Наталья пригорюнилась. Сразу стали видны нетронутые загаром морщинки, взбегающие на переносицу и расходящиеся от уголков глаз по вискам. Семка прилег на сундук, задумчиво покачивал ногой.
— Веселый был Петя, — проговорила Наталья, — а сняли с заведующих, завял, поглупел, нудный. Мы с Семой и так и эдак с ним. Никакого толку… Бывали бы вы у нас почаще, подействовали бы на Петю. Он уважает вас. А лучше было б, если бы вы совсем в Клюквинку перебрались. — Она вдруг улыбнулась, бойко вскинула голову, как бы отгоняя от себя уныние. — Да что это я раскисла. Вот дуреха! Не хочу. Ни к чему. Спать, что ли, будем? Где вам постелить, Павел Вавилыч, в доме или на сеновале?
— На сеновале.
Наталья принесла на сеновал тулуп, подушку, стеганое одеяло. Манаков присел на крыльцо. Оно было сырым: след вечернего тумана.
В соседнем доме с высокой антенной играл радиоприемник. Звуки скрипок, стремительные, как ласточки, уносились в темноту. Манаков слушал, и ему чудилось, что звучат не струны скрипок, а лучи луны, всплывшей над степью. И еще почему-то мерещилось, что где-то в поле расцвел шиповник, а вокруг него покачиваются ромашки и колокольчики и летают стрекозы, шелестя слюдяными крыльями.
Слушая музыку, Манаков забыл, что находится на кругловском дворе: она как бы растворила его в себе и унесла в синеву, к облакам.
Шаркнула о землю плетеная огородная дверь, закачалась, направляясь к колодцу, широкая фигура Круглова. Секундой позже заскрипела лестница: с сеновала слезала Наталья.
Круглов опустил бадью в колодец. Из чуткой утробы колодца вырвался жестяной гром. Бешено завертелась коловерть, сверкая железной рукояткой. Вскоре бадья плюхнулась в воду. Пролязгала цепь, туго подергалась и застыла.
Круглов поставил бадью на край сруба, долго пил. Наталья погладила мужа по плечу.
— Петь, Петя, хватит надуваться. Простынешь.
Круглов оттолкнул ее локтем.
— Уйди, жажда у меня. Жажда.
— Не сердись, родной, — попробовала приласкаться к нему Наталья, но он упрямо отодвинул ее рукой.
— Понимаешь, жажда?
Затихли шаги Натальи в доме. У соседей выключили радиоприемник.
Манаков забрался на сеновал. В дыру лаза было видно озеро, пересеченное зыбящейся лунной дорожкой. Оттуда доплескивал стонущий крик лысухи. По временам утки-кряквы носились возле берега, разламывая серебро глади очумелыми шлепками крыльев: то ли радовались отлету, то ли, затеяв драку, гонялись друг за другом.
Манакову вспоминались слова Натальи о том, что он мог бы повлиять в хорошую сторону на ее мужа.
Наивно. Как может сдвинуть один человек что-то в душе другого, если этот другой сделался таким, вероятно, под воздействием множества людей и своего житейского опыта? Правда, он понимает Наталью. Должно быть, она перестала верить в то, что клюквинцы изменят Круглова, и потому увидела в нем, Манакове, спасителя мужа.
Он замер, прислушался: в висках резко толкнулась кровь, и решил, что это от расстройства (Дедюлькины да еще Круглов), и подумал, что ну их подальше, мучительные раздумья, он приехал бить дичь, а не втравливать себя в беды и недуги людей этой деревеньки.
Было еще темно, когда Семка разбудил Манакова. Они умылись огненно-холодной колодезной водой, позавтракали вчерашним борщом, в котором попадались вкусные кусочки творога, сделанного из молозива.
Над просторами расстилалась тишина предутрия. Незамутненная ни единым звуком, она всегда волновала Манакова своим глухим, полным таинственности покоем. Темнота казалась мягкой, текучей. Она придавала предметам обманчивый вид.
Обыкновенную кочку оборачивала то нахохлившейся совой, то притаившимся волком. Должно быть, в такую пору в старину суеверный глаз человека принимал дерево за лешего, куст над рекой — за русалку, распустившую зеленые волосы.
На дороге посреди улицы лежали волы, зябко подергивая кожей. Сонно глядели окна. Над телятниками и овчарнями поблескивал единственным крылом ветродвигатель.
За околицей Манакова и Семку обвеял влажный ветерок. Точно стеклом начали покрываться носки сапог: роса.
На загоне уже толпился табун. От скопища скота воздух здесь был вязкий, парной. На сером тонконогом коне, держась за гриву, спал пастушонок.
У Манакова защемило сердце, когда он представил, как этот парнишка лет двенадцати перегоняет в ночи стадо, как великим напряжением воли разлипает смыкающиеся веки и, стряхивая сладкое оцепенение, кричит и гикает на коров.
Возле ног лошади валялась кепка. Манаков ласково тронул пальцами вихры пастушонка, поднял кепку, но, боясь разбудить, не стал надевать ее на голову мальчика, а втолкнул в зазор изгиба луки.
Дойка уже началась: слышно было, как чиркают упругие струйки, то ударяясь о стенки ведер, то втыкаясь в молоко.
Когда Манаков и Семка подходил к озеру, тучи, грудившиеся на востоке, развалились надвое. В щель между ними хлынул свет зеленоватого с голубым неба. Тотчас же, словно возвещая о том, что скоро взойдет солнце, заблеял кроншнеп. Потом потянулось над водой посвистывание чирков и степенное шварканье крякв.
Лодка раздирала носом редкий камыш. Семка примостился на корме, греб, перекидывая весло с борта на борт. Манаков спустил предохранитель бескурковки, замер в напряженном ожидании. Сердце от волнения стучало так сильно, что мешало улавливать, откуда тянется манящий утиный говорок.
Впереди, сквозь стену сильно вымахавшей за лето куги, засквозило просторное разводье. Семка поплевал на ладонь, бесшумными толчками приткнул плоскодонку к куге. Манаков раздвинул стволом стебли. Разводье, встревоженное зыбью, качало на темно-свинцовой поверхности крупные блики. На противоположной стороне чернели небольшие утиные стаи. Мало дичи, очень мало. В позапрошлом году, вот так же осенью, чуть ли не все разводье было усеяно дичью, в прошлом — примерно, на четверть, а в этом — должно быть, на сотую часть. Манаков вспомнил хинное лицо Дедюлькина. «Видать, не одну сотню яиц слопал. Физиономия-то… как есть губитель природы».
— Черни, — зашипел Семка, впиваясь пальцами в ложе переломки.
— Не вижу. Стреляй сам.
— Не-е, вы первый. Вон они на чистую воду подались.
Скользила пара чернетей-селезней. Не передернут хвостами, не шевельнут коричневых, с лаковым отливом голов. Что-то чопорное было в осанке селезней. Манаков невольно заулыбался.
— Вылитые бюрократы! На заседание спешат, — весело шепнул он Семке и вскинул ружье.
Чернети заметили взметнувшийся ствол. Мгновенно их тела провалились в воду, и над поверхностью лишь продолжали двигаться хохлатые головы. Манаков выстрелил. Лодка подплыла к убитому селезню. Волны хмуро заплескивали его брюшко.
Семка погнал плоскодонку на противоположную сторону разводья, но приблизиться к стаям не удалось: их отпугнул треск камыша, сквозь заросли которого лез дощаник.
Дальше решили не двигаться: начинался утренний лет. То тут то там, взбрасывая над озером фонтанчики, взлетали в воздух птицы. Бронзовело оперенье в лучах вынырнувшего из-за далекого леса солнца. Семка жадно прислушивался к звукам утиных крыл, замечал:
— Чирок протянул. У него крылья: «свись, свись». А это свиязи режут. Слышите, Павел Вавилыч, у них маховые перья поют: «свиу, свиу». А вот гоголи поднялись: «сонз, сонз». Музыка! Точно бы где-то в колокола бьют.
Семка часто глядел на воду, на поля, на небо, по которому текли облака с желтыми днищами, и вздыхал. Манаков не выдержал, спросил:
— Что, парень, вздыхаешь?
— Неважный я человек, дядя Павел.
— Чем неважный?
— Жадный. Решил агрономом стать, а в то же самое время мечтаю быть астроботаником, инженером. А недавно прочитал книгу «Вокруг света за китами», и захотелось стать гарпунщиком. Самому бить всяких китов: синих, горбатых, охотских, кашалотов… Чтобы приключения были, чтобы неизвестную рыбу открыл в океане… А еще хочется путешественником стать и обследовать Индию. Побывать в местах, где были Афанасий Никитин и Верещагин. Заведу с индусами дружбу, увижу, как бросают в Ганг пепел покойников, в общем много-много увижу и сочиню книгу…
— Это хорошо, Сема, что собственной натурой многое в жизни хочешь охватить. А вот Дедюлькиным ничего не хочется.
— Верно, они такие. Шалопутные. Пропащие. У нас уж все махнули на них рукой. Горбатого могила исправит.
— Зря махнули. Нельзя. Люди-то они наши, советские. Они же не сами по себе такими стали. Что-то их толкнуло. Может, те же недороды в прошлые годы. Работали, а получали мало, в нехватках жили. Ну, и решили: гни не гни горб, а толку мало. И, конечно, покатились под горку. Сейчас вот взяться за них сообща, опять начнут хорошо работать.
— Сообща? А ведь правильно. Так, наверно, и будет. Заведующего бы нам толкового, из рабочих. А вообще-то, Дедюлькины слабаки. Многие бедней жили и еще лучше стали. Сердцем, характером, что ль.
— За многих не ручайся. Люди — народ разный.
Вдалеке, на краю озера, буйно зашумел камыш. В коридор разводья хлынул ветер, высекая на улегшейся недавно поверхности синие полосы. Примчавшись, он взъерошил и перевернул листья лилий, начал вдавливать в воду целомудренной белизны чашечки, а затем полетел к берегу, сопровождаемый шелестом тростинок, пухом рогозы, смачными шлепками кружков-листьев, словно облитых на обороте черничным соком.
Едва стих ветер, послышалось переливчатое посвистывание. Манаков невольно посмотрел вверх. Летела стая казарок. Вожак тяжело взмахивал крыльями и гордо ворочал мраморной шеей. Манаков выстрелил дуплетом. Одновременно бухнул из переломки Семка. Порох у обоих был бездымный; было видно, как воронкой закружилась вниз казарка с перебитым крылом.
Когда подбирали казарку, к озеру подкатил «Москвич». Из него вылез мужчина, пригнулся, держа наперевес ружье, побежал к осоке, что густо щетинилась на маленькой косе.
— Председатель наш! Илья Ефимыч! — обрадованно выпалил Семка. — На ферму едет. Решил выстрелить. Не попадет. Мазуля страшный!
— Познакомиться бы с ним. Интересно, что за человек. Ну-ка, парень, гони к берегу.