— Что-то я не припомню ничего подобного, — сказал Сван. — Может, это был все-таки какой-нибудь другой малыш ?
— Не знаю, не знаю… А вот еще, насчет Бога. Малыш и Карлсон пролезли через маленькое окошко кондитерского магазина и попали в обширное помещение склада. «Боже мой! — вскричал Карлсон, — сколько же тут конфет!» Слышишь, Малыш? Я сказал: Боже мой! Разве и это было не с нами?
— Да, припоминаю, — нахмурился Сван. — Что-то вроде того…
Последнее время он хотел, но никак не мог вспомнить, когда впервые зашел за черту. Когда впервые украл, солгал, предал… Первую кровь он помнил хорошо, равно как и первое крупное дело, но прежде было множество мелких. В сущности, все это плавно и постепенно сводилось к самой первой конфете.
Теперь ему за сорок. Время от времени его посещает странная боль в левой стороне груди. Как, например, сейчас… Сван засунул руку за пазуху и почесал свое сердце. «Люггерс» попался костяшкам его пальцев. Он хлопнул себя по коленям, игриво посмотрев на Карлсона:
— Ну, а ходишь ты что — по-прежнему в эту трубу?
— Да! — вскричал Карлсон. — в трубу к старухе Попсон. Правда, она давно умерла, и там теперь поселились какие-то другие жильцы, новые русские, но традиция, понимаешь ли…
Сван встал и вышел. Он без труда разыскал трубу старухи Попсон, скорее, конечно, по затрапезному внешнему виду, чем по географическому положению, и помочился в нее, дружелюбно оглядывая крыши. Горькое, брезгливое чувство детства возникло где-то внизу живота и отпустило вместе с опавшей струей, однако, этого укола было достаточно, чтобы смутное колебание Свана превратилось в выбор.
— Ладно, — процедил он сквозь зубы, стряхивая. — Живи и здравствуй.
Чайка пролетела низко над крышей, едва не коснувшись его плеча. Не перевелись еще в городе эти жирные птицы… Внезапно Сван услышал приглушенный голос. Он быстро, на цыпочках, подкрался к домику.
— Сван! — говорил Карлсон сдавленным шепотом, и на секунду ему показалось, что Карлсон зовет его на помощь…
— Я же говорю: Сван , почему вы мне не верите? Повторяю по буквам: Софья, Василий, Анна, Норманн… Международный бандит находится на крыше дома номер… Я постараюсь задержать его сколько возможно.
Такого поворота Сван никак не ожидал. Он колупнул ногтем старую краску на стене, краска откололась почти что правильным, как монетка, куском. Он раскинул руки и ощупал ладонями воздух, словно сжимая два мяча…
Выждав полминуты, он вошел в домик и посмотрел на Карлсона. Тот мирно сидел на подушечке, под которую только что спрятал сотовый телефон, и болтал ногами.
— Что наша жизнь? — начал он, загадочно улыбаясь, как человек, которому известна истина. — Вся наша взрослая жизнь — это всего лишь телесериал, поставленный по сценарию, который был написан еще в далеком детстве.
— Наша жизнь — дерьмо, — подтвердил Сван.
— Жизнь, — сказал Карлсон, — это старение, умирание, это всего лишь отдельный и частный случай смерти.
— Жизнь — это и есть смерть.
— Это длинный комментарий к одному-единственному великому стихотворению.
— Жизнь — это свисток перед входом поезда в туннель.
— Это очередь к зубному врачу.
— Жизнь — это книга, настолько толстая и скучная, что как-то не хочется читать ее до конца.
— Это долгая увертюра к опере, которой никто никогда не слышал.
— Жизнь — это болезнь, которая передается половым путем.
— Это бесконечная, беспроигрышная игра в рулетку.
— Или на рояле.
— Или в театре одного актера.
— А почему одного? — встрепенулся Карлсон.
— Да потому что он козел, — припечатал ладонью Сван.
Он посмотрел на часы, прикидывая оставшееся время.
— Ты куда-нибудь торопишься? — поинтересовался Карлсон.
— Вот что, — сказал Сван. — Полиция будет минут через семь-восемь. У нас есть еще немного времени.
— Какая полиция? — покраснел Карлсон.
— Обыкновенная. В бронежилетах.
Сван достал «люггерс», повертел в руках и положил на колени. Карлсон окаменел, громко сглотнув слюну.
— Это такая игрушка? — спросил он.
— Нет, не игрушка.
— Тогда зажигалка? Скажи мне, Малыш, что это зажигалка.
— Нет, — сказал Сван, — это не зажигалка.
— А что ты собираешься делать?
— Я хочу дать тебе денег. Ровно столько, сколько стоит моя голова.
— А зачем ты достал эту штучку?
— Какую штучку? Ах, да… Я еще не решил. Допустим, я сначала дам тебе денег, а потом застрелю. Как ты на это посмотришь?
— Не надо этого делать, Малыш. Ты лучше просто дай мне денег, а потом иди и сдавайся полиции. Ведь рано или поздно тебя все равно бы поймали… А я за тебя еще денежек получу, так что выйдет в два раза больше…
— Деньги — это пустяки, — сказал Сван.
— Дело житейское, — подшутил Карлсон.
— Вот что, — сказал Сван, — я не дам тебе денег.
Он встал, крепко держа «люггерс» у бедра. Карлсон втянул голову в плечи и часто заморгал глазами. Казалось, из его рта сейчас вылетит муха.
— И стрелять я тебя не буду, — сказал Сван. — Я просто уйду.
— Ты не успеешь уйти, Малыш, — грустно произнес Карлсон. — Дом уже окружен.
— Это не имеет значения. Есть один способ. Он позволяет уйти при любых обстоятельствах.
Сван сунул «люггерс» в карман и быстро вышел на крышу. Он сделал несколько шагов, гремя старой черепицей, спустился к самому краю и замер, балансируя на водосточном желобе, спиной к мрачному колодцу улицы. Карлсон стоял в дверях и с ужасом смотрел на него, тряся раскрытыми ладонями.
— Стой! Не делай этого, — закричал он. — В тюрьме тебе будет хорошо, вот увидишь. Никаких тебе забот, кормят и поят, а по праздникам сладости дают, прошу тебя, только не прыгай, Малыш!
Сван тускло посмотрел вниз на улицу, где стояло несколько полицейских машин, затем помахал рукой, прощаясь с перепуганным стариком. Какие-то секунды они молча смотрели друг другу в глаза. Это ничтожное время неимоверно растянулось для Свана: он вдруг вспомнил всю свою жизнь, словно промотал какую-то кассету, и с горечью подумал, какой могла бы она быть, не встреться ему на пути этот маленький чудак.
Краем глаза Сван заметил на дальнем конце крыши ловкое, хорошо знакомое движение. Темная фигура быстро переметнулась от трубы к трубе.
— С чего ты взял, кретин, что я собираюсь туда прыгать? — закричал он. — Ты научил меня еще кое-чему, дружище. За это бесценное свойство моей души, которое отличает меня от других, меня как раз и прозвали Неуловимый Сван . За это я и люблю тебя, и имей в виду, — Сван нахмурился, — только за это.
Сказав так, он раскинул руки, словно сжимая в ладонях два мяча, и быстро, с нарастающим ускорением взлетел. Набрав высоту, на которой еще можно было легко дышать, он круто повернул на юго-восток и, нацепив защитные очки, на предельной скорости направился туда, где ждали его неотложные дела.
Плотный ветер привычно гладил голову и грудь. В облачных провалах таинственно мерцали реки и города. Сван улыбался, думая, что ему чертовски повезло: и в том, что он родился на такой зеленой, такой голубой планете, и в том, что был у него когда-то такой замечательный Карлсон.
Гудвин, великий и ужасный
Любишь, не любишь,
Нюхнешь трепака…
Золото пахнет
Дерьмом старика.
В.Высоцкий, 1999
С детства в нем не было ничего особенного: Джеймс Гудвин отличался от своих сверстников разве что чрезвычайно маленьким ростом, но это в худшую сторону: он не обладал ни малейшим талантом ни в чем, но слишком мечтал о славе — пытался писать стихи, так как в конце девятнадцатого века это занятие было весьма престижным, даже в Северной Америке, но ничего не вышло. Кто-то советовал ему стать жокеем, кто-то — воздухоплавателем, имея в виду его щуплость и легкость, но для того и другого нужны были деньги — чтобы взять хорошие уроки верховой езды или купить воздушный шар. Подумывал о карьере профессионального вора, да не хватило смелости. Вот и устроился в городской цирк, где стал косвенным жокеем и почти воздухоплавателем: он чистил лошадей да продавал билеты с высоты десяти футов, из корзины бутафорского воздушного шара, намертво, как тогда казалось, привязанного к столбикам на городской площади.
Это и была его скромная слава. Вскоре весь город узнал маленького добродушного человечка, который сидел в корзине циркового воздушного шара (шар, правда, на самом деле мог летать, если бы не был привязан) и скрипучим голосом зазывал на вечернее представление.
Мальчишки подглядывали за ним, когда он приседал в своей корзине и писал в маленький горшочек. Как только голова Гудвина скрывалась за обрезом корзины, всем сразу становилось ясно, что сейчас происходит внутри, и мальчишки принимались плясать вокруг корзины, исполняя кем-то придуманную дразнилку.
Слышим-слышим, как из письки
Льется желтая вода!
Обыкновенные мальчишки, будущие фермеры, адвокаты, врачи, как мы знаем, еще более жестоки, чем, скажем, взрослые полицейские, гангстеры и политики…
Гудвину стукнуло тридцать. Он, между прочим, так и не женился, поскольку ни одна из городских невест не пожелала выйти замуж за обладателя столь специфической славы. Вот уже более десяти лет он торчал в своей дурацкой корзине посреди города и писал украдкой в горшок. Но однажды все кончилось и одновременно — началось.
Как-то раз поднялся сильный ветер, почти ураган, прогнившие канаты лопнули и — оказалось — что шар, надутый, между прочим, водородом, умеет летать. Ошеломленного Гудвина понесло.
Слово за слово, влекло его через пустыню, затем — над хребтами и каньонами Скалистых гор. Он лежал на дне корзины, писал и молился, изредка выглядывая за край. Внезапно внизу открылась удивительная долина, полная селений с остроконечными крышами. Шар стремительно терял высоту. Вот показался какой-то чудный город, заставленный дворцами и храмами. Шар зацепился за колокольню, лопнул и рухнул посреди городской площади. Гудвин сидел в корзине, как бы собираясь и здесь продавать билеты на вечернее цирковое представление.