В Александровской тюрьме прогрохотал засов камеры.
– Махно! На выход!
Нестор поднялся со шконки. Ребра все еще ныли.
– Бить будуть по больному! – предупредил его Мандолина. – Прикрывайся, а лучше вались на другый бок. Поняв?
Махно не ответил.
Они с надзирателем шли по коридору. Звенели ключи на поясе тюремщика. Он был вдвое выше Махно.
– Чего за бок держишься? – спросил надзиратель.
– А за шо держаться? За тебе? Руки испачкаю.
– Молодца, – добродушно ухмыльнулся надзиратель. – Малой, а крепкий. Я таких люблю… Мы разве не люди?
– Шо? Жареным запахло? – в ответ насмешливо спросил Нестор.
В большой комнате, разделенной решеткой, по одну сторону стояли несколько заключенных, по другую, за столом, сидели двое – исправник Демьян Захарович и следователь из Одессы Кирилл Игнатьевич, бритый наголо человек, в пенсне, очень строгого вида. Он был специально прислан в Александровск из военного округа. На мундире знак окончивших военно-юридическую академию. Знак большой, серебряный, важный. Посредине надпись «Законъ».
Момент значительный – опознание. За столом сбоку примостился секретарь с пером, бумагой и чернильницей. У двери встали двое надзирателей.
Нестора втолкнули к арестантам, и он пристроился к шеренге. Среди сотоварищей по беде он был здесь самый маленький.
– Приглашайте! – скомандовал исправник.
Сутулясь, опираясь на палку, в комнату вошел Пасько.
– Гнат Пасько! – громко сообщил секретарь и, опустив перо в чернильницу, приготовился записывать результаты опознания.
Гнат на мгновение встретился глазами с Нестором. Во взгляде подростка явно читалось: «Извини, дядько».
Перо секретаря забегало по бумаге: фамилия, имя и другие сведения о Пасько.
– Гнат Пасько! Положите руку на Библию! Примите присягу! – Демьян Захарович покосился на одесского следователя. Ему хотелось произвести впечатление на ученого гостя: мол, и мы не лыком шиты. Придав голосу торжественность, добавил: – Поклянитесь, что не покривите душой, ни словом, ни помыслом не отступите от правды и будете всячески способствовать следствию в постижении истины!
– Заприсягаюсь, – сказал Пасько. – Як перед Богом.
Он перекрестился и тяжело вздохнул.
– Узнаёшь кого-нибудь из этих? – спросил следователь. – Ну, того, что в тебя стрелял, среди них узнаёшь?
Перо секретаря бегало по бумаге.
Пасько долго вглядывался в лица. Еще несколько раз встретился глазами с Нестором. Наконец произнес:
– Не… Не похожи. Може, он той. – Пасько указал на одного из хлопцев, высокого, совсем не похожего на Махно. – Чи ни… Не вгадую…
– Да ты протри глаза! – рассердился исправник. – Ты ж там, в Гуляйполе, на другого показывал! И не надо угадывать! Надо отвечать четко!
– Так я поранетый був, в памороках. Ну, не соображав! А Иван Григорович, пристав нашый Карачан, кулаком грозывся. Заставляв… Вы ж знаете, якый оны, Иван Григоровыч, крути. Языком не люблять, а все бильше кулаком.
– Ну-ну! Вглядись еще! Повнимательнее! Вспомни! – прервал Гната исправник, беспокойно поглядывая на следователя.
– Шо ж вспомынать, колы темненько було, – развел руками Пасько и вновь стал всматриваться в заключенных. К тому, на которого указал вначале, даже подошел поближе. – Вроде як воны… чи не воны… Очи вже не ти. Раньше, бувало…
– Не отвлекайтесь, не отвлекайтесь, Пасько! – вмешался Кирилл Игнатьевич.
– Оны! – решительно указал Гнат все на того же высокого хлопца. – Точно, оны!
– Дурень! – взорвался исправник.
В глазах Нестора вспыхнула радость.
Несколько позже на опознание пригласили Бычка. Процедура была все та же.
– Узнаете ли вы в одном из стоящих перед вами того, кто в вас стрелял? – спросил исправник. – Посмотрите внимательно!
– Не, никого не впознаю, – после длинной паузы сказал Бычок, покачивая раненую руку. – Знав бы, шо в мене стрилять будуть, запомныв бы! Биглы якись. Только уже темно було. Я за нымы. А воны стрельнулы. Блыснуло так, шо огнем очи закрыло. И в той же минут в руку вдарыло!..
Потом Демьян Захарович и следователь из Одессы перешли в кабинет под сень портрета императора, и исправник стал вежливо втолковывать следователю:
– Это ж гуляйпольцы, Кирилл Игнатьич! Они друг друга не выдадут. Круговая порука. Как у запорожских козаков. Традиция!
– Раньше надо было о традициях думать! – строго заметил следователь.
– Если б Карачан был жив…
Поблескивал маятник настенных линденовских часов.
– Придется отпускать, Демьян Захарович.
– Да вы что, Кирилл Игнатьич! Вы ж понимаете – «особое положение»…
– Хочу напомнить вам, что я следователь по особым делам при командующем округом, – сухо сказал приезжий. – И такое дело при отсутствии веских доказательств я до суда довести не смогу. Закон превыше всего. И еще – профессиональный кодекс чести! Я стараюсь соблюдать его при любом положении! При особом – тоже!
«Законъ» – сияла надпись на значке следователя.
– Бог ты мой! – сдался исправник. – Кирилл Игнатьич, я ведь нутром чую, что стрелял этот недоросток. У меня же опыт – тридцать лет!
– Опыт к бумаге не приложишь, – примирительно ответил следователь. Он поморщился, соображая: – А вы вот что! Потребуйте освобождения… под залог. При подозрениях, пусть до конца еще и не выясненных, это законно. И возьмите серьезный залог… ну, тысячи две рублей.
– Это мысль, – согласился исправник. – Но… если этот Махно причастен к ограблению банковской кареты, то его сообщники найдут и бо́льшую сумму.
– Вот именно. Придет к вам человек, у которого таких денег быть не может, вы и возьмете его в работу… Из богатых кто согласится внести такую сумму за этого оборванца? Смешно… Вот ниточка и приведет вас к узелочку.
– Добрая мысль! – обрадовался исправник.
И в самом деле, задачу следователь предложил для гуляйпольских бунтовщиков головоломную. И, возможно, неисполнимую. Прийти и выложить в качестве залога за Нестора Махно две тысячи рублей значило открыто заявить, кто ограбил почтовую карету. Две тысячи рублей – немалые деньги. Их, конечно, можно было бы легализовать: договориться с каким-нибудь богатеем, чтобы тот внес нужную сумму якобы от себя. Под проценты, разумеется. Но где гарантия, что позже этот богатей не сообщит о сделке в полицию?
– А если по-другому? – задумчиво сказал Антони. – Уговорить того же Кернера пожертвовать две тысячи рублей? Просто так не пожертвует. Но если пообещать ему неприкосновенность предприятия, как, впрочем, и личную тоже… Время-то непредсказуемое, злое!
Приодевшись, Антони и Семенюта отправились к Кернеру. Хозяин принял их незамедлительно, и они вкратце изложили ему цель своего не совсем обычного визита.
– А почему, собственно, вы решили, что ради неполнолетнего подсобного рабочего с вагранки я пожертвую две тысячи рублей? – спросил их Кернер.
– А почему бы вам и не пожертвовать? – вопросом на вопрос ответил Антони. – Залог вы получите обратно… в случае невиновности Махно.
– Весьма сомневаюсь, – усмехнулся Кернер и жестом предложил гостям сигары.
Семенюта повертел в пальцах сигару и, наблюдая за поведением Вольдемара, тоже отрезал кончик. Закурил и с трудом удержался от кашля. Глаза его наполнились слезами.
Антони же спокойно дегустировал дымок во рту. Он-то знал, что сигарный табак – не ростовская махорка. Его не вдыхают.
Кернер уселся за стол.
– Ну, допустим, я внесу залог. Что я в таком случае буду иметь с этой операции? Кроме, конечно, неприятностей с полицией.
– Ну… рабочие завода оценят ваше благородство. – Семенюта все еще давился дымом. – Вы, верно, знаете, шо в красильне Брука сгорел склад… У Гольбаха в экипажний мастерский разграбили все заготовки. Бастуют… Тяжелое время, Мойсей Наумович. А у вас все спокойно. Дальше бы так!
Кернер перевел взгляд с Семенюты на Антони. Непростые визитеры. Ох непростые.
За дверью, ведущей из кабинета в покои, застыла, вся обратившись в слух, жена Кернера Фира.
– А вы что скажете, Вольдемар Генрихович? – спросил хозяин у Антони. – Долго это будет продолжаться? Ну, эта неопределенность, эта жестокость?
– Я в политике не очень разбираюсь, Моисей Наумович. Но понимаю, что всем нам надо сплотиться, помогать друг другу. Я лично тоже пришел к вам просить помощи для Махно. Талантливый артист. У него может быть большое будущее.
– Да?.. К сожалению, не довелось видеть его в театре.
Кернер размышлял. Барабанил пальцами по столу. Рассеянно смотрел на фотографии на стене, на портреты родственников, родителей. Длиннополые сюртуки, пейсы, ермолки… Строгость, упрямство, стойкость. И терпеливость. Умение мириться с неизбежным.
Повыше родственников мерцало в дорогом багете живописное полотно, изображавшее завод. «Механический завод сельскохозяйственных орудий и машин». Дым над трубой. Облака пара, поднимающиеся над котельной. Это его, Моисея Кернера, сына бедного бадхана, распорядителя на убогих еврейских свадьбах, завод. Триста рабочих! Цеха, контора, театр, небольшое ремесленное училище, больница на двенадцать коек с фельдшером. Завод требовал верного решения.
– Хорошо, – ответил Кернер. – Я внесу залог… Но надеюсь, что этот мой жест не останется недооцененным. – И он пристально посмотрел на гостей.
Едва Антони и Семенюта ушли, в кабинет вошла супруга заводчика:
– Я все слышала, Моисей. Это бандиты!
– Тебе, Фира, надо быть во главе полиции.
– Я уверена, именно они убили нашего пристава.
– «Нашего»… Ты права, Фира! Он был наш уже хотя бы потому, что взяток с меня получил куда больше, чем этот залог за их арестанта.
– А этот… итальянец, или кто он… Антони. Ты взял его в театр. Но я всегда тебе говорила: он очень опасный человек.
– Сейчас все опасны. Надо потерпеть, Фира. Люди меняются, когда меняется время.
– Надо уезжать, Моисей… Надо ехать!
Дымил завод на картине. Красивый завод. Его писал мастер из Киева, художник с дипломом академии. Взял хорошие деньги.