— Что вам приходится довольствоваться двумя незавидными вещами. Точнее, одной из двух: либо легендой, либо правдой.
— Какой еще легендой?
Инструктор, поддев мизинцем рукав, взглянул на часы.
— Короче говоря, настаиваете на правде…
— Считайте, что так.
— Хорошо. Как вам будет угодно. В конце концов, рано или поздно вы все равно вытащили бы кого-нибудь на этот разговор. До свидания.
— И что? — опешил Подорогин. — И все?
— На сегодня, Василь Василич, все.
— А… как же правда?
— Всему свое время. — Инструктор взял из нагрудного кармана мобильный телефон и, набирая на ходу номер, попрощался.
После этого разговора Подорогин, конечно, стал ждать неприятностей. Однако неприятностей — по крайней мере в том виде, в каком он их представлял себе — не последовало. Не последовало ничего вообще. «Случайные» выпадения листков из газет, «неожиданные» уличные находки, «ошибочные» звонки, которыми предварялись задания, — все это прекратилось на корню. Как прекратились и сами задания.
Когда до него дошел смысл «непроисходящего», он поначалу воодушевился. Раз это и есть обещанная правда, решил он, так тому и быть.
Но эйфория вскоре уступила место тревоге.
Жизнь вокруг него будто замерла.
Если прежде немногие протокольные собеседники могли выказывать свою — наигранную ли, искреннюю ли — заинтересованность его персоной, то теперь он был лишен и этой мизерной возможности общения.
Он взялся звонить по телефонным номерам, которые еще мог вспомнить, но не дождался ответа ни по одному. Ему не ответила даже Ирина Аркадьевна. По старым адресам он обнаруживал либо развалины, либо чужаков. Какими наивными представились ему после этого собственные недавние мысли об одиночестве. Чудовищное сумасбродство Уэйкфилда не шло ни в какое сравнение с его положением публичного беспомощного отшельника, от которого, казалось, воротили носы даже бездомные собаки.
Начав снова пить, он теперь проводил большую часть времени в дешевых ресторанах и кафе. Отчего именно в дешевых — ведь у него были деньги, — он не мог сказать. Наверное, оттого что в дорогих он уж точно не интересовал никого, а в дешевых с ним заводили разговор и просто так, скуки ради. Правда, разговоры эти, как правило, не затягивались. После первых же минут общения люди как-то поникали, старались откланяться при удобном случае, словно он говорил на незнакомом языке или от него дурно пахло. Тогда, махнув рукой на собеседников, он стал налегать на спиртное. Его дневная норма быстро достигла двух бутылок водки, и этого «крейсерского» коридора он старался держаться: пить меньше смысла не имело, пить больше было опасно.
Понемногу ему стало казаться, что он смотрит на окружающее с отстраненным зрительским интересом. Перед ним будто крутили кадры старой кинохроники: связи, некогда соединявшие объекты в единую картину, как и сами объекты, были давно утрачены, исчезло все, кроме изображения на пленке. Впрочем, наделять смыслом происходящее он при желании мог бы и сам. Не такое уж и сложное это было дело. Отчего, например, мимолетный взгляд незнакомки у бара не мог послужить сигналом к очередному заданию? Почему бы клюющему носом швейцару не оказаться инструктором? Кто вообще сказал, что задания прекращены? Если стрельба по невидимой цели, похороны и смысл жизни имеют в основе одну и ту же регулярную структуру, то какого черта должно искать ответов на стороне?
Все же водка, в отличие от ненадежных собеседников, была средством миросозидания столь внушительным, сколь и опасным.
Дважды Подорогина били, причем, если первый раз просто начистили физиономию, после того как он положил поперек чьего-то банкетного стола швабру с грязной тряпкой, то во второй раз, при попытке разъяснить компании кавказцев архитектурные аналогии между Кораном и насосной станцией, ему сломали ребро. Одну ночь он пролежал в вытрезвителе прикованным наручниками к кровати без матраца и чуть не задохнулся от хлорки. Воспоминания о другой ночи заточения были не столь отчетливы. Он вообще не был уверен, что провел ее в неволе, зато хорошо помнил обклеенную журнальными вырезками комнату без окон, пахнущий солидолом спирт в электрочайнике, вооруженного автоматом румяного милиционера и байку, которую тот повторял без счета и всякий раз радовался ей как новой: «Возгордилась, сука, к ебеням, разочаровалась в личной жизни, блядь, муж-дети-анкета похуй, левый поворот, пизда, пошла заигрывать со светофорами, а через неделю нате вам — переехали!..»
В ресторане «Птица» (электрифицированное название уцепилось в памяти из-за погасшей буквы «т»), заведении, занимавшем не то бывший бункер, не то обустроенный бассейн, на дне комнатного аквариума ему привиделся «вымпел». Аквариум находился у туалетной двери, и в одну из ходок в уборную Подорогин, споткнувшись, едва не уронил его. В зале ахнули. Жестом Подорогин остановил кинувшегося на помощь официанта и поправил в пазу на подставке тяжеленный, напоминавший колбу с отбитым горлышком стеклянный пузырь. Прозрачный кирпич с макетом ленинской комнаты возлежал среди водорослей и подобия развалин крепостной стены. Из сопла между классной доской и знаменем била струйка пузырьков. Золотые рыбки висели в воде, открывая и запирая пустые рты. В пятнах тины на поверхности плавал разбухший окурок. Наклонившись к аквариуму, Подорогин уперся руками в колени. Его покачивало. Первое время, как ни странно, он был озадачен не обнаружением макета и не мыслями о том, что все так запросто, без слов возвращается на круги своя, а тем, что рыбки — единственные, если так можно было сказать, из присутствующих — не обратили на случившееся ни малейшего внимания. Он даже пытался поприветствовать их, помахал им пальцами. После чего засучил рукав и под повторный вздох зала, взбаламутив воду, достал «вымпел» из аквариума. Рыбки шарахнулись. Позади Подорогина послышалась возня и звон посуды. Кто-то, схватив его за локоть, стал что-то разъяснять ему, кто-то, хохоча, советовал послать за санитарами. Подорогин молча, не слушая, кивал. В то же время он пытался высвободить локоть, посторониться, сделать так, чтобы ему не мешали рассматривать то, что, едва показавшись из воды, превратилось из макета ленинской комнаты в макет крепостной башни, из вожделенного кирпича с партами и портретами членов Политбюро в заплесневелую шахматную ладью.
— Что это? — спросил он у продолжавшего держать его за руку официанта.
— Что — что? — опешил тот.
— Во-от! — Подорогин потряс макетом башни так возмущенно, будто вытащил его не из аквариума, а из своей тарелки…
На следующее утро, протрезвев, он решил, что, если не хочет окончательно превратиться в Уэйкфилда, то должен вернуться в депо. В депо, в ДСП, в контору, в точку — куда угодно.
То есть должен во что бы то ни стало найти настоящий «вымпел».
Его попытки заполучить инструкцию, спровоцировать задание становились не так вызывающи, зато более интенсивны. Особенно после того как он проверил остаток на своем банковском счету. Однако новая тактика ничего не дала. Он искал знаки и сам пытался подавать их, не зная главного — как должны выглядеть эти знаки. Прохаживаясь, как прежде, по какому-нибудь случайному маршруту с газетой под мышкой, он видел себя потерявшим навык музыкантом, что по привычке нажимает клавиши инструмента, но производит вместо мелодии несусветную какофонию. Отброшенная, не расслышанная им в свое время сентенция Леонида Георгиевича о невостребованности теперь аукалась едва ли не приговором, который он осознал лишь после того, как тот был приведен в исполнение.
Мало-помалу его «крейсерский» коридор стал расти, день ото дня отвоевывать у сознания новые головокружительные высоты, пока наконец не перерос в полноценный запой. От этого страшного времени у Подорогина осталось впечатление фосфоресцирующего подземелья, лунного цирка, меблированной пропасти, где он был брошен на самом дне. Однажды среди ночи он очнулся оттого, что кто-то тихо звал его. В спертом воздухе комнаты, точно над верхушкой костра, плавали хлопья пепла. Сперва он решил, что в номер пробралась собака — лохматое хищное существо, позвякивая посудой, рыскало по столу. Но только, в отличие от собаки, существо это передвигалось на задних конечностях. Продолговатая голова скрывалась под наброшенной, подобно платку, скатеркой, концы которой были зажаты в длинных мосластых пальцах разведенных рук. Подорогин собирался бросить в непрошеного гостя бутылкой, как услышал похрюкиванье и увидел толстый, напряженный, словно бич, хвост с раздвоенной кисточкой шерсти на конце…
На другой день он не мог пить ничего, кроме огуречного рассола, и к вечеру позвал проститутку. Девицу он испугал чуть не до смерти, приказав ей не подходить к его кровати, ни в коем случае не гасить свет и не покидать номера, пока не рассветет. Еще через день, когда более или менее мог стоять на ногах, он сменил гостиницу.
То есть он приходил в себя физически. Но чем более силы возвращались к нему, тем меньше он мог совладать с нервами. Прежде заполненная водкой пустота теперь высасывала из него, казалось, самый воздух.
Так он опять бежал в толпу, притворяясь занятым человеком, которому нужно куда-то идти и что-то делать. В справочных вокзалов он дотошно интересовался расписанием поездов и тарифами. Таксистам называл первый пришедший на ум адрес и просил поторапливаться. В кафе нетерпеливо похлопывал по столу, если заказ опаздывал. В магазинах, придирчиво рассчитываясь за ничтожные покупки, почему-то взял привычку коверкать слова на иностранный манер. Однако наиболее простым и надежным средством занять себя, отвлечься от того, что он окрестил синдромом Уэйкфилда, оказались всякого рода шествия, манифестации. Приткнувшись однажды к такому сборищу, он безвольно, как щепка, пущенная по ручью, шагал по ходу общего движения. По закрытой для транспорта проезжей части струились полосы дорожной разметки и трещины в асфальте. Откуда-то спереди слышались нещадно дробимые уличным эхом призывы в мегафон и такие же прерывистые раскаты марша. Некоторое время спустя, механически отвечая на вопросы случайных попутчиков, делясь с кем спичками, с кем сигаретами, он вдруг подумал, что впервые после инструкторского обещания правды не пытается изображать из себя никого. В утыканной лозунгами гурьбе он являлся частью целого, не прилагая к тому никаких усилий. Здесь было достаточно стоять, когда все стояли, и идти в том направлении, в котором двигались все. Здесь мало кто знал друг друга, но, чтобы поддерживать дружеский разговор, требовалось только кивать и вторить говорящему. Здесь снабжали агитационной литературой, слухами, прогнозами погоды, билетами на очередные мероприятия и даже могли даром накормить. Но самое главное: здесь можно было не интересоваться целью всеобщего движения, а нужно было только знать, что цель эта имеется. Нет, даже более того — интересоваться общей целью здесь являлось чем-то вроде негласного и абсолютного табу. Между собой обсуждали все, что угодно, кроме цели. Для