирпичное здание училища стояло у подошвы горы. Ночью вид с холма был приятен и волнующ. Огни, зарева, сполохи, вспышки сварки. В заводском пруду повторения красных облаков, густого, как смола, дыма электростанции, снежно-белых винтов пара, что выкручивался, раздуваясь, из тушильных башен.
Надя (ее зачислили в группу щитовых) много успела до следующего лета: научилась обрубать, опиливать, шабрить рейсмусные плитки, закалять зубила. (О, цвета побежалости стали: блекло-желтый, ярко-оранжевый, пурпурный, фиолетовый, вишневый, голубой, синий, черный!) Работала на сверлильном и токарном станках.
Но больше всего ей приходилось заниматься электротехникой. Проводники. Законы Кирхгофа. Гальванические ванны. Индукция. Динамомашины.
Она удивлялась, что нисколько не изменилась внешне. Казалось, с тех пор, как она в ремесленном училище, прошло тысячелетие.
К школьникам Надя относилась с чувством превосходства. Разве они знают, когда режешь железо, то пахнет муравейником, а когда алюминий — то сахарином? Они даже не подозревают, что во время токарной практики ей посчастливилось точить детали для «Катюши». И, конечно же, они не видели свечения ртутной лампы, выпрямляющей переменный ток в постоянный. Не слышали, что обмотка трансформаторов соединяется так красиво: звездой, зигзагом, треугольником! Не ведают, что на трамваи ставят сериесные моторы, потому ставят, что только эти двигатели способны стремительно набирать скорость и мгновенно «сбрасывать» обороты без риска сгореть или уйти вразнос.
Осенью Надю оформили учеником электрощитового.
Училище со своими мастерскими, кабинетами, кузницей и литейкой сразу потускнело в ее сознании. Какое на подстанции многосложное оборудование! Сколько загадок и тайн заключено в ней! Почти на каждом шагу опасность: неосторожное движение и либо ударит током, либо убьет.
Слюденистость мраморного пульта. Зубастая шкала частотомера. Мрачное гудение масляных выключателей. Озон и запах теплой меди.
Обязанность Нади записывать показания приборов, доливать дистиллированную воду в банки аккумуляторов, продувать сжатым воздухом мотор-генераторы, наводить чистоту, пользуясь сухой тряпкой и мехом, в нужных случаях надевать резиновые перчатки и боты (о, как они напоминали толщиной и формой те, чугунные!)
Однажды, уже в январе, отработав ночную смену, Надя уходила домой, шатаясь. Через кабельный тоннель просочился на подстанцию доменный газ, вот ее и покачивало.
Снаружи, вдоль взрывного коридора, тянулась тропинка, толсто усыпанная графитной порошей и колошниковой пылью. Тропинка смерзлась — ни вминалась, ни взвихривалась.
Часовой парень — хакас, обычно стоявший на посту в шинели и сапогах, был в тулупе и валенках.
Он с трудом отодвинул засов и, распахивая кованую калитку, сказал в воротник, что советует Наде остаться на подстанции.
Вон какой лютый морозяка, живо схватишь крупозное воспаление легких.
Она поколебалась и решила идти. Надо было получить в училище продуктовые талоны.
То ли потому, что долго была в сухом тепле, а, возможно, потому, что недавно досыта наелась картошки, испеченной на жарком сопротивлении мотора-дезинтегратора, она не сразу ощутила холод. И лишь тогда вдруг озябла, когда бросилось ей в глаза сверканье красных, высоковольтных проводов, туго-натуго натянувшихся меж мачтами. Встревожилась, что лопнет от стужи какой-нибудь провод. Уж больно трудно будет линейным монтерам устранить повреждение. Мороз в высоте еще свирепей. Вздрогнула, сгорбатилась, побежала. Счастье, что вчера подруги надоумили надеть шаль, байковый бушлат, брюки, а то все щеголяла в берете, осеннем пальто и простых чулчонках.
Выскочив на пешеходную шлаковую дорогу, она пошла степенно. Здесь брели вереницы рабочих, усталых, красноглазых, молчащих. Сегодня они не мылись в душевых, чтобы не простыть. У всех черные лица. У доменщиков они мерцают пластинками графита, у коксовиков лоснятся смолой.
Хрустел, взвизгивал шлак. Мелькали пимы, подшитые транспортерной лентой, стеганные с калошами из автомобильных камер бурки, брезентовые чуни, блестели толстокожие американские ботинки, стучали деревом подошвы-колодки с хлопчатобумажным верхом.
Слева — пустырь, справа — болото. Оно завалено темно-серым снегом. Впереди железнодорожный путь. Рядом с ним светофор, с первых дней войны горящий зеленым светом.
По этому пути то и дело пролетают поезда: увозят броневой лист, блюмы, слябы, проволоку, литье, токарную продукцию — все то, что превращается в танки, пушки, минометы, снаряды, надолбы, заграждения.
За рельсами мостик, а дальше скрипучая, длинная-предлинная лестница, поднимающаяся на верх глинистого обрыва.
Взойдя до половины лестницы, Надя встала.
Ниже и выше, возле перил, задерживались пешеходы, отдыхали, кашляли, харкали. И был виден им за болотом мартен, стеклянная крыша которого знойно пунцовела изнутри.
Оттуда, от мартена, мчался паровоз, желто блестел звездой. Над вагонами распушалась струя дыма.
Надя хотела продолжать подъем, но заметила бредущих по шпалам двух мужчин. Передний был в пышном лисьем треухе и ватном халате, задний в стеганых брюках, фуфайке и шапке. Оба гигантского роста.
Головы наклонены, руки, засунутые в рукава, за спинами.
Над паровозом взбухли усы пара, и в остекленелое небо воткнулся зычный свист.
Двое, должно быть, глубоко задумались и не услышали гудка, который раскатило ледяное эхо.
Машинист высунулся из будки. Снова просигналил.
Великаны двигались все так же в полунаклоне, мерно, безбоязненно, будто не было этого медного крика, сотрясающего землю.
Почему ни один из них ничем не проявил опаски? А, они очень смелы! Или просто-напросто привыкли ходить по линиям и в самый последний момент сойдут с пути.
Мчит паровоз, вколачивает в небо лихорадочный крик. Уже можно различить посреди звезды серп и молот. Заметно, как гнутся рельсы.
Наверно, эти двое на железнодорожном полотне глухи? Не должно быть. Глухих на завод не принимают. А если и глухи, то не каменные же они: не могут не чувствовать дрожи шпал. Даже здесь, на обрыве, топот поезда отдает в ноги и заставляет лестницу шевелиться, скрипеть, покряхтывать.
— Дяденьки-и!
Надя не собиралась кричать — получилось невольно. Тотчас поняла, что ее голосок захлестнуло свистом и колесным перестуком, что ничто уже не спасет тех, двоих, на пути паровоза.
Перед тем как зажмуриться, Надя увидела: машинист кинул к глазам руку и нечаянно сбил фуражку; фуражка забултыхалась в волнах ветра.
Поезд еще летел мимо лестницы, но все, кто был на ней, уже двинулись дальше, вверх.
Писк, треск, грохот ступенек. Происходит что-то непонятно жуткое. Никто не задержался, чтобы поднять сшибленных. Вдруг их не убило, и они выживут, если немедленно доставить в больницу.
Ни в ком нет сострадания! Наоборот… Горновой в суконной робе презрительно сплюнул. Смологон-татарин с желтыми, как после желтухи, белками зло стиснул зубы. Впалощекий старик, только что шагавший мягко, вразвалку, пошел прямо, негодующе грохал каблуками.
Чего они злятся? Люди смертельно утомились, потому и угодили под поезд. Пожалеть их надо, а не… Погоди. Просто все, поднимающиеся по лестнице, очерствели за войну и прикрывают гневом свое равнодушие.
Бежать, бежать в здравпункт доменного цеха. Оттуда вызовут скорую помощь.
Надя начала спускаться. Внизу, перед лестницей, по-прежнему мелькали вагоны.
Приземистая сварщица, пропахшая жженым железом, схватила девушку за бушлат.
— Вертай обратно. Напугаешься.
— Я не маленькая.
— Какое там не маленькая!
Голос женщины звенит от ожесточения. Выражение лица такое, как будто ее оскорбили в самом кровном и святом.
Зыбкая догадка заставила екнуть сердце Нади. Два здоровенных мужчины допустили, чтоб их сбил паровоз?.. Кажется, в этом есть что-то, чему нет оправдания, как нет оправдания мужчинам, презрительно называемым доходягами, которые за неделю съедают свой месячный паек или копят деньгу, продавая свои хлебные и продуктовые карточки, а потом пухнут от голода и слоняются по столовым, клянча, чтобы рабочие, взявшие в раздатке несколько порций супа, сливали из тарелок в их жестяные кружки пустую жижу. А есть и такие доходяги, которые намеренно доводят себя до предельного истощения, надеясь, что на медицинской комиссии их с а к т и р у ю т, а затем отпустят из трудармии, и уедут они в родной край к женам, садам, арыкам, солнцу.
Сварщица шумно дышит, но продолжает тащить Надю за рукав бушлата.
Последняя ступенька. Прозрачность небосклона. На фоне снежной горы оранжевая труба аглофабрики, курящаяся сернистым дымо